Неточные совпадения
Продолжая ехать далее, князь и Михеич встретили еще много опричников. Иные были
уже пьяны, другие только шли в кабак. Все смотрели нагло и дерзко, а некоторые даже делали вслух такие грубые замечания насчет всадников, что легко можно было
видеть, сколь они привыкли к безнаказанности.
Пословица говорится: пешего до ворот, конного до коня провожают. Князь и боярин расстались на пороге сеней. Было
уже темно. Проезжая вдоль частокола, Серебряный
увидел в саду белое платье. Сердце его забилось. Он остановил коня. К частоколу подошла Елена.
Оглянувшись последний раз на Елену, Серебряный
увидел за нею, в глубине сада, темный человеческий образ. Почудилось ли то князю, или слуга какой проходил по саду, или
уж не был ли то сам боярин Дружина Андреевич?
«Идет город Рязань!» — сказал царь и повторил: «Подайте мой лук!» Бросился Борис к коновязи, где стоял конь с саадаком, вскочил в седло, только
видим мы, бьется под ним конь, вздымается на дыбы, да вдруг как пустится, закусив
удила, так и пропал с Борисом.
Пока Малюта разговаривал с сыном, царь продолжал молиться.
Уже пот катился с лица его;
уже кровавые знаки, напечатленные на высоком челе прежними земными поклонами, яснее обозначились от новых поклонов; вдруг шорох в избе заставил его обернуться. Он
увидел свою мамку, Онуфревну.
Теперь Онуфревне добивал чуть ли не десятый десяток. Она согнулась почти вдвое; кожа на лице ее так сморщилась, что стала походить на древесную кору, и как на старой коре пробивается мох, так на бороде Онуфревны пробивались волосы седыми клочьями. Зубов у нее давно
уже не было, глаза, казалось, не могли
видеть, голова судорожно шаталась.
— Царевич, — сказал он,
видя, что станичники
уже принялись грабить мертвых и ловить разбежавшихся коней, — битва кончена, все твои злодеи полегли, один Малюта ушел, да я чаю, и ему несдобровать, когда царь велит сыскать его!
Между тем князь продолжал скакать и
уже далеко оставил за собою холопей. Он положил на мысль еще до рассвета достичь деревни, где ожидала его подстава, а оттуда перевезть Елену в свою рязанскую вотчину. Но не проскакал князь и пяти верст, как
увидел, что сбился с дороги.
Мельник, казалось, не слыхал Михеича. Он
уже ничего не говорил, но только бормотал себе что-то под нос. Губы его без умолку шевелились, а серые глаза смотрели тускло, как будто ничего не
видели.
Было
уже поздно, когда Михеич
увидел в стороне избушку, черную и закоптевшую, похожую больше на полуистлевший гриб, чем на человеческое жилище. Солнце
уже зашло. Полосы тумана стлались над высокою травой на небольшой расчищенной поляне. Было свежо и сыро. Птицы перестали щебетать, лишь иные время от времени зачинали сонную песнь и, не окончив ее, засыпали на ветвях. Мало-помалу и они замолкли, и среди общей тишины слышно было лишь слабое журчанье невидимого ручья да изредка жужжание вечерних жуков.
— Ну, батюшка Ванюха, я и сам не знаю, что делать. Авось ты чего не пригадаешь ли? Ведь один-то ум хорош, а два лучше! Вот и мельник ни к кому другому, а к тебе послал: ступай, говорит, к атаману, он поможет;
уж я, говорит, по приметам
вижу, что ему от этого будет всякая удача и корысть богатая! Ступай, говорит, к атаману!
— Да как были мы в Слободе, так, бывало,
видели, как он хаживал в тюрьму пытать людей. Ключи, бывало, всегда с ним. А к ночи, бывало, он их к царю относит, а
уж царь, всем ведомо, под самое изголовье кладет.
Я-то
уж никогда Волги-матушки не
увижу, а ты, еще статься может, вернешься на родимую сторонушку.
— Эх, князь, велико дело время. Царь может одуматься, царь может преставиться; мало ли что может случиться; а минует беда, ступай себе с богом на все четыре стороны! Что ж делать, — прибавил он,
видя возрастающую досаду Серебряного, — должно быть, тебе на роду написано пожить еще на белом свете. Ты норовом крут, Никита Романыч, да и я крепко держусь своей мысли; видно,
уж нашла коса на камень, князь!
— Ребята! — сказал он, —
видите, как проклятая татарва ругается над Христовою верой?
Видите, как басурманское племя хочет святую Русь извести? Что ж, ребята, разве
уж и мы стали басурманами? Разве дадим мы святые иконы на поругание? Разве попустим, чтобы нехристи жгли русские села да резали наших братьев?
—
Видишь, князь, этот косогор? — продолжал атаман. — Как дойдешь до него, будут вам их костры видны. А мой совет — ждать вам у косогора, пока не услышите моего визга. А как пугну табун да послышится визг и крик, так вам и напускаться на нехристей; а им деться некуды; коней-то
уж не будет; с одной стороны мы, с другой пришла речка с болотом.
— Спасибо, князь, спасибо тебе! А коли
уж на то пошло, то дай мне разом высказать, что у меня на душе. Ты, я
вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с тобой! Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил тебя;
уж помнил бы, что тебе непригоже быть моим названым братом; а теперь…
—
Видишь, князь, — сказал Перстень, — они, вражьи дети, и стреляют-то
уж не так густо, значит, смекнули, в чем дело! А как схватится с ними та дружина, я покажу тебе брод, перейдем да ударим на них сбоку!
— Ага! — вскричал Басманов, и поддельная беспечность его исчезла, и глаза засверкали, и он
уже забыл картавить, — ага! выговорил наконец! Я знаю, что вы все про меня думаете! Да мне, вот
видишь ли, на всех вас наплевать!
— Нет, родимый, ничего не узнал. Я и гонцам твоим говорил, что нельзя узнать. А
уж как старался-то я для твоей милости! Семь ночей сряду глядел под колесо.
Вижу, едет боярыня по лесу, сам-друг со старым человеком; сама такая печальная, а стар человек ее утешает, а боле ничего и не видно; вода замутится, и ничего боле не видно!
— И у твоей милости, — сказал он шепотом, — есть защитники… А вот теперь
уж ничего не
вижу, вода потемнела!
— Что ж еще смотреть, батюшка! Теперь ничего не
увидишь, и вода-то
уж помутилась.
Погубив одного из своих соперников,
видя рождающееся вновь расположение к себе Ивана Васильевича и не зная, что мельник
уже сидит в слободской тюрьме, Басманов сделался еще высокомернее. Он, следуя данным ему наставлениям, смело глядел в очи царя, шутил с ним свободно и дерзко отвечал на его насмешки.
Увидев прикованного к столбу мельника и вокруг него
уже вьющиеся струи дыма, князь вспомнил его последние слова, когда старик, заговорив его саблю, смотрел на бадью с водою; вспомнил также князь и свое видение на мельнице, когда он в лунную ночь, глядя под шумящее колесо, старался
увидеть свою будущность, но
увидел только, как вода почервонела, подобно крови, и как заходили в ней зубчатые пилы и стали отмыкаться и замыкаться железные клещи…
Увидев его, Иоанн хотел повернуть коня и отъехать в сторону, но юродивый стоял
уже возле него.
— Послушай, князь, ты сам себя не бережешь; такой, видно,
уж нрав у тебя; но бог тебя бережет. Как ты до сих пор ни лез в петлю, а все цел оставался. Должно быть, не написано тебе пропасть ни за что ни про что. Кабы ты с неделю тому вернулся, не знаю, что бы с тобой было, а теперь, пожалуй, есть тебе надежда; только не спеши на глаза Ивану Васильевичу; дай мне сперва
увидеть его.
— Так, так, батюшка-государь! — подтвердил Михеич, заикаясь от страха и радости, — его княжеская милость правду изволит говорить!.. Не виделись мы с того дня, как схватили его милость! Дозволь же, батюшка-царь, на боярина моего посмотреть! Господи-светы, Никита Романыч! Я
уже думал, не придется мне
увидеть тебя!
— Небось некого в Сибири по дорогам грабить? — сказал Иоанн, недовольный настойчивостью атамана. — Ты, я
вижу, ни одной статьи не забываешь для своего обихода, только и мы нашим слабым разумом обо всем
уже подумали. Одежу поставят вам Строгоновы; я же положил мое царское жалованье начальным и рядовым людям. А чтоб и ты, господин советчик, не остался без одежи, жалую тебе шубу с моего плеча!