Неточные совпадения
— Гм… купцов… Однажды призывает меня этот Удар-Ерыгин к
себе и
говорит: «Я,
говорит, по утрам занят, так вы ко мне в это время не ходите, а приходите каждый день обедать»…
Нечего и
говорить о том, что мы приняли решение вашего превосходительства к непременному исполнению; этого мало: предоставленные самим
себе, мы думали, что этого человека мало повесить за его злодеяния, но, узнавши о ваших начальнических словах, мы вдруг постигли всю шаткость человеческих умозаключений и внутренне почувствовали
себя просветленными…
— Nadine a еtе sublime d’abnеgation! [Надин была — верх самоотречения! (фр.)] —
говорила потом одна из присутствовавших на проводах дам. — Представьте
себе, она всю дорогу ехала с открытой шеей и даже не хотела запахнуть салопа.
Одним словом, в ней как будто сам
собой еще совершался тот процесс вчерашней жизни, когда счастье полным ключом било в ее жилах, когда не было ни одного дыхания, которое не интересовалось бы ею, не удивлялось бы ей, когда вокруг нее толпились необозримые стада робких поклонников, когда она, чтоб сдерживать их почтительные представления и заявления, была вынуждаема с томным самоотвержением
говорить: «Нет, вы об этом не думайте! это все не мое! это все и навек принадлежит моему милому помпадуру!..»
Просто не стало резона производить те действия,
говорить те речи, которые производились и говорились в течение нескольких лет сряду и совокупность которых сама
собой составила такую естественную и со всех сторон защищенную обстановку, что и жилось в ней как-то уютнее, и спалось словно мягче и безмятежнее.
— Ведь вот, сударь, какое этому помпадуру счастье! —
говорил он, — ведь, кажется, только и хорошего в нем было, что на обезьяну похож, а такую привязанность к
себе внушил!
А Митенька слушал эти приветствия и втихомолку старался придать
себе сколько возможно более степенную физиономию. Он приучил
себя говорить басом, начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый день ходил по департаментам и с большим прилежанием справлялся о том, какие следует иметь principes в различных случаях губернской административной деятельности.
— Посмотри, Митька, ведь даже Никита не может прийти в
себя от твоего назначения! — заметил Погонин, — Никита!
говори, какие могут быть у Козленка принципы?
— Нет, да вы сообразите, —
говорил он, выходя из
себя, — каково мне, государеву дворянину, да к государеву писцу являться!
— О, мы нападем на него всем обществом! Но вы представьте
себе, как это будет приятно! Можно будет видеться…
говорить!
То он воображает
себе, что стоит перед рядами и
говорит: «Messieurs! вы видите эти твердыни? хотите, я сам поведу вас на них?» — и этою речью приводит всех в восторг; то мнит, что задает какой-то чудовищный обед и, по окончании, принимает от благодарных гостей обязательство в том, что они никогда ничего против него злоумышлять не будут; то представляется ему, что он, истощив все кроткие меры, влетает во главе эскадрона в залу…
«Дипломация, —
говорит он, — это все равно что тонкая, чуть-чуть приметная паутина: паук стелет
себе да стелет паутину, а мухи в нее попадают да попадают — вот и дипломация!»
Квартира Собачкина была великолепно освещена и полна народу. По-видимому, тут было настоящее сходбище, потому что все «стригуны» и даже большая часть «скворцов» состояли налицо. Митеньку так и тянуло туда, даже сердце его расширялось. Он живо вообразил
себе, как бы он сел там на канапе и начал бы речь о principes; кругом внимали бы ему «стригуны» и лепетали бы беспечные «скворцы», а он все бы
говорил, все бы
говорил…
Следовательно, если вы приобретете
себе исключительное право ходить в баню, то ясно, что этим самым приобретете и исключительное право опрятности; ясно, что на вас будут указывать и
говорить: «Вот люди, которые имеют право ходить в баню, тогда как прочие их соотечественники вынуждены соскабливать с
себя грязь ножом или стеклом!» Ясно, что у вас будет принцип!
— Нет, вы представьте
себе, что он со мной сделал! — докладывал четвертый, — сидит этак он, этак я, а этак стоит Катька-мерзавка… Хорошо. Только, слышу я,
говорит он ей: вы тоже, голубушка, можете сесть… это Катьке-то! Хорошо. Только я, знаете, смотрю на него, да и Катька тоже смотрит: не помстилось ли ему! Ничуть не бывало! Сидит
себе да бородку пощипывает: «Садитесь,
говорит, садитесь!» Это Катьке-то!
Козелков повеселел еще больше. Он весь этот день, а также утро другого дня употребил на делание визитов и везде
говорил, как он доволен «почтеннейшим» Платоном Ивановичем и как желал бы, чтоб этот достойный человек и на будущее трехлетие удержал за
собой высокое доверие дворянства.
— Я не об том
говорю, — отвечал он, — я
говорю об том, что начальнику края следует всему давать тон — и больше ничего. А то представьте
себе, например, мое положение: однажды мне случилось — а la lettre [Буквально (фр.).] ведь это так! — разрешать вопрос о выдаче вдовьего паспорта какой-то ратничихе!
Дело было вечером, и Митенька основательно рассудил, что самое лучшее, что он может теперь сделать, — это лечь спать. Отходя на сон грядущий, он старался дать
себе отчет в том, что он делал и
говорил в течение дня, — и не мог. Во сне тоже ничего не видал. Тем не менее дал
себе слово и впредь поступать точно таким же образом.
Повторяю: покуда мы с вами не достигнем их, покуда я не приду к убеждению, что, где бы я ни был, рука моя все-таки везде будет давать
себя чувствовать необременительным, но тем не менее равномерным давлением, — до тех пор,
говорю, я не положу оружия.
«Лгунище ты необузданный!» — шипит про
себя Разумник Семеныч, но вслух
говорит...
— Позвольте! не об этом вас спрашивают. Ревизор — это само
собою. Это коли и я захочу: приеду и прекращу. Но ведь вы
говорите, что они, эти изъятия-то, всегда существуют и существовали?
Загадка не давалась, как клад. На все лады перевертывал он ее, и все оказывалось, что он кружится, как белка в колесе. С одной стороны, складывалось так: ежели эти изъятия, о которых
говорит правитель канцелярии, — изъятия солидные, то, стало быть, мне мат. С другой стороны, выходило и так: ежели я никаких изъятий никогда не знал и не знаю и за всем тем чувствую
себя совершенно хорошо, то, стало быть, мат изъятиям.
— Ведь вот, —
говорил он сам с
собою, — у него даже минуты нет… совсем безопасной!
— Всей-то моей пенсии, —
говорит «старушка», — никак двенадцать рублей сорок три копеечки в месяц будет. На
себя, значит, семь рублей получаю, да на внучек — сын у меня на службе помер — так вот на них пять рублей сорок три копеечки пожаловали!
Теплота чувств! О вы, которые так много
говорите об ней, объясните по крайней мере, в чем должны заключаться ее признаки? Но, увы! никто даже не дает
себе труда ответить на этот вопрос. Напротив того, вопрос мой возбуждает негодование, почти ужас. Как! ты даже этого, врожденного всякому человеку, понятия не имеешь! ты этого не понимаешь! Этого!! Брысь!
Он призывал к
себе для совещания купцов и доказывал им неотложность учреждения кожевенных и мыловаренных заводов, причем
говорил: прошу вас, господа, а в случае надобности, даже требую.
— Любезный друг! —
говорил он мне в один из своих приездов в Петербург, — я просил бы тебя ясно представить
себе мое положение. Я приезжаю в Навозный и вижу, что торговля у меня в застое, что ремесленность упала до того, что а la lettre [Буквально (фр.).] некому пришить пуговицу к сюртуку, что земледелие, эта опора нашего отечества, не приносит ничего, кроме лебеды… J’espère que c’est assez navrant, ça? hein! qu’en diras-tu?
— Знаю, сударыня! знаю, за кого молитесь! —
говорит она с выражением добродушного
себе на уме и почти бегом бежит сообщить на ухо отцу протоиерею имя раба Божия Феодора.
— Люблю радоваться! —
говаривал он, — и сам
себе радуюсь, а еще больше радуюсь, когда другие радуются! Несть места для скорбей в сердце моем! Вси приидите! вси насладитеся! — вот каких, сударь, правилов я держусь! Что толку кукситься да исподлобья на всех смотреть! И самому тоска, да и на других тоску нагонишь!
Говорят о карикатуре и преувеличениях, но нужно только осмотреться кругом, чтоб обвинение это упало само
собою.
— J’espère que j’ai bien gagnе mon diner! [Мне кажется, что я заработал право на обед! (фр.)] —
говорил он Веретьеву, — надеюсь, что я могу потребовать для
себя хоть одной минуты спокойствия!
— Я, вашество, сам на
себе испытал такой случай, —
говорил Тарас. — Были у меня в имении скотские падежи почти ежегодно. Только я, знаете, сначала тоже мудровал: и ветеринаров приглашал, и знахарям чертову пропасть денег просадил, и попа в Егорьев день по полю катал — все, знаете, чтоб польза была. Хоть ты что хочешь! Наконец я решился-с. Бросил все, пересек скотниц и положил праздновать ильинскую пятницу. И что ж, сударь! С тех пор как отрезало. Везде кругом скотина как мухи мрет, а меня Бог милует!
— Oh, celui-là ne perdra pas la tête, comme vous autres, êtes remplies de foin! —
говаривал, бывало, мосьё Багатель, — faites le passer par toutes les rеformes que vous voudrez, il en sortira а son avantage! [О, этот не потеряет головы, как вы, у которых головы набиты сеном! пропустите его через какие вам угодно реформы — он выйдет из них с пользой для
себя! (фр.)]
— Нет, вы поймите меня! Я подлинно желаю, чтобы все были живы! Вы
говорите: во всем виноваты «умники». Хорошо-с. Но ежели мы теперича всех «умников» изведем, то, как вы полагаете, велик ли мы авантаж получим, ежели с одними дураками останемся? Вам, государь мой, конечно, оно неизвестно, но я, по собственному опыту, эту штуку отлично знаю! Однажды, доложу вам, в походе мне три дня пришлось глаз на глаз с дураком просидеть, так я чуть рук на
себя не наложил! Так-то-с.
— За что ты меня любишь! —
говорила она ему, — что ты во мне, бабе, лестного для
себя нашел? Ни я по-французскому, ни я принять, ни
поговорить! Вот разве тело у меня белое…
— Не просите-с, — сказал он твердо, — ибо я для того собственно с вами и знакомство свел, дабы казенный интерес соблюсти! Какой он смотритель-с! Он сейчас же первым делом всю провизию с базара к
себе притащит-с! Последствием же сего явятся недоимщики-с. Станут
говорить: оттого мы податей не платим, что помпадуршин отец имение наше грабит. В каком я тогда положении буду? Недоимщиков сечь — неправильно-с; родителя вашего казнить — приятно ли для вас будет?
Дорогой князь был очень предупредителен. Он постоянно сажал меня за один стол с
собою и кормил только хорошими кушаньями. Несколько раз он порывался подробно объяснить мне, в чем состоят атрибуты помпадурства; но, признаюсь, этими объяснениями он возбуждал во мне лишь живейшее изумление. Изумление это усугублялось еще тем, что во время объяснений лицо его принимало такое двусмысленное выражение, что я никогда не мог разобрать, серьезно ли он
говорит или лжет.