Неточные совпадения
«Но что же делать? что делать?» с отчаянием
говорил он
себе и не находил ответа.
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?»
говорил он
себе. И внутренний голос
говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего быть не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей
говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, —
говорил он сам
себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
— Да нехорошо. Ну, да я о
себе не хочу
говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
Я не виновата»,
говорила она
себе; но внутренний голос
говорил ей другое.
«Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»,
говорила она про
себя, пока заснула.
Они, верно,
говорили между
собою обо мне или, еще хуже, умалчивали, — ты понимаешь?
«Я не оскорбить хочу, — каждый раз как будто
говорил его взгляд, — но спасти
себя хочу, и не знаю как».
Все эти следы его жизни как будто охватили его и
говорили ему: «нет, ты не уйдешь от нас и не будешь другим, а будешь такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством
собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и невозможно тебе».
Но это
говорили его вещи, другой же голос в душе
говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что с
собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести
себя в состояние бодрости. За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
— О нет, о нет! Я не Стива, — сказала она хмурясь. — Я оттого
говорю тебе, что я ни на минуту даже не позволяю
себе сомневаться в
себе, — сказала Анна.
Не раз
говорила она
себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда не позволит
себе и думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
«Еще раз увижу, —
говорил он
себе, невольно улыбаясь, — увижу ее походку, ее лицо; скажет что-нибудь, поворотит голову, взглянет, улыбнется, может быть».
Да, слава Богу, и нечего
говорить», сказала она
себе.
Из-за двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «если кто из злодеев, то не пускать!» Вронский не велел денщику
говорить о
себе и потихоньку вошел в первую комнату.
— Да, это само
собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо всё еще кругом объезжать? — спросил он. — А! поставлен. Да, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы
говорили, что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга.
— У меня нет никакого горя, —
говорила она успокоившись, — но ты можешь ли понять, что мне всё стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я сама. Ты не можешь
себе представить, какие у меня гадкие мысли обо всем.
— Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое слово, — вздрогнув сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним этим словом: запретила она показывала, что признавала за
собой известные права на него и этим самым поощряла его
говорить про любовь.
Он видел, что она
говорит то, что принуждает
себя сказать, но не то, чего хочет.
«Но высказать что же? какое решение?»
говорил он
себе в гостиной и не находил ответа.
И потом, ревновать — значит унижать и
себя и ее»,
говорил он
себе, входя в ее кабинет; но рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь ничего не весило и не значило.
Анна
говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая
себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала
себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
— Я хочу предостеречь тебя в том, — сказал он тихим голосом, — что по неосмотрительности и легкомыслию ты можешь подать в свете повод
говорить о тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на
себя внимание.
— Анна, ради Бога не
говори так, — сказал он кротко. — Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я
говорю, я
говорю столько же за
себя, как и за тебя. Я муж твой и люблю тебя.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я
говорю не о
себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе
говорит, высказать мне…
Как ни старался Левин преодолеть
себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к
себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате,
говоря о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.
Само
собою разумеется, что он не
говорил ни с кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над
собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Какая ни есть и ни будет наша судьба, мы ее сделали, и мы на нее не жалуемся,—
говорил он, в слове мы соединяя
себя с Анною.
Когда он был тут, ни Вронский, ни Анна не только не позволяли
себе говорить о чем-нибудь таком, чего бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли
себе даже и намеками
говорить то, чего бы мальчик не понял.
При нем они
говорили между
собой как знакомые.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить
себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не
говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего друга.
Как будто было что-то в этом такое, чего она не могла или не хотела уяснить
себе, как будто, как только она начинала
говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в
себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала
себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог
говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал
себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Алексей Александрович думал и
говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал
себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в
себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала
говорить, сама не зная, что скажет.
— Я уже просил вас держать
себя в свете так, чтоб и злые языки не могли ничего сказать против вас. Было время, когда я
говорил о внутренних отношениях; я теперь не
говорю про них. Теперь я
говорю о внешних отношениях. Вы неприлично держали
себя, и я желал бы, чтоб это не повторялось.
И одни
говорили, что мадам Шталь сделала
себе общественное положение добродетельной, высокорелигиозной женщины; другие
говорили, что она была в душе то самое высоко-нравственное существо, жившее только для добра ближнего, каким она представлялась.
Кити отвечала, что ничего не было между ними и что она решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она не знала причины перемены к
себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она не могла сказать матери, которой она не
говорила и
себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой
себе; так страшно и постыдно ошибиться.
«Да, может быть, и это неприятно ей было, когда я подала ему плед. Всё это так просто, но он так неловко это принял, так долго благодарил, что и мне стало неловко. И потом этот портрет мой, который он так хорошо сделал. А главное — этот взгляд, смущенный и нежный! Да, да, это так! — с ужасом повторила
себе Кити. — Нет, это не может, не должно быть! Он так жалок!»
говорила она
себе вслед за этим.
— Да я ничего не
говорю про других, я
говорю про
себя.
«И для чего она
говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он сам с
собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
И я найду его, —
говорил он
себе, хмурясь больше и больше.
Положим, меня научат, — продолжал он думать, — поставят, я пожму гашетку,
говорил он
себе, закрывая глаза, — и окажется, что я убил его, — сказал
себе Алексей Александрович и потряс головой, чтоб отогнать эти глупые мысли.
Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. «Разве я могу не любить его? —
говорила она
себе, вникая в его испуганный и вместе обрадованный взгляд. — И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить меня? Неужели не пожалеет меня?» Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
Бетси
говорила про нее Анне, что она взяла на
себя тон неведающего ребенка, но когда Анна увидала ее, она почувствовала, что это была неправда.
Он сказал это, но теперь, обдумывая, он видел ясно, что лучше было бы обойтись без этого; и вместе с тем,
говоря это
себе, боялся — не дурно ли это?
И тут же в его голове мелькнула мысль о том, что ему только что
говорил Серпуховской и что он сам утром думал — что лучше не связывать
себя, — и он знал, что эту мысль он не может передать ей.
— Я очень рад, что вы приехали, — сказал он, садясь подле нее, и, очевидно желая сказать что-то, он запнулся. Несколько раз он хотел начать
говорить, но останавливался. Несмотря на то, что, готовясь к этому свиданью, она учила
себя презирать и обвинять его, она не знала, что сказать ему, и ей было жалко его. И так молчание продолжалось довольно долго. — Сережа здоров? — сказал он и, не дожидаясь ответа, прибавил: — я не буду обедать дома нынче, и сейчас мне надо ехать.
«Я не могу просить ее быть моею женой потому только, что она не может быть женою того, кого она хотела»,
говорил он сам
себе.
Не
говоря о том, что на него весело действовал вид этих счастливых, довольных
собою и всеми голубков, их благоустроенного гнезда, ему хотелось теперь, чувствуя
себя столь недовольным своею жизнью, добраться в Свияжском до того секрета, который давал ему такую ясность, определенность и веселость в жизни.