Неточные совпадения
— Батюшка боярин, — сказал он, — оно тово, может быть, этот молодец и правду говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А уж коли ты их, по мягкосердечию твоему, от петли помиловал, за что
бог и тебя, батюшка, не оставит,
то дозволь, по крайности, перед отправкой-то, на всяк случай, влепить им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то не душегубствовали, тетка их подкурятина!
— Батюшка, умилосердись! что ж мне делать, старику? Что увижу,
то и скажу; что после случится, в
том один
бог властен! А если твоя княжеская милость меня казнить собирается, так лучше я и дела не начну!
— Боярыня, — сказал он наконец, и голос его дрожал, — видно, на
то была воля божия… и ты не так виновата… да, ты не виновата… не за что прощать тебя, Елена Дмитриевна, я не кляну тебя, — нет — видит
бог, не кляну — видит
бог, я… я по-прежнему люблю тебя! Слова эти вырвались у князя сами собою.
— Нужды нет, Никита Романыч, еще раз пообедаешь! Ступай, Елена, ступай, похлопочи! А ты, боярин, закуси чем
бог послал, не обидь старика опального! И без
того мне горя довольно!
— Ну, батюшка, Никита Романыч, — сказал Михеич, обтирая полою кафтана медвежью кровь с князя, — набрался ж я страху! Уж я, батюшка, кричал медведю: гу! гу! чтобы бросил он тебя да на меня бы навалился, как этот молодец, дай
бог ему здоровья, череп ему раскроил. А ведь все это затеял вон
тот голобородый с маслеными глазами, что с крыльца смотрит, тетка его подкурятина! Да куда мы заехали, — прибавил Михеич шепотом, — виданное ли это дело, чтобы среди царского двора медведей с цепей спускали?
— Надёжа-государь! — отвечал стремянный с твердостию, — видит
бог, я говорю правду. А казнить меня твоя воля; не боюся я смерти, боюся кривды, и в
том шлюсь на целую рать твою!
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, — не возмущай мне сердца такою речью! Кто из
тех, кого погубил ты, умышлял на царя? Кто из них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты, и царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец, не гневи
бога, не клевещи на бояр, а скажи лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
— Ключи! — проворчала старуха, — уж припекут тебя на
том свете раскаленными ключами, сатана ты этакой! Ей-богу, сатана! И лицо-то дьявольское! Уж кому другому, а тебе не миновать огня вечного! Будешь, Гришка, лизать сковороды горячие за все клеветы свои! Будешь, проклятый, в смоле кипеть, помяни мое слово!
— Поймали было царские люди Кольцо, только проскользнуло оно у них промеж пальцев, да и покатилось по белу свету. Где оно теперь, сердечное,
бог весть, только, я чаю, скоро опять на Волгу перекатится! Кто раз побывал на Волге,
тому не ужиться на другой сторонушке!
— Великий государь наш, — сказал он, — часто жалеет и плачет о своих злодеях и часто молится за их души. А что он созвал нас на молитву ночью,
тому дивиться нечего. Сам Василий Великий во втором послании к Григорию Назианзину говорит: что другим утро,
то трудящимся в благочестии полунощь. Среди ночной тишины, когда ни очи, ни уши не допускают в сердце вредительного, пристойно уму человеческому пребывать с
богом!
— Что дело,
то дело, Борис Федорыч, дай
бог тебе здоровья, пропал бы я без тебя!
— Государь, — сказал он, соскакивая с коня, — вот твоя дорога, вон и Слобода видна. Не пристало нам доле с твоею царскою милостью оставаться. К
тому ж там пыль по дороге встает; должно быть, идут ратные люди. Прости, государь, не взыщи; поневоле
бог свел!
— Я
те говорю, князь, пора! Ей-богу, пора! Вот я знак подам!
— Не взыщи, батюшка, — сказал мельник, вылезая, — виноват, родимый, туг на ухо, иного сразу не пойму! Да к
тому ж, нечего греха таить, как стали вы, родимые, долбить в дверь да в стену, я испужался, подумал, оборони боже, уж не станичники ли! Ведь тут, кормильцы, их самые засеки и притоны. Живешь в лесу со страхом, все думаешь: что коли, не дай
бог, навернутся!
Кабы Вяземский был здоров,
то скрыть от него боярыню было б ой как опасно, а выдать ее куда как выгодно! Но Вяземский оправится ль, нет ли, еще
бог весть! А Морозов не оставит услуги без награды. Да и Серебряный-то, видно, любит не на шутку боярыню, коль порубил за нее князя. Стало быть, думал мельник, Вяземский меня теперь не обидит, а Серебряный и Морозов, каждый скажет мне спасибо, коль я выручу боярыню.
— Оборони
бог, родимые! Коней можно привязать, чтоб не ели травы; одну ночку не беда, и так простоят! А вас, государи, прошу покорно, уважьте мою камору; нет в ней ни сена, ни соломы, земля голая. Здесь не
то, что постоялый двор. Вот только, как будете спать ложиться, так не забудьте перед сном прочитать молитву от ночного страха… оно здесь нечисто!
Дай
бог ему здоровья, вишь, как порубил того-то,
то есть Вяземского-то!
— Старики наши рассказывают, — отвечал Перстень, — и гусляры о
том поют. В стародавние
то было времена, когда возносился Христос-бог на небо, расплакались бедные, убогие, слепые, хромые, вся, значит, нищая братия: куда ты, Христос-бог, полетаешь? На кого нас оставляешь? Кто будет нас кормить-поить? И сказал им Христос, царь небесный...
Когда Христос-бог на распятье был, тогда шла мати божия, богородица, ко своему сыну ко распятому; от очей ея слезы наземь капали, и от
тех от слез, от пречистыих, зародилася, вырастала мати плакун-трава; из
того плакуна, из корени у нас режут на Руси чудны кресты, а их носят старцы иноки, мужие их носят благоверные».
То не два зверья сходилися, промежду собой подиралися; и
то было у нас на сырой земли, на сырой земли, на святой Руси; сходилися правда со кривдою; это белая зверь — то-то правда есть, а серая зверь — то-то кривда есть; правда кривду передалила, правда пошла к
богу на небо, а кривда осталась на сырой земле; а кто станет жить у нас правдою,
тот наследует царство небесное; а кто станет жить у нас кривдою, отрешен на муки на вечные…“
Вспомним пророческое слово: «Аще кая земля оправдится перед
богом, поставляет им царя и судью праведна и всякое подает благодеяние; аще же которая земля прегрешит пред
богом, и поставляет царя и судей не праведна, и наводит на
тое землю вся злая!» Останься у нас, сын мой; поживи с нами.
— Ребята! — продолжал Никита Романович, — этот молодец не из
тех, что вас обидели; я его знаю; он такой же враг опричнине, как и вы. Сохрани вас
бог тронуть его хоть пальцем! А теперь нечего мешкать: берите оружие, стройтесь по сотням, я веду вас!
— Говорят про вас, — продолжал Серебряный, — что вы
бога забыли, что не осталось в вас ни души, ни совести. Так покажите ж теперь, что врут люди, что есть у вас и душа и совесть. Покажите, что коли пошло на
то, чтобы стоять за Русь да за веру, так и вы постоите не хуже стрельцов, не хуже опричников!
— Полно
бога гневить, Максим Григорьич! — прервал его Серебряный, — чем ты не брат мне? Знаю, что мой род честнее твоего, да
то дело думное и разрядное; а здесь, перед татарами, в чистом поле, мы равны, Максим Григорьич, да везде равны, где стоим пред
богом, а не пред людьми. Побратаемся, Максим Григорьич!
— Спасибо, спасибо, Никита Романыч, и не след нам разлучаться! Коли, даст
бог, останемся живы, подумаем хорошенько, поищем вместе, что бы нам сделать для родины, какую службу святой Руси сослужить? Быть
того не может, чтобы все на Руси пропало, чтоб уж нельзя было и царю служить иначе, как в опричниках!
— И
того не стану, да и тебе не дам! Здесь, слава
богу, не Александрова слобода!
— Кто знает, князь, — ответил Перстень, и отважный взор его принял странное выражение, —
бог не без милости, авось и не всегда буду
тем, что теперь!
Кому
бог даст одоление,
тот будет чист и передо мною, а кто не вынесет боя,
тот, хотя бы и жив остался, тут же приимет казнь от рук палача!
— Эх, конь! — говорил он, топая ногами и хватаясь в восхищении за голову, — экий конь! подумаешь. И не видывал такого коня! Ведь всякие перебывали, а небось такого
бог не послал! Что бы, — прибавил он про себя, — что бы было в
ту пору этому седоку, как он есть, на Поганую Лужу выехать! Слышь ты, — продолжал он весело, толкая локтем товарища, — слышь ты, дурень, который конь тебе боле по сердцу?
— Ведаю себя чистым пред
богом и пред государем, — ответствовал он спокойно, — предаю душу мою господу Иисусу Христу, у государя же прошу единой милости: что останется после меня добра моего,
то все пусть разделится на три части: первую часть — на церкви божии и на помин души моей; другую — нищей братии; а третью — верным слугам и холопям моим; а кабальных людей и рабов отпускаю вечно на волю! Вдове же моей прощаю, и вольно ей выйти за кого похочет!
— Послушай, князь, ты сам себя не бережешь; такой, видно, уж нрав у тебя; но
бог тебя бережет. Как ты до сих пор ни лез в петлю, а все цел оставался. Должно быть, не написано тебе пропасть ни за что ни про что. Кабы ты с неделю
тому вернулся, не знаю, что бы с тобой было, а теперь, пожалуй, есть тебе надежда; только не спеши на глаза Ивану Васильевичу; дай мне сперва увидеть его.
— Уж об этом не заботься, Борис Федорыч! Я никому не дам про тебя и помыслить худо, не только что говорить. Мои станичники и теперь уже молятся о твоем здравии, а если вернутся на родину,
то и всем своим ближним закажут. Дай только
бог уцелеть тебе!
— Ты вломился насильно, — сказала она, — ты называешься князем, а
бог весть кто ты таков,
бог весть зачем приехал… Знаю, что теперь ездят опричники по святым монастырям и предают смерти жен и дочерей
тех праведников, которых недавно на Москве казнили!.. Сестра Евдокия была женою казненного боярина…
Вспомни, что
бог посылает нам испытание, чтобы могли мы свидеться на
том свете!
— Благодарю преблагую и пресущест венную троицу, — сказал царь, подымая очи к небу, — зрю надо мною всемогущий промысел божий, яко в
то самое время, когда теснят меня враги мои, даже ближние слуги с лютостью умышляют погубить меня, всемилостивый
бог дарует мне верх и одоление над погаными и славное приращение моих государств! — И, обведя торжествующим взором бояр, он прибавил с видом угрозы: — Аще господь
бог за нас, никто же на ны! Имеющие уши слышати да слышат!
Вправду ли Иоанн не ведал о смерти Серебряного или притворился, что не ведает, чтоб этим показать, как мало он дорожит
теми, кто не ищет его милости,
бог весть! Если же в самом деле он только теперь узнал о его участи,
то пожалел ли о нем или нет, это также трудно решить; только на лице Иоанна не написалось сожаления. Он, по-видимому, остался так же равнодушен, как и до полученного им ответа.
Да поможет
бог и нам изгладить из сердец наших последние следы
того страшного времени, влияние которого, как наследственная болезнь, еще долго потом переходило в жизнь нашу от поколения к поколению.