Неточные совпадения
Чудо с отшельником сталося:
Бешеный гнев ощутил,
Бросился
к пану Глуховскому,
Нож ему в
сердце вонзил!
Запомнил Гриша песенку
И голосом молитвенным
Тихонько в семинарии,
Где было темно, холодно,
Угрюмо, строго, голодно,
Певал — тужил о матушке
И обо всей вахлачине,
Кормилице своей.
И скоро в
сердце мальчика
С любовью
к бедной матери
Любовь ко всей вахлачине
Слилась, — и лет пятнадцати
Григорий твердо знал уже,
Кому отдаст всю жизнь свою
И за кого умрет.
Г-жа Простакова. Пронозила!.. Нет, братец, ты должен образ выменить господина офицера; а кабы не он, то б ты от меня не заслонился. За сына вступлюсь. Не спущу отцу родному. (Стародуму.) Это, сударь, ничего и не смешно. Не прогневайся. У меня материно
сердце. Слыхано ли, чтоб сука щенят своих выдавала? Изволил пожаловать неведомо
к кому, неведомо кто.
Отец, не имея почтения
к жене своей, едва смеет их обнять, едва смеет отдаться нежнейшим чувствованиям человеческого
сердца.
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а
сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях,
сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба
к тебе была б надежною порукою за твой разум и
сердце.
Софья (одна, глядя на часы). Дядюшка скоро должен вытти. (Садясь.) Я его здесь подожду. (Вынимает книжку и прочитав несколько.) Это правда. Как не быть довольну
сердцу, когда спокойна совесть! (Прочитав опять несколько.) Нельзя не любить правил добродетели. Они — способы
к счастью. (Прочитав еще несколько, взглянула и, увидев Стародума,
к нему подбегает.)
Стародум(приметя всех смятение). Что это значит? (
К Софье.) Софьюшка, друг мой, и ты мне кажешься в смущении? Неужель мое намерение тебя огорчило? Я заступаю место отца твоего. Поверь мне, что я знаю его права. Они нейдут далее, как отвращать несчастную склонность дочери, а выбор достойного человека зависит совершенно от ее
сердца. Будь спокойна, друг мой! Твой муж, тебя достойный, кто б он ни был, будет иметь во мне истинного друга. Поди за кого хочешь.
Правдин. Лишь только из-за стола встали, и я, подошед
к окну, увидел вашу карету, то, не сказав никому, выбежал
к вам навстречу обнять вас от всего
сердца. Мое
к вам душевное почтение…
Стародум. Так. Только, пожалуй, не имей ты
к мужу своему любви, которая на дружбу походила б. Имей
к нему дружбу, которая на любовь бы походила. Это будет гораздо прочнее. Тогда после двадцати лет женитьбы найдете в
сердцах ваших прежнюю друг
к другу привязанность. Муж благоразумный! Жена добродетельная! Что почтеннее быть может! Надобно, мой друг, чтоб муж твой повиновался рассудку, а ты мужу, и будете оба совершенно благополучны.
Стародум(
к Софье, с радостью). Как!
Сердце твое умело отличить того, кого я сам предлагал тебе? Вот мой тебе жених…
— Проповедник, — говорил он, — обязан иметь
сердце сокрушенно и, следственно, главу слегка наклоненную набок. Глас не лаятельный, но томный, как бы воздыхающий. Руками не неистовствовать, но, утвердив первоначально правую руку близ
сердца (сего истинного источника всех воздыханий), постепенно оную отодвигать в пространство, а потом вспять
к тому же источнику обращать. В патетических местах не выкрикивать и ненужных слов от себя не сочинять, но токмо воздыхать громчае.
Он знал, что за это, за то самое, что
сердце его истерзано, они будут безжалостны
к нему.
И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда любовь его была сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь из своего
сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал любви
к ней, он знал, что связь его с ней не может быть разорвана.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось
сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался
к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Туман, застилавший всё в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства с новой болью защемили больное
сердце. Она не могла понять теперь, как она могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним в его доме. Она вошла
к нему в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.
В 4 часа, чувствуя свое бьющееся
сердце, Левин слез с извозчика у Зоологического Сада и пошел дорожкой
к горам и катку, наверное зная, что найдет ее там, потому что видел карету Щербацких у подъезда.
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что
сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел
к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
Чем больше он узнавал брата, тем более замечал, что и Сергей Иванович и многие другие деятели для общего блага не
сердцем были приведены
к этой любви
к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим.
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! — сказал он себе с отчаянием. — Пойду
к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны, и не лучше ли остановиться? Всё лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием в
сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и поехал
к ней.
Нынче в Летнем Саду была одна дама в лиловом вуале, за которой он с замиранием
сердца, ожидая, что это она, следил, в то время как она подходила
к ним по дорожке.
В то время как она говорила с артельщиком, кучер Михайла, румяный, веселый, в синей щегольской поддевке и цепочке, очевидно гордый тем, что он так хорошо исполнил поручение, подошел
к ней и подал записку. Она распечатала, и
сердце ее сжалось еще прежде, чем она прочла.
— Перемена не во внешнем положении, — строго сказала графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом за вставшим и перешедшим
к Landau Алексеем Александровичем, —
сердце его изменилось, ему дано новое
сердце, и я боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, которая произошла в нем.
Молчи, глупое», обращался он
к своему
сердцу.
«Какой же он неверующий? С его
сердцем, с этим страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Всё для других, ничего для себя. Сергей Иванович так и думает, что это обязанность Кости — быть его приказчиком. Тоже и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке. Все эти мужики, которые каждый день приходят
к нему, как будто он обязан им служить».
Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло
к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись;
сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял.
Досадуя на жену зa то, что сбывалось то, чего он ждал, именно то, что в минуту приезда, тогда как у него
сердце захватывало от волнения при мысли о том, что с братом, ему приходилось заботиться о ней, вместо того чтобы бежать тотчас же
к брату, Левин ввел жену в отведенный им нумер.
Утро было прекрасное: опрятные, веселые дома с садиками, вид краснолицых, красноруких, налитых пивом, весело работающих немецких служанок и яркое солнце веселили
сердце; но чем ближе они подходили
к водам, тем чаще встречались больные, и вид их казался еще плачевнее среди обычных условий благоустроенной немецкой жизни.
Он припал головой
к дереву кровати, чувствуя, что
сердце его разрывается.
«Я ни в чем не виноват пред нею, — думал он. Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle». [тем хуже для нее».] Но, выходя, ему показалось, что она сказала что-то, и
сердце его вдруг дрогнуло от состраданья
к ней.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила
к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит
сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Хорошо, так поезжай домой, — тихо проговорила она, обращаясь
к Михайле. Она говорила тихо, потому что быстрота биения
сердца мешала ей дышать. «Нет, я не дам тебе мучать себя», подумала она, обращаясь с угрозой не
к нему, не
к самой себе, а
к тому, кто заставлял ее мучаться, и пошла по платформе мимо станции.
Она послала
к нему просить его прийти
к ней сейчас же; с замиранием
сердца, придумывая слова, которыми она скажет ему всё, и те выражения его любви, которые утешат ее, она ждала его.
И смерть, как единственное средство восстановить в его
сердце любовь
к ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ее
сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль в
сердце Алексея Александровича. Боль эта была усилена еще тем странным чувством физической жалости
к ней, которую произвели на него ее слезы. Но, оставшись один в карете, Алексей Александрович,
к удивлению своему и радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.
«Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное уехать из этого дома», сказала она, с ужасом прислушиваясь
к страшному клокотанью, происходившему в ее
сердце, и поспешно вышла и села в коляску.
Гриша плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его не наказали и что он не от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и пошла
к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою радостью ее
сердце, что слезы выступили ей на глаза, и она сама простила преступника.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей
сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более
к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения
к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения
к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трех казаков, готовых ее выбить и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошел хату и приблизился
к роковому окну.
Сердце мое сильно билось.
Как быть! кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку; все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют, располагают ее
сердце к принятию священного огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.
Сердце мое облилось кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, — смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжает из него на поляну, и вот выскакивает прямо
к ним мой Карагёз: все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно один раза два чуть-чуть не накинул ему на шею аркана; я задрожал, опустил глаза и начал молиться.
Прошло минут пять;
сердце мое сильно билось, но мысли были спокойны, голова холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры любви
к милой Мери, но старания мои были напрасны.
Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности
к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось
сердце страстное и благородное…
— Да-с, и
к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение
сердца.
Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное,
сердце ненасытное; мне все мало:
к печали я так же легко привыкаю, как
к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать.
Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации, что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», и что при этом «было очень умилительно глядеть, как
сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности
к господину градоначальнику».
По мере того как приближалось время
к выпуску,
сердце у него билось.
Он, глубоко вздохнув и как бы чувствуя, что мало будет участия со стороны Константина Федоровича и жестковато его
сердце, подхватил под руку Платонова и пошел с ним вперед, прижимая крепко его
к груди своей. Костанжогло и Чичиков остались позади и, взявшись под руки, следовали за ними в отдалении.
Ибо
к чести героя нашего нужно сказать, что
сердце у него было сострадательно и он не мог никак удержаться, чтобы не подать бедному человеку медного гроша.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн
сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец
к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Но я теперь должен, как в решительную и священную минуту, когда приходится спасать свое отечество, когда всякий гражданин несет все и жертвует всем, — я должен сделать клич хотя
к тем, у которых еще есть в груди русское
сердце и понятно сколько-нибудь слово «благородство».