Неточные совпадения
В 4 часа, чувствуя свое бьющееся
сердце, Левин слез с извозчика у Зоологического Сада и пошел дорожкой
к горам и катку, наверное зная, что найдет ее там, потому что видел карету Щербацких у подъезда.
Молчи, глупое», обращался он
к своему
сердцу.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось
сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался
к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила
к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит
сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Утро было прекрасное: опрятные, веселые дома с садиками, вид краснолицых, красноруких, налитых пивом, весело работающих немецких служанок и яркое солнце веселили
сердце; но чем ближе они подходили
к водам, тем чаще встречались больные, и вид их казался еще плачевнее среди обычных условий благоустроенной немецкой жизни.
Чем больше он узнавал брата, тем более замечал, что и Сергей Иванович и многие другие деятели для общего блага не
сердцем были приведены
к этой любви
к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим.
Гриша плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его не наказали и что он не от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и пошла
к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою радостью ее
сердце, что слезы выступили ей на глаза, и она сама простила преступника.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль в
сердце Алексея Александровича. Боль эта была усилена еще тем странным чувством физической жалости
к ней, которую произвели на него ее слезы. Но, оставшись один в карете, Алексей Александрович,
к удивлению своему и радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.
И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда любовь его была сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь из своего
сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал любви
к ней, он знал, что связь его с ней не может быть разорвана.
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! — сказал он себе с отчаянием. — Пойду
к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны, и не лучше ли остановиться? Всё лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием в
сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и поехал
к ней.
Досадуя на жену зa то, что сбывалось то, чего он ждал, именно то, что в минуту приезда, тогда как у него
сердце захватывало от волнения при мысли о том, что с братом, ему приходилось заботиться о ней, вместо того чтобы бежать тотчас же
к брату, Левин ввел жену в отведенный им нумер.
Он знал, что за это, за то самое, что
сердце его истерзано, они будут безжалостны
к нему.
Нынче в Летнем Саду была одна дама в лиловом вуале, за которой он с замиранием
сердца, ожидая, что это она, следил, в то время как она подходила
к ним по дорожке.
Она послала
к нему просить его прийти
к ней сейчас же; с замиранием
сердца, придумывая слова, которыми она скажет ему всё, и те выражения его любви, которые утешат ее, она ждала его.
Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло
к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись;
сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял.
Он припал головой
к дереву кровати, чувствуя, что
сердце его разрывается.
— Перемена не во внешнем положении, — строго сказала графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом за вставшим и перешедшим
к Landau Алексеем Александровичем, —
сердце его изменилось, ему дано новое
сердце, и я боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, которая произошла в нем.
«Я ни в чем не виноват пред нею, — думал он. Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle». [тем хуже для нее».] Но, выходя, ему показалось, что она сказала что-то, и
сердце его вдруг дрогнуло от состраданья
к ней.
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что
сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел
к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
И смерть, как единственное средство восстановить в его
сердце любовь
к ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ее
сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей.
Туман, застилавший всё в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства с новой болью защемили больное
сердце. Она не могла понять теперь, как она могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним в его доме. Она вошла
к нему в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.
«Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное уехать из этого дома», сказала она, с ужасом прислушиваясь
к страшному клокотанью, происходившему в ее
сердце, и поспешно вышла и села в коляску.
В то время как она говорила с артельщиком, кучер Михайла, румяный, веселый, в синей щегольской поддевке и цепочке, очевидно гордый тем, что он так хорошо исполнил поручение, подошел
к ней и подал записку. Она распечатала, и
сердце ее сжалось еще прежде, чем она прочла.
— Хорошо, так поезжай домой, — тихо проговорила она, обращаясь
к Михайле. Она говорила тихо, потому что быстрота биения
сердца мешала ей дышать. «Нет, я не дам тебе мучать себя», подумала она, обращаясь с угрозой не
к нему, не
к самой себе, а
к тому, кто заставлял ее мучаться, и пошла по платформе мимо станции.
«Какой же он неверующий? С его
сердцем, с этим страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Всё для других, ничего для себя. Сергей Иванович так и думает, что это обязанность Кости — быть его приказчиком. Тоже и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке. Все эти мужики, которые каждый день приходят
к нему, как будто он обязан им служить».