Неточные совпадения
Степан Аркадьич ничего не ответил и
только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно
было,
как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича
как будто спрашивал: «это зачем ты говоришь? разве ты не знаешь?»
— Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают,
как им, вам то
есть, угодно, — сказал он, смеясь
только глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову на бок, уставился на барина.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это
было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее,
как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может
быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе
только, что дай эти же права,
как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот
только смеемся.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал,
как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия
только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
— О моралист! Но ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает
только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать?
Как поступить? Тут страшная драма.
«Всех ненавижу, и вас, и себя», отвечал его взгляд, и он взялся за шляпу. Но ему не судьба
была уйти.
Только что хотели устроиться около столика, а Левин уйти,
как вошел старый князь и, поздоровавшись с дамами, обратился к Левину.
Как только старый князь отвернулся от него, Левин незаметно вышел, и последнее впечатление, вынесенное им с этого вечера,
было улыбающееся, счастливое лицо Кити, отвечавшей Вронскому на его вопрос о бале.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя она не намерена
была говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится,
как только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
— Я не думаю, а знаю; на это глаза
есть у нас, а не у баб. Я вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и вижу перепела,
как этот щелкопер, которому
только повеселиться.
Я видела
только его и то, что семья расстроена; мне его жалко
было, но, поговорив с тобой, я,
как женщина, вижу другое; я вижу твои страдания, и мне, не могу тебе сказать,
как жаль тебя!
Весь день этот Анна провела дома, то
есть у Облонских, и не принимала никого, так
как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она
только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Во время кадрили ничего значительного не
было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал,
как милых сорокалетних детей, то о будущем общественном театре, и
только один раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
Левин помнил,
как в то время, когда Николай
был в периоде набожности, постов, монахов, служб церковных, когда он искал в религии помощи, узды на свою страстную натуру, никто не
только не поддержал его, но все, и он сам, смеялись над ним. Его дразнили, звали его Ноем, монахом; а когда его прорвало, никто не помог ему, а все с ужасом и омерзением отвернулись.
— Ты не можешь себе представить,
как это смешно вышло. Я
только думала сватать, и вдруг совсем другое. Может
быть я против воли…
Он знал, что у ней
есть муж, но не верил в существование его и поверил в него вполне,
только когда увидел его, с его головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он увидал,
как этот муж с чувством собственности спокойно взял ее руку.
Вронский
только в первую минуту
был ошеломлен после впечатлений совсем другого мира, привезенных им из Москвы; но тотчас же,
как будто всунул ноги в старые туфли, он вошел в свой прежний веселый и приятный мир.
Он с особенным удовольствием, казалось, настаивал на том, что девичья стыдливость
есть только остаток варварства и что нет ничего естественнее,
как то, чтоб еще не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную девушку.
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что
есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли,
как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а
как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
Вронский
был не
только знаком со всеми, но видал каждый день всех, кого он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с
какими входят в комнату к людям, от которых
только что вышли.
—
Только не изменяйте ничего. Оставьте всё
как есть, — сказал он дрожащим голосом. — Вот ваш муж.
Но не одни эти дамы, почти все, бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка,
как будто это мешало им.
Только один Алексей Александрович ни разу не взглянул в ту сторону и не
был отвлечен от интереса начатого разговора.
И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но,
как только он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что это не так и что если другие заметили это, то значит, что
есть что-нибудь.
— Ты всегда так, — отвечала она,
как будто совершенно не понимая его и изо всего того, что он сказал, умышленно понимая
только последнее. — То тебе неприятно, что я скучна, то тебе неприятно, что я весела. Мне не скучно
было. Это тебя оскорбляет?
Что клевер сеяли
только на шесть, а не на двадцать десятин, это
было еще досаднее. Посев клевера, и по теории и по собственному его опыту, бывал
только тогда хорош, когда сделан
как можно раньше, почти по снегу. И никогда Левин не мог добиться этого.
Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через которое он прошел,
как будто свежею,
только что полученною раной зажгло его в сердце. Он
был дома, а дома стены помогают.
Как будто
было что-то в этом такое, чего она не могла или не хотела уяснить себе,
как будто,
как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а,
как женщина, старалась
только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно
было забыть про страшный вопрос, что
будет с сыном.
Сколько раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «
как допустить до этого?
как не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда пала на его голову, он не
только не думал о том,
как развязать это положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно потому, что оно
было слишком ужасно, слишком неестественно.
Он
только передал нужные для Алексея Александровича деньги и дал краткий отчет о состоянии дел, которые
были не совсем хороши, так
как случилось, что нынешний год вследствие частых выездов
было прожито больше, и
был дефицит.
— А,
как это мило! — сказала она, подавая руку мужу и улыбкой здороваясь с домашним человеком, Слюдиным. — Ты ночуешь, надеюсь? —
было первое слово, которое подсказал ей дух обмана, — а теперь едем вместе.
Только жаль, что я обещала Бетси. Она заедет за мной.
— Ну, так до свиданья. Ты заедешь чай
пить, и прекрасно! — сказала она и вышла, сияющая и веселая. Но,
как только она перестала видеть его, она почувствовала то место на руке, к которому прикоснулись его губы, и с отвращением вздрогнула.
— Здесь столько блеска, что глаза разбежались, — сказал он и пошел в беседку. Он улыбнулся жене,
как должен улыбнуться муж, встречая жену, с которою он
только что виделся, и поздоровался с княгиней и другими знакомыми, воздав каждому должное, то
есть пошутив с дамами и перекинувшись приветствиями с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый Алексей Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей Александрович зaговорил с ним.
— Опасность в скачках военных, кавалерийских,
есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать в военной истории на самые блестящие кавалерийские дела, то
только благодаря тому, что она исторически развивала в себе эту силу и животных и людей. Спорт, по моему мнению, имеет большое значение, и,
как всегда, мы видим
только самое поверхностное.
Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то фразу: «недостает
только цирка с львами», и ужас чувствовался всеми, так что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом не
было ничего необыкновенного. Но вслед затем в лице Анны произошла перемена, которая
была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться,
как пойманная птица: то хотела встать и итти куда-то, то обращалась к Бетси.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он
только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно
было не сказать более, а сказать
только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей,
как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
И одни говорили, что мадам Шталь сделала себе общественное положение добродетельной, высокорелигиозной женщины; другие говорили, что она
была в душе то самое высоко-нравственное существо, жившее
только для добра ближнего,
каким она представлялась.
Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой, тем, что Варенька, очевидно, ничего не думала о своем пении и
была совершенно равнодушна к похвалам; она
как будто спрашивала
только: нужно ли еще
петь или довольно?
—
Как не думала? Если б я
была мужчина, я бы не могла любить никого, после того
как узнала вас. Я
только не понимаю,
как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не
было сердца.
— Да что же интересного? Все они довольны,
как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным
быть? Я никого не победил, а
только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный
пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
Для Константина народ
был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им,
как он сам говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он,
как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
Но любить или не любить народ,
как что-то особенное, он не мог, потому что не
только жил с народом, не
только все его интересы
были связаны с народом, но он считал и самого себя частью народа, не видел в себе и народе никаких особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя народу.
Его удовольствие отравилось
только тем, что ряд его
был нехорош. «
Буду меньше махать рукой, больше всем туловищем», думал он, сравнивая
как по нитке обрезанный ряд Тита со своим раскиданным и неровно лежащим рядом.
Сзади Левина шел молодой Мишка. Миловидное, молодое лицо его, обвязанное по волосам жгутом свежей травы, всё работало от усилий; но
как только взглядывали на него, он улыбался. Он, видимо, готов
был умереть скорее, чем признаться, что ему трудно.
Сработано
было чрезвычайно много на сорок два человека. Весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос,
был уже скошен. Нескошенными оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось
как можно больше скосить в этот день, и досадно
было на солнце, которое так скоро спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему
только хотелось еще и еще поскорее и
как можно больше сработать.
Левин слушал брата и решительно ничего не понимал и не хотел понимать. Он
только боялся,
как бы брат не спросил его такой вопрос, по которому
будет видно, что он ничего не слышал.
Дети не
только были прекрасны собой в своих нарядных платьицах, но они
были милы тем,
как хорошо они себя держали.
Как будто мрак надвинулся на ее жизнь: она поняла, что те ее дети, которыми она так гордилась,
были не
только самые обыкновенные, но даже нехорошие, дурно воспитанные дети, с грубыми, зверскими наклонностями, злые дети.
«
Как красиво! — подумал он, глядя на странную, точно перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его на середине неба. —
Как всё прелестно в эту прелестную ночь! И когда успела образоваться эта раковина? Недавно я смотрел на небо, и на нем ничего не
было —
только две белые полосы. Да, вот так-то незаметно изменились и мои взгляды на жизнь!»
«
Только при таком решении я поступаю и сообразно с религией, — сказал он себе, —
только при этом решении я не отвергаю от себя преступную жену, а даю ей возможность исправления и даже —
как ни тяжело это мне
будет — посвящаю часть своих сил на исправление и спасение ее».