Неточные совпадения
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми,
что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни
с кем не говорил об этом. И ни
с кем я не могу говорить об этом, как
с тобою. Ведь вот мы
с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю,
что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Теперь она верно знала,
что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем
с другой, новой стороны. Тут только она поняла,
что вопрос касается не ее одной, —
с кем она будет счастлива и
кого она любит, — но
что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За
что? За то,
что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
— Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех,
с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
— Он при мне звал ее на мазурку, — сказала Нордстон, зная,
что Кити поймет,
кто он и она. — Она сказала: разве вы не танцуете
с княжной Щербацкой?
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех,
кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно
что моя жена, всё равно. Так вот, ты знаешь,
с кем имеешь дело. И если думаешь,
что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая
с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу,
кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было того,
чего не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
Теперь она знала всех их, как знают друг друга в уездном городе; знала, у
кого какие привычки и слабости, у
кого какой сапог жмет ногу; знала их отношения друг к другу и к главному центру, знала,
кто за
кого и как и
чем держится, и
кто с кем и в
чем сходятся и расходятся; но этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны, не мог интересовать ее, и она избегала его.
Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый день всех,
кого он тут встретил, и потому он вошел
с теми спокойными приемами,
с какими входят в комнату к людям, от которых только
что вышли.
— Очень можно, куда угодно-с, —
с презрительным достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать,
что для других могут быть затруднения, как и
с кем обойтись, но для него никогда и ни в
чем не может быть затруднений.
— Всё молодость, окончательно ребячество одно. Ведь покупаю, верьте чести, так, значит, для славы одной,
что вот Рябинин, а не
кто другой у Облонского рощу купил. А еще как Бог даст расчеты найти. Верьте Богу. Пожалуйте-с. Условьице написать…
— Да на
кого ты? Я
с тобой согласен, — говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал,
что Левин под именем тех,
кого можно купить зa двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. — На
кого ты? Хотя многое и неправда,
что ты говоришь про Вронского, но я не про то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной в Москву и…
Само собою разумеется,
что он не говорил ни
с кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал,
что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни
с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей
с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно,
кого вы любите. Но девушка в положении ожидания,
с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, — у девушки бывает и может быть такое чувство,
что она не знает,
что сказать.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось,
что он не любит ее,
что он уже начинает тяготиться ею,
что она не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось,
что те слова, которые она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении,
что она их сказала всем и
что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть в глаза тем,
с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
«После того,
что произошло, я не могу более оставаться в вашем доме. Я уезжаю и беру
с собою сына. Я не знаю законов и потому не знаю,
с кем из родителей должен быть сын; но я беру его
с собой, потому
что без него я не могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне его».
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает,
что я не брошу сына, не могу бросить сына,
что без сына не может быть для меня жизни даже
с тем,
кого я люблю, но
что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает,
что я не в силах буду сделать этого».
— Я несогласен,
что нужно и можно поднять еще выше уровень хозяйства, — сказал Левин. — Я занимаюсь этим, и у меня есть средства, а я ничего не мог сделать. Банки не знаю
кому полезны. Я, по крайней мере, на
что ни затрачивал деньги в хозяйстве, всё
с убытком: скотина — убыток, машина — убыток.
Правда, часто, разговаривая
с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал,
что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо,
что,
что бы он ни говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил
с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность,
что если будет
кто обманут, то уж никак не он, Резунов.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю:
кто это четверней в карете? Славная четверка
с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о
чем вы тогда думали. О важном?
И у кондитера, и у Фомина, и у Фульда он видел,
что его ждали,
что ему рады и торжествуют его счастье так же, как и все,
с кем он имел дело в эти дни.
Он испытывал в первую минуту чувство подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади,
с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается,
что это он сам нечаянно ударил себя,
что сердиться не на
кого и надо перенести и утишить боль.
— Я ничего не знаю и знать не хочу,
кто там и
что. Я знаю,
что брат моего мужа умирает и муж едет к нему, и я еду
с мужем, чтобы…
С рукой мертвеца в своей руке он сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже вовсе не думал о смерти. Он думал о том,
что делает Кити,
кто живет в соседнем нумере, свой ли дом у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он осторожно выпростал руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но больной дышал. Левин опять на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал...
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать
с другой стороны сарая
с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал,
кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему,
что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
В особенности было обидно то,
что Левин не мог никак понять,
с кем он борется,
кому выгода оттого,
что его дело не кончается.
—
Что такое?
что?
кого? — Доверенность?
кому?
что? — Опровергают? — Не доверенность. — Флерова не допускают. —
Что же,
что под судом? — Этак никого не допустят. Это подло. — Закон! — слышал Левин
с разных сторон и вместе со всеми, торопившимися куда-то и боявшимися что-то пропустить, направился в большую залу и, теснимый дворянами, приблизился к губернскому столу, у которого что-то горячо спорили губернский предводитель, Свияжский и другие коноводы.
Все,
кого она любила, были
с нею, и все были так добры к ней, так ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей,
что если б она не знала и не чувствовала,
что это должно скоро кончиться, она бы и не желала лучшей и приятнейшей жизни. Одно,
что портило ей прелесть этой жизни, было то,
что муж ее был не тот, каким она любила его и каким он бывал в деревне.
— Ну, я очень рад был,
что встретил Вронского. Мне очень легко и просто было
с ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда не видаться
с ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал он и, вспомнив,
что он, стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне, он покраснел. — Вот мы говорим,
что народ пьет; не знаю,
кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но…
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал,
что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело
с его души. К
кому же ему было обращаться, как не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
И он вспомнил то робкое, жалостное выражение,
с которым Анна, отпуская его, сказала: «Всё-таки ты увидишь его. Узнай подробно, где он,
кто при нем. И Стива… если бы возможно! Ведь возможно?» Степан Аркадьич понял,
что означало это: «если бы возможно» — если бы возможно сделать развод так, чтоб отдать ей сына… Теперь Степан Аркадьич видел,
что об этом и думать нечего, но всё-таки рад был увидеть племянника.
— Хорошо, так поезжай домой, — тихо проговорила она, обращаясь к Михайле. Она говорила тихо, потому
что быстрота биения сердца мешала ей дышать. «Нет, я не дам тебе мучать себя», подумала она, обращаясь
с угрозой не к нему, не к самой себе, а к тому,
кто заставлял ее мучаться, и пошла по платформе мимо станции.
—
Что ж, там нужны люди, — сказал он, смеясь глазами. И они заговорили о последней военной новости, и оба друг перед другом скрыли свое недоумение о том,
с кем назавтра ожидается сражение, когда Турки, по последнему известию, разбиты на всех пунктах. И так, оба не высказав своего мнения, они разошлись.
— Я, как человек, — сказал Вронский, — тем хорош,
что жизнь для меня ничего не стоит. А
что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад тому,
что есть за
что отдать мою жизнь, которая мне не то
что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить
с тем выражением,
с которым он хотел.
Как бы пробудившись от сна, Левин долго не мог опомниться. Он оглядывал сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись поводки, оглядывал Ивана кучера, сидевшего подле него, и вспоминал о том,
что он ждал брата,
что жена, вероятно, беспокоится его долгим отсутствием, и старался догадаться,
кто был гость, приехавший
с братом. И брат, и жена, и неизвестный гость представлялись ему теперь иначе,
чем прежде. Ему казалось,
что теперь его отношения со всеми людьми уже будут другие.
— Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной
с Пруссией. «Вы считаете,
что война необходима? Прекрасно.
Кто проповедует войну, — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»