Неточные совпадения
Левин нахмурился, холодно пожал руку и тотчас же обратился к Облонскому.
Хотя он имел большое уважение к своему, известному всей России, одноутробному
брату писателю, однако он терпеть не мог, когда к нему обращались не как к Константину Левину, а как к
брату знаменитого Кознышева.
Левин
хотел сказать
брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел
брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым
брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с
братом о своем решении жениться.
— Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он
хотел отдать всё состояние
брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
Левин чувствовал, что
брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда
хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись.
Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к
брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
— Ну, хорошо, хорошо!… Да что ж ужин? А, вот и он, — проговорил он, увидав лакея с подносом. — Сюда, сюда ставь, — проговорил он сердито и тотчас же взял водку, налил рюмку и жадно выпил. — Выпей,
хочешь? — обратился он к
брату, тотчас же повеселев.
— На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице
брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь.
Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
— Я не полагаю, чтобы можно было извинять такого человека,
хотя он и твой
брат, — сказал Алексей Александрович строго.
Еще в феврале он получил письмо от Марьи Николаевны о том, что здоровье
брата Николая становится хуже, но что он не
хочет лечиться, и вследствие этого письма Левин ездил в Москву к
брату и успел уговорить его посоветоваться с доктором и ехать на воды за границу.
Но
брат не слыхал ее. Она опять
хотела выходить.
Сергей Иванович Кознышев
хотел отдохнуть от умственной работы и, вместо того чтоб отправиться по обыкновению за границу, приехал в конце мая в деревню к
брату.
Для Сергея Ивановича меньшой
брат его был славный малый, с сердцем поставленным хорошо (как он выражался по — французски), но с умом
хотя и довольно быстрым, однако подчиненным впечатлениям минуты и потому исполненным противоречий. Со снисходительностью старшего
брата, он иногда объяснял ему значение вещей, но не мог находить удовольствия спорить с ним, потому что слишком легко разбивал его.
Левин подошел к
брату. Ничего не ловилось, но Сергей Иванович не скучал и казался в самом веселом расположении духа. Левин видел, что, раззадоренный разговором с доктором, он
хотел поговорить. Левину же, напротив, хотелось скорее домой, чтобы распорядиться о вызове косцов к завтрему и решить сомнение насчет покоса, которое сильно занимало его.
— Я только
хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих детей,
братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я не понимаю и не могу.
Сергей Иванович пожал только плечами, выражая этим жестом удивление тому, откуда теперь явились в их споре эти березки,
хотя он тотчас же понял то, что
хотел сказать этим его
брат.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе о тем, что то, что он
хотел сказать, было не понято его
братом. Он не знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не умел сказать ясно то, что
хотел, потому ли, что
брат не
хотел, или потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли и, не возражая
брату, задумался о совершенно другом, личном своем деле.
Через пять минут
братья сошлись в столовой.
Хотя Левину и казалось, что не хочется есть, и он сел за обед, только чтобы не обидеть Кузьму, но когда начал есть, то обед показался ему чрезвычайно вкусен. Сергей Иванович улыбаясь глядел на него.
Левин слушал
брата и решительно ничего не понимал и не
хотел понимать. Он только боялся, как бы
брат не спросил его такой вопрос, по которому будет видно, что он ничего не слышал.
—
Хочешь пройтись, пойдем вместе, — сказал он, не желая расставаться с
братом, от которого так и веяло свежестью и бодростью. — Пойдем, зайдем и в контору, если тебе нужно.
— Вот, я приехал к тебе, — сказал Николай глухим голосом, ни на секунду не спуская глаз с лица
брата. — Я давно
хотел, да всё нездоровилось. Теперь же я очень поправился, — говорил он, обтирая свою бороду большими худыми ладонями.
Как ни старался потом Левин успокоить
брата, Николай ничего не
хотел слышать, говорил, что гораздо лучше разъехаться, и Константин видел, что просто
брату невыносима стала жизнь.
Алексей Александрович никого не
хотел видеть в Москве, а менее всего
брата своей жены. Он приподнял шляпу и
хотел проехать, но Степан Аркадьич велел его кучеру остановиться и подбежал к нему чрез снег.
Рана Вронского была опасна,
хотя она и миновала сердце. И несколько дней он находился между жизнью и смертью. Когда в первый раз он был в состоянии говорить, одна Варя, жена
брата, была в его комнате.
В первом письме Марья Николаевна писала, что
брат прогнал ее от себя без вины, и с трогательною наивностью прибавляла, что
хотя она опять в нищете, но ничего не просит, не желает, а что только убивает ее мысль о том, что Николай Дмитриевич пропадет без нее по слабости своего здоровья, и просила
брата следить за ним.
— Я ничего не знаю и знать не
хочу, кто там и что. Я знаю, что
брат моего мужа умирает и муж едет к нему, и я еду с мужем, чтобы…
Больной удержал в своей руке руку
брата. Левин чувствовал, что он
хочет что-то сделать с его рукой и тянет ее куда-то. Левин отдавался замирая. Да, он притянул ее к своему рту и поцеловал. Левин затрясся от рыдания и, не в силах ничего выговорить, вышел из комнаты.
— А, Алексей! — сказал
брат. — Какая гадость! Дура, больше ничего… Я сейчас
хотел к ней итти. Пойдем вместе.
И довольно было этих слов, чтобы то не враждебное, но холодное отношение друг к другу, которого Левин так
хотел избежать, опять установилось между
братьями.
— Лягушки ли, не лягушки, — я газет не издаю и защищать их не
хочу; но я говорю о единомыслии в мире интеллигенции, — сказал Сергей Иванович, обращаясь к
брату.