Неточные совпадения
Он прочел письма. Одно
было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо
было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло
быть о том речи. Всего же неприятнее тут
было то,
что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль,
что он может руководиться этим интересом,
что он для продажи этого леса
будет искать примирения с женой, — эта мысль оскорбляла его.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала,
что религия
есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к
чему все эти страшные и высокопарные слова
о том свете, когда и на этом жить
было бы очень весело.
Степан Аркадьич мог
быть спокоен, когда он думал
о жене, мог надеяться,
что всё образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно читать газету и
пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило дыхание, что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты к нам. Да, так
о том,
что ты спрашивал: перемены нет, но жаль,
что ты так давно не
был.
И, вспомнив
о том,
что он забыл поклониться товарищам Облонского, только когда он
был уже в дверях, Левин вышел из кабинета.
Казалось бы, ничего не могло
быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому,
чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин
был влюблен, и поэтому ему казалось,
что Кити
была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо,
что не могло
быть и мысли
о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
Или… он не мог думать
о том,
что с ним
будет, если ему откажут.
Левин хотел сказать брату
о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его
о хозяйственных делах (материнское имение их
было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал,
что не может почему-то начать говорить с братом
о своем решении жениться.
В душе его боролись желание забыть теперь
о несчастном брате и сознание того,
что это
будет дурно.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо
было решить то дело, для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие Облонского и, узнав
о Щербацких, поехал туда, где ему сказали,
что он может застать Кити.
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже
было не строго, глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось,
что в ласковости ее
был особенный, умышленно-спокойный тон. И ему стало грустно. Поговорив
о своей старой гувернантке,
о ее странностях, она спросила его
о его жизни.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал
о том,
что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя,
что есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно видел,
что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он
был до ее улыбки и слов: до свидания.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив
о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее
есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò
будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала,
что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Теперь он всею душой раскаивался,
что начал этот разговор со Степаном Аркадьичем. Его особенное чувство
было осквернено разговором
о конкурренции какого-то петербургского офицера, предположениями и советами Степана Аркадьича.
—
О моралист! Но ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует.
Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
И вдруг они оба почувствовали,
что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и
пили вино, которое должно
было бы еще более сблизить их, но
что каждый думает только
о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал,
что надо делать в этих случаях.
— Я одно хочу сказать… — начала княгиня, — и по серьезно-оживленному лицу ее Кити угадала,
о чем будет речь.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно.
Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала.
Что будет, то
будет! Скажу правду. Да с ним не может
быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его
о пощаде, и подала руку.
— Когда найдено
было электричество, — быстро перебил Левин, — то
было только открыто явление, и неизвестно
было, откуда оно происходит и
что оно производит, и века прошли прежде,
чем подумали
о приложении его. Спириты же, напротив, начали с того,
что столики им пишут и духи к ним приходят, а потом уже стали говорить,
что это
есть сила неизвестная.
— А потому, — перебил Левин, —
что при электричестве каждый раз, как вы потрете смолу
о шерсть, обнаруживается известное явление, а здесь не каждый раз, стало
быть, это не природное явление.
Когда вечер кончился, Кити рассказала матери
о разговоре ее с Левиным, и, несмотря на всю жалость, которую она испытала к Левину, ее радовала мысль,
что ей
было сделано предложение.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя она не намерена
была говорить ему
о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то,
что ей кажется дело с Вронским совсем конченным,
что оно решится, как только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
Все эти дни Долли
была одна с детьми. Говорить
о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить
о постороннем она не могла. Она знала,
что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль
о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить
о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он
был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря
о тебе, и какая поэзия и высота
была ты для него, и я знаю,
что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним,
что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда
была и осталась, а это увлечение не души его…
Облонский обедал дома; разговор
был общий, и жена говорила с ним, называя его «ты»,
чего прежде не
было. В отношениях мужа с женой оставалась та же отчужденность, но уже не
было речи
о разлуке, и Степан Аркадьич видел возможность объяснения и примирения.
Во время кадрили ничего значительного не
было сказано, шел прерывистый разговор то
о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то
о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил
о Левине, тут ли он, и прибавил,
что он очень понравился ему.
И странно то,
что хотя они действительно говорили
о том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и
о том,
что для Елецкой можно
было бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это так же, как и Кити.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел,
что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно
было. У Константина больно сжалось сердце при мысли
о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому,
что говорил господин в поддевке. Он говорил
о каком-то предприятии.
Он
был совсем не такой, каким воображал его Константин. Самое тяжелое и дурное в его характере, то,
что делало столь трудным общение с ним,
было позабыто Константином Левиным, когда он думал
о нем; и теперь, когда увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил всё это.
— Ну,
будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть.
Что там ни толкуй, а всё не чужие. Ну,
выпей же. Расскажи,
что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. — Как ты живешь?
Левин же
был твердо убежден,
что если она подгорела, то потому только,
что не
были приняты те меры,
о которых он сотни раз приказывал.
Он слушал разговор Агафьи Михайловны
о том, как Прохор Бога забыл, и на те деньги,
что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить,
пьет без просыпу и жену избил до смерти; он слушал и читал книгу и вспоминал весь ход своих мыслей, возбужденных чтением.
—
О, прекрасно! Mariette говорит,
что он
был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал
о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг,
что подарила мне день. Наш милый самовар
будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то
что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она
о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Анна ничего не слышала об этом положении, и ей стало совестно,
что она так легко могла забыть
о том,
что для него
было так важно.
— Не может
быть! — закричал он, отпустив педаль умывальника, которым он обливал свою красную здоровую шею. — Не может
быть! — закричал он при известии
о том,
что Лора сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа. — И он всё так же глуп и доволен? Ну, а Бузулуков
что?
Как будто слезы
были та необходимая мазь, без которой не могла итти успешно машина взаимного общения между двумя сестрами, — сестры после слез разговорились не
о том,
что занимало их; но, и говоря
о постороннем, они поняли друг друга.
Этот разговор поддержался, так как говорилось намеками именно
о том,
чего нельзя
было говорить в этой гостиной, то
есть об отношениях Тушкевича к хозяйке.
— То,
о чем вы сейчас говорили,
была ошибка, а не любовь.
Теперь же, хотя убеждение его
о том,
что ревность
есть постыдное чувство и
что нужно иметь доверие, и не
было разрушено, он чувствовал,
что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным и бестолковым, и не знал,
что надо делать.
И отвечал: ничего, и вспоминал
о том,
что ревность
есть чувство, унижающее жену, но опять в гостиной убеждался,
что случилось что-то.
Алексей Александрович помолчал и потер рукою лоб и глаза. Он увидел,
что вместо того,
что он хотел сделать, то
есть предостеречь свою жену от ошибки в глазах света, он волновался невольно
о том,
что касалось ее совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не
о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может
быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может
быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь,
что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою,
что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не
было, так
что она и к нему обращала свою мольбу
о прощении.
Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях
о том, за
что было заплачено этою страшною ценой стыда.
Она говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда я
буду спокойнее». Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало; каждый paз, как являлась ей мысль
о том,
что она сделала, и
что с ней
будет, и
что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
Он не мог успокоиться, потому
что он, так долго мечтавший
о семейной жизни, так чувствовавший себя созревшим для нее, всё-таки не
был женат и
был дальше,
чем когда-нибудь, от женитьбы.
Он помнил, как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «
Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как
о деле, в котором не может
быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
Так
что, несмотря на уединение или вследствие уединения, жизнь eго
была чрезвычайно наполнена, и только изредка он испытывал неудовлетворенное желание сообщения бродящих у него в голове мыслей кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны хотя и с нею ему случалось нередко рассуждать
о физике, теории хозяйства и в особенности
о философии; философия составляла любимый предмет Агафьи Михайловны.
— Может
быть, оттого,
что я радуюсь тому,
что у меня
есть, и не тужу
о том,
чего нету, — сказал Левин, вспомнив
о Кити.
Левин
был благодарен Облонскому за то,
что тот со своим всегдашним тактом, заметив,
что Левин боялся разговора
о Щербацких, ничего не говорил
о них; но теперь Левину уже хотелось узнать то,
что его так мучало, но он не смел заговорить.