Неточные совпадения
Борис был счастлив. Когда он приходил
к учителю, у него всякий раз ёкало
сердце при взгляде на головку. И вот она у него, он рисует с нее.
Он роется в памяти и смутно дорывается, что держала его когда-то мать, и он, прижавшись щекой
к ее груди, следил, как она перебирала пальцами клавиши, как носились плачущие или резвые звуки, слышал, как билось у ней в груди
сердце.
В университете Райский делит время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь
к обедне, заглядывает на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти. По вечерам сидит в «своем кружке», то есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных
сердец.
— Наутро, — продолжала Софья со вздохом, — я ждала, пока позовут меня
к maman, но меня долго не звали. Наконец за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я шла
к maman. У меня
сердце сильно билось, и я сначала даже не разглядела, что было и кто был у maman в комнате. Там было темно, портьеры и шторы спущены, maman казалась утомлена; подло нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
У обоих был один простой и честный образ семейного союза. Он уважал ее невинность, она ценила его
сердце — оба протягивали руки
к брачному венку и — оба… не устояли.
— Меня оскорбляет ваш ужас, что я заглянул
к вам в
сердце…
Ему не то чтобы хотелось дружбы, не то чтобы
сердце развернулось
к прежним, добрым чувствам.
Он прижал ее руку
к груди и чувствовал, как у него бьется
сердце, чуя близость… чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры или… молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
Через две минуты она кончила, потом крепко прижалась щекой
к его груди, около самого
сердца, и откусила нитку. Леонтий онемел на месте и стоял растерянный, глядя на нее изумленными глазами.
— Подите, подите
к бабушке: она вам даст! — пугала Марфенька. — Вы очень боитесь?
Сердце бьется?
Острота фальшива, принарядится красным словцом, смехом, ползет, как змей, в уши, норовит подкрасться
к уму и помрачить его, а когда ум помрачен, так и
сердце не в порядке.
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом
сердце — это долг и заслуга — и в отношении
к ней, а более
к Леонтью!»
Закипит ярость в
сердце Райского, хочет он мысленно обратить проклятие
к этому неотступному образу Веры, а губы не повинуются, язык шепчет страстно ее имя, колена гнутся, и он закрывает глаза и шепчет...
Он забыл только, что вся ее просьба
к нему была — ничего этого не делать, не показывать и что ей ничего от него не нужно. А ему все казалось, что если б она узнала его, то сама избрала бы его в руководители не только ума и совести, но даже
сердца.
У него, от напряженных усилий разгадать и обратить Веру
к жизни («а не от любви», — думал он), накипало на
сердце, нервы раздражались опять, он становился едок и зол. Тогда пропадала веселость, надоедал труд, не помогали развлечения.
Он так целиком и хотел внести эту картину-сцену в свой проект и ею закончить роман, набросав на свои отношения с Верой таинственный полупокров: он уезжает непонятый, не оцененный ею, с презрением
к любви и ко всему тому, что нагромоздили на это простое и несложное дело люди, а она останется с жалом — не любви, а предчувствия ее в будущем, и с сожалением об утрате, с туманными тревогами
сердца, со слезами, и потом вечной, тихой тоской до замужества — с советником палаты!
Тихо, с замирающим от нетерпения
сердцем предстать в новом виде, пробрался он до ее комнаты, неслышно дошел по ковру
к ней.
— Что ж, уеду, — сказал он, — дам ей покой, свободу. Это гордое, непобедимое
сердце — и мне делать тут нечего: мы оба друг
к другу равнодушны!
И в то же время, среди этой борьбы,
сердце у него замирало от предчувствия страсти: он вздрагивал от роскоши грядущих ощущений, с любовью прислушивался
к отдаленному рокотанью грома и все думал, как бы хорошо разыгралась страсть в душе, каким бы огнем очистила застой жизни и каким благотворным дождем напоила бы это засохшее поле, все это былие, которым поросло его существование.
Надежда быть близким
к Вере питалась в нем не одним только самолюбием: у него не было нахальной претензии насильно втереться в
сердце, как бывает у многих писаных красавцев, у крепких, тупоголовых мужчин, — и чем бы ни было — добиться успеха. Была робкая, слепая надежда, что он может сделать на нее впечатление, и пропала.
Свидание наедине с Крицкой напомнило ему о его «обязанности
к другу», на которую он так торжественно готовился недавно и от которой отвлекла его Вера. У него даже забилось
сердце, когда он оживил в памяти свои намерения оградить домашнее счастье этого друга.
— Неблагодарный! — шептала она и прикладывала руку
к его
сердцу, потом щипала опять за ухо или за щеку и быстро переходила на другую сторону.
Три дня прожил лесничий по делам в городе и в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа
к этому новому характеру,
к его положению в жизни и
к его роли в
сердце Веры.
К Полине Карповне Райский не показывался, но она показывалась
к нему в дом, надоедая то ему — своими пресными нежностями, то бабушке — непрошеными советами насчет свадебных приготовлений и особенно — размышлениями о том, что «брак есть могила любви», что избранные
сердца, несмотря на все препятствия, встречаются и вне брака, причем нежно поглядывала на Райского.
«Правда и свет, сказал он, — думала она, идучи, — где же вы? Там ли, где он говорит, куда влечет меня…
сердце? И
сердце ли это? И ужели я резонерка? Или правда здесь!..» — говорила она, выходя в поле и подходя
к часовне.
Она ласково подала ему руку и сказала, что рада его видеть, именно в эту минуту, когда у ней покойнее на
сердце. Она, в эти дни, после свидания с Марком, вообще старалась казаться покойной, и дома, за обедом,
к которому являлась каждый день, она брала над собой невероятную силу, говорила со всеми, даже шутила иногда, старалась есть.
Он смотрит, ищет, освещает темные места своего идеала, пытает собственный ум, совесть,
сердце, требуя опыта, наставления, — чего хотел и просит от нее, чего недостает для полной гармонии красоты? Прислушивался
к своей жизни, припоминал все, что оскорбляло его в его прежних, несостоявшихся идеалах.
Он, с биением
сердца и трепетом чистых слез, подслушивал, среди грязи и шума страстей, подземную тихую работу в своем человеческом существе, какого-то таинственного духа, затихавшего иногда в треске и дыме нечистого огня, но не умиравшего и просыпавшегося опять, зовущего его, сначала тихо, потом громче и громче,
к трудной и нескончаемой работе над собой, над своей собственной статуей, над идеалом человека.
Вдруг издали увидел Веру — и до того потерялся, испугался, ослабел, что не мог не только выскочить, «как барс», из засады и заградить ей путь, но должен был сам крепко держаться за скамью, чтоб не упасть.
Сердце билось у него, коленки дрожали, он приковал взгляд
к идущей Вере и не мог оторвать его, хотел встать — и тоже не мог: ему было больно даже дышать.
Она положила перо, склонила опять голову в ладони, закрыла глаза, собираясь с мыслями. Но мысли не вязались, путались, мешала тоска, биение
сердца. Она прикладывала руку
к груди, как будто хотела унять боль, опять бралась за перо, за бумагу и через минуту бросала.
Он понял теперь бабушку. Он вошел
к ней с замирающим от волнения
сердцем, забыл отдать отчет о том, как он передал Крицкой рассказ о прогулке Веры в обрыве, и впился в нее жадными глазами.