Неточные совпадения
Городничий (бьет
себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и
говорить про губернаторов…
Анна Андреевна. Вот хорошо! а у меня глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор
говорит! Как же не темные, когда я и гадаю про
себя всегда на трефовую даму?
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время
говорит про
себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
«Ах, боже мой!» — думаю
себе и так обрадовалась, что
говорю мужу: «Послушай, Луканчик, вот какое счастие Анне Андреевне!» «Ну, — думаю
себе, — слава богу!» И
говорю ему: «Я так восхищена, что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! — думаю
себе.
Городничий. Там купцы жаловались вашему превосходительству. Честью уверяю, и наполовину нет того, что они
говорят. Они сами обманывают и обмеривают народ. Унтер-офицерша налгала вам, будто бы я ее высек; она врет, ей-богу врет. Она сама
себя высекла.
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за
собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я
говорю всем: «Я сам
себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, —
говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты,
говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю
себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой».
Хотя и взяточник, но ведет
себя очень солидно; довольно сурьёзен; несколько даже резонёр;
говорит ни громко, ни тихо, ни много, ни мало.
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в глаза ему,
говорит про
себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю
себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у
себя. Хотите, прочту?
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет.
Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит
себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не любит много
говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
«Это,
говорит, молодой человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии,
говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет,
говорит, в Саратовскую губернию и,
говорит, престранно
себя аттестует: другую уж неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить».
И таким образом,
поговорив между
собой, разойдутся.
"Было чего испугаться глуповцам, —
говорит по этому случаю летописец, — стоит перед ними человек роста невеликого, из
себя не дородный, слов не
говорит, а только криком кричит".
Столько вмещал он в
себе крику, —
говорит по этому поводу летописец, — что от оного многие глуповцы и за
себя и за детей навсегда испугались".
— Что же! пущай дурья порода натешится! —
говорил он
себе в утешение, — кому от того убыток!
— Ужли, братцы, всамделе такая игра есть? —
говорили они промеж
себя, но так тихо, что даже Бородавкин, зорко следивший за направлением умов, и тот ничего не расслышал.
— Слушаем, батюшка Петр Петрович! —
говорили проученные глуповцы; но про
себя думали:"Господи! того гляди, опять город спалит!"
«Бежали-бежали, —
говорит летописец, — многие, ни до чего не добежав, венец приняли; [Венец принять — умереть мученической смертью.] многих изловили и заключили в узы; сии почитали
себя благополучными».
Бригадир роскошествовал, но глуповцы не только не устрашались, но, смеясь,
говорили промеж
себя:"Каку таку новую игру старый пес затеял?"
— Смотрел я однажды у пруда на лягушек, —
говорил он, — и был смущен диаволом. И начал
себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.
Слобода смолкла, но никто не выходил."Чаяли стрельцы, —
говорит летописец, — что новое сие изобретение (то есть усмирение посредством ломки домов), подобно всем прочим, одно мечтание представляет, но недолго пришлось им в сей сладкой надежде
себя утешать".
— Хоть и точно, что от этой пищи словно кабы живот наедается, однако, братцы, надо так сказать: самая эта еда пустая! —
говорили промеж
себя глуповцы.
— Проповедник, —
говорил он, — обязан иметь сердце сокрушенно и, следственно, главу слегка наклоненную набок. Глас не лаятельный, но томный, как бы воздыхающий. Руками не неистовствовать, но, утвердив первоначально правую руку близ сердца (сего истинного источника всех воздыханий), постепенно оную отодвигать в пространство, а потом вспять к тому же источнику обращать. В патетических местах не выкрикивать и ненужных слов от
себя не сочинять, но токмо воздыхать громчае.
Средние законы имеют в
себе то удобство, что всякий, читая их,
говорит: «какая глупость!» — а между тем всякий же неудержимо стремится исполнять их.
— Правда ли, —
говорил он, — что ты, Семен, светлейшего Римской империи князя Григория Григорьевича Орлова Гришкой величал и, ходючи по кабакам, перед всякого звания людьми за приятеля
себе выдавал?
— Знаю я, —
говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей в
себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на бога!
Переглянулись между
собою старики, видят, что бригадир как будто и к слову, а как будто и не к слову свою речь
говорит, помялись на месте и вынули еще по полтиннику.
«Но что же делать? что делать?» с отчаянием
говорил он
себе и не находил ответа.
Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего разговора, как она была уже вполне готова смотреть на Вронского,
говорить с ним, если нужно, точно так же, как она
говорила с княгиней Марьей Борисовной, и, главное, так, чтобы всё до последней интонации и улыбки было одобрено мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над
собой в эту минуту.
Анна
говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая
себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала
себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
Само
собою разумеется, что он не
говорил ни с кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над
собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Он сказал это, но теперь, обдумывая, он видел ясно, что лучше было бы обойтись без этого; и вместе с тем,
говоря это
себе, боялся — не дурно ли это?
«Еще раз увижу, —
говорил он
себе, невольно улыбаясь, — увижу ее походку, ее лицо; скажет что-нибудь, поворотит голову, взглянет, улыбнется, может быть».
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что
говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли
себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить
себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они живут.
Я о
себе не
говорю, хотя мне тяжело, очень тяжело, — сказал он с выражением угрозы кому-то за то, что ему было тяжело.
— Ну что за охота спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое и поэтическое настроение. — Смотри, Кити, —
говорил он, указывая на поднимавшуюся из-за лип луну, — что за прелесть! Весловский, вот когда серенаду. Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним спелись дорогой. Он привез с
собою прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы спеть.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей
говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, —
говорил он сам
себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал
себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему
говорить.
— Я не для мужа, а для
себя не хочу. Не
говорите этого! — отвечал взволнованный голос Анны.
— Да я ничего не
говорю про других, я
говорю про
себя.
Он видел, что она
говорит то, что принуждает
себя сказать, но не то, чего хочет.
Не раз
говорила она
себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда не позволит
себе и думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
Когда он был тут, ни Вронский, ни Анна не только не позволяли
себе говорить о чем-нибудь таком, чего бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли
себе даже и намеками
говорить то, чего бы мальчик не понял.
— Анна, ради Бога не
говори так, — сказал он кротко. — Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я
говорю, я
говорю столько же за
себя, как и за тебя. Я муж твой и люблю тебя.
Алексей Александрович думал и
говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал
себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
При нем они
говорили между
собой как знакомые.
Кити отвечала, что ничего не было между ними и что она решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она не знала причины перемены к
себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она не могла сказать матери, которой она не
говорила и
себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой
себе; так страшно и постыдно ошибиться.