Люди сороковых годов

Опять май, и опять Воздвиженское. Вихров сидел на балконе и любовался прелестными окрестностями. Он сегодня только приехал; здоровье его почти совершенно поправилось; никакая мать не могла бы так ухаживать за своим ребенком, как ухаживала за ним в дороге Груша. Чтобы не съел он чего-нибудь тяжелого, она сама приготовляла ему на станциях кушанья; сама своими слабыми ручонками стлала ему постель, сторожила его, как аргус [Аргус – в греч. мифологии многоглазый великан; богиня Гера превратила А. в павлина и разукрасила его хвост глазами.], когда он засыпал в экипаже, — и теперь, приехав в Воздвиженское, она, какая-то гордая, торжествующая, в свеженьком холстинковом платье, ходила по всему дому и распоряжалась.

Перед Вихровым в это время стоял старик с седой бородой, в коротенькой черной поддевке и в солдатских, с высокими голенищами, сапогах. Это был Симонов. Вихров, как тогда посылали его на службу, сейчас же распорядился, чтобы отыскали Симонова, которого он сделал потом управляющим над всем своим имением. Теперь он, по крайней мере, с полчаса разговаривал с своим старым приятелем, и все их объяснение больше состояло в том, что они говорили друг другу нежности.

— Никак бы я вас, Павел Михайлыч, не узнал, ей-богу! — говорил, почти с каким-то восторгом глядя на Вихрова, Симонов.

— И тебя борода много изменила, — сказал ему тот.

— Я бы ее, проклятую, — отвечал Симонов, — никогда и не отпустил: терпеть не могу этой мочалки; да бритву-то, дурак этакой, где-то затерял, а другую купить здесь, пожалуй, и не у кого.

— Ну, я тебе свою подарю.

— Благодарим покорно-с! — отвечал Симонов, усмехаясь.

— И вообще, если у тебя чего нет, — продолжал Вихров, — или ты желаешь прибавки жалованья — скажи! Я исполню все твои желания.

— Нет-с, что мне, слава богу, этого довольно. Я человек не то что семейный, а один, как перст, на всем свете есть!

— Ну, а к должности управляющего привык уж?

— Привык — ничего теперь!.. Народ только нынче ужасно балованный и ленивый стал. Я ведь, изволите знать, не то что человек бранчивый, а лето-то-летенское что у меня с ними греха бывает — и не замолишь, кажется, никогда этого перед богом.

— Стало быть, столярничать-то, пожалуй, и лучше?

— Да-с, покойнее.

— А помнишь ли, как мы театр играли? — спросил Вихров.

— Еще бы-с! У меня декорации эти самые и до сей поры живы.

— Не может быть?

— Живы-с и декорации и картина Всеволода Никандрыча, которую он рисовать изволил.

— Покажи мне, пожалуйста, какую-нибудь декорацию, — сказал Вихров, желая посмотреть — что это такое было.

— Я их с рамок-то срезал, на катках они у меня, — говорил Симонов, и через несколько минут бережно принес одну лесную декорацию и один передний подзор и развесил все это перед Вихровым.

— Это вы вот и изволили рисовать, — сказал Симонов.

— Да, я, — говорил тот, припоминая счастливую пору своего детства.

— Я всю жизнь буду их беречь, — продолжал Симонов и, дав барину еще некоторое время полюбоваться своим прежним рисованием, принялся старательнейшим образом свертывать и декорацию и подзор.

— Тут камердинер ваш прежний желает явиться к вам, — прибавил он с полуулыбкою.

— Иван это?

— Да-с.

Вихров поморщился.

— А что, как он вел себя в деревне?

— Ничего-с, сначала было поленивался, все на печке лежал; но я тоже стал ему говорить, что другие дворовые обижаются: «Что, говорят, мы работаем, а он — нет!» Я, говорю, братец мой, поэтому месячины тебе выдавать не стану. Испугался этого, стал работать.

— Но он, я думаю, ничего не умеет?

— Малость самую-с! За сеном, за дровами, за водой когда съездит.

— Но не пьянствовал ли он?

— Пьянствовать-то, слава богу, не на что было… Платье, которым награжден был от вас, давно пропил; теперь уж в рубище крестьянском ходит… Со слезами на глазах просил меня, чтобы я доложил вам о нем.

— Ну, приведи его.

Симонов пошел и привел Ивана, который, в самом деле, был в рубище. Лицо у него сделалось как-то еще глупей и сердитей и как бы перекосилось совсем на сторону.

Он, как вошел, так сейчас и поклонился Вихрову в ноги; того, разумеется, это взорвало.

— Не унижайся, по крайней мере, до мерзости этакой! — воскликнул он.

Но Иван, думая, что барин за что-нибудь за другое на него сердится, еще раз поклонился ему в ноги и встал потом в кроткой и смиренной позе.

— Как же это ты на меня что-то такое доносить хотел? — сказал Вихров, отворачиваясь от него. Ему противно было даже видеть его.

— Виноват-с, — отвечал Иван глухим голосом.

— Так-таки и думал донести?

— Да-с.

Иван, видно, решился сделать самое откровенное признание.

Вихров пожал только плечами.

«Стоило ли сердиться на подобного человека?!» — подумал он.

— Ты это хотел мне мстить за то, что Груша не идет за тебя замуж?

— Да-с, — отвечал и на это Иван.

— Ну, вот видишь ли: если ты осмелишься адресоваться к ней с какими-нибудь разговорами или грубостью, то уж не пеняй на меня!

— Как возможно-с теперь мне к Аграфене Яковлевне с разговором каким идти! — сказал Иван, плутовато поднимая и опуская глаза. — В горнице только позвольте мне служить; я к работе человек непривычный.

— То есть тебе здесь спать, ничего не делать будет удобнее, — заметил Вихров, — но за мною ходить не трудись, потому что за мною будет ходить мальчик Миша.

— Слушаю-с, — отвечал Иван. — Только ведь у меня платья никакого нет, — прибавил он как бы несколько уж и обиженным голосом.

— Знаю — и то знаю, что ты все пропил, — произнес Вихров.

— Я не пропил, а износил его… Мне ничего с той поры выдаваемо не было, — проговорил Ванька.

— Как не было? Кафтан и полушубок тебе дали, как и прочим, — уличил его Симонов.

— Я-с не про полушубок говорю-с, — отвечал ему Иван кротко и даже с прибавлением с.

— Ну, хорошо, сошьют все — ступай!

Иван ушел, но Симонов еще не уходил.

— Барин там-с из города, — начал он, — господин Живин, как слух прошел, что вы пожалуете в деревню, раз пять к нам в Воздвиженское заезжал и все наказывал: «Как ваш барин, говорит, приедет, беспременно дайте мне знать сейчас!» — прикажете или нет послать?

— Разумеется, пошли — и пускай приезжает, когда только хочет: я очень рад буду его видеть.

Вошла Груша; как-то мило, но немножко уж гордо склонив свою головку набок, она проговорила:

— Старушка Алена Сергеевна пришла к вам-с.

— Ах, это жена Макара Григорьева, — позови ее! — сказал Вихров.

Груша ушла, и через несколько минут робкими и негромкими шагами на балкон вошла старая-престарая старушка, с сморщенным лицом и с слезливыми глазами. Как водится, она сейчас же подошла к барину и взяла было его за руку, чтобы поцеловать, но он решительно не дал ей того сделать; одета Алена Сергеевна была по-прежнему щепетильнейшим образом, но вся в черном. Супруг ее, Макар Григорьич, с полгода перед тем только умер в Москве.

— Умер наш с тобой Макар Григорьич! — сказал ей Вихров, уже получивший о том известие.

— Да-с, батюшка, изволил скончаться! — отвечала Алена Сергеевна и затем, громко простонав, склонила в землю, как бы в сильнейшей печали, свое старушечье лицо.

— Ты у него в Москве последнее время жила?

— Да-с, приказал мне прибыть к нему; почесть уж и с постельки не поднимался при мне, все вода-то ему к сердцу приливала, а все, судырь, печаловался и кручинился об вас.

— Знаю это я; этакого друга мне, может быть, и не нажить больше в жизни, — проговорил Вихров; и у него слезы навернулись при этом на глазах.

— Все со мной разговаривал: «Аленушка, говорит, что это у нас с барином-то случилось?» У нас, батюшка, извините на том, слухи были, что аки бы начальство на вас за что-то разгневалось, и он все добивался, за что это на вас начальство рассердилось. «Напиши, говорит, дура, в деревню и узнай о том!» Ну, а я где… умею ли писать?

— А жить тебе теперь есть чем, оставил он тебе что-нибудь в наследство? — спросил ее Вихров.

— Ну, батюшка, известно, какое уж у нас, мужиков, наследство!

Симонов, сбиравшийся было совсем уйти, при этих словах Алены Сергеевны как бы невольно приостановился и покачал только головой.

— Не гневи бога, старуха, не гневи! — произнес он укоряющим голосом. — Кубышку порядочную оставил он тебе.

— Ну, да я, батюшка, и не жалуюся никому, — отвечала Алена Сергеевна, снова потупляя с грустью лицо свое.

— Еще бы жаловаться-то тебе! — произнес Симонов, уже уходя.

Вихров еще несколько времени потолковал с Аленой Сергеевной, расспросил ее — на каком кладбище похоронен Макар Григорьев, дал ей денег на поминовение об нем и, наконец, позвал Грушу и велел ей, чтобы она напоила Алену Сергеевну чаем.

— У меня уж самовар готов про них, — отвечала та бойко и повела Алену Сергеевну к себе в кафишенскую [Кафишенская – комната для приготовления кофе и хранения кофейной посуды.], где они втроем, то есть Груша, старая ключница и Алена Сергеевна, уселись распивать чай. Вихров, перешедший вскоре после того с балкона в наугольную, невольно прислушался к их разговору. Слов он, собственно, не слыхал, а слышал только, что они беспрестанно чичикали, как кузнечики какие; видел он потом, как Груша, вся красненькая от выпитого чаю, прошла в буфет и принесла для Алены Сергеевны водочки, также поднесла рюмочку и старой ключнице. Затем они стали прощаться. Вихров слышал, как они целовались и как Алена Сергеевна упрашивала: «Сделайте милость, посетите мою вдовью келью!» — «Непременно буду-с!» — отвечал ей на это молодой голос Груни.

Часов в шесть вечера, когда Вихров, соснув, вышел опять на балкон, к нему приехал Живин.

— Где он, друг мой любезный? — говорил он, входя почему-то с необыкновенною живостью; затем крепко обнял и поцеловал Вихрова, который при этом почувствовал, что к нему на щеку упала как бы слеза из глаз Живина.

— Ну вот, очень рад, — говорил тот, усаживаясь, наконец, на стул против Вихрова, — очень рад, что ты приехал сюда к нам цел и невредим; но, однако, брат, похудел же ты и постарел! — прибавил он, всматриваясь в лицо Вихрова.

— Что делать! — отвечал тот, и сам, в свою очередь, тоже всмотрелся в приятеля. — Но ты, напротив, помолодел и какой-то франт стал! — прибавил он.

— Еще бы не франт! — отвечал Живин.

Он, в самом деле, был даже завитый, напомаженный и надушенный, в коротенькой, с явной претензией на моду, жакетке, в пестрых летних брючках и лакированных ботинках на пуговицах.

— Что же ты — или женился, или жениться собираешься? — говорил Вихров.

— Женюсь, женюсь, отчего ж нам и не жениться? — отвечал Живин несколько уже сконфуженным голосом.

— Но на ком же это? — спросил Вихров.

— На mademoiselle Захаревской… На Юлии Ардальоновне, — говорил с какими-то перерывами Живин.

— Вот как! — невольно воскликнул Вихров. — Но как же и каким образом это случилось?

— Случилось это, — отвечал Живин, встав уже со своего стула и зашагав по балкону… — возвратилась она от братьев, я пришел, разумеется, к ним, чтобы наведаться об тебе; она, знаешь, так это ласково и любезно приняла меня, что я, разумеется, стал у них часто бывать, а там… слово за слово, ну, и натопленную печь раскалить опять нетрудно, — в сердчишке-то у меня опять прежний пламень вспыхнул, — она тоже, вижу, ничего: приемлет благосклонно разные мои ей заявления; я подумал: «Что, мол, такое?!» — пришел раз домой и накатал ей длиннейшее письмо: так и так, желаю получить вашу руку и сердце; ну, и получил теперь все оное!

— И отлично это! — подхватил Вихров. — Она девушка славная, я успел ее хорошо узнать.

— Ну да, ведь вы больше году в одном городе жили, — сказал Живин опять несколько сконфуженным голосом.

— В одном доме даже жили.

— Может быть, она даже влюблена в тебя была? — подхватил Живин опять тем же сконфуженным голосом.

— Никак она не могла быть в меня влюблена, — успокоил его Вихров, — потому что она постоянно видела меня занятого другого рода привязанностью.

— А что же, и там разве были?

— Разумеется, были, — отвечал Вихров.

Живин опять после этого повеселел совершенно.

— Я тут, братец, рассуждаю таким образом, — продолжал он, — я — человек не блестящий, не богач, а потому Юлии Ардальоновне идти за меня из-за каких-нибудь целей не для чего — и если идет она, так чисто по душевному своему расположению.

— Конечно, — подтверждал Вихров, хоть в душе и посмеялся несколько простодушию приятеля.

— Разные здешние теперь сплетники говорят, — продолжал тот, — что она — старая дева и рада за кого-нибудь выйти замуж; ну, и прекрасно, я и на старой деве этакой сочту женитьбу для себя за великое счастье.

— Что ж она за старая! — возразил Вихров, а сам с собой продолжал думать: «Нет, и не поэтому она идет за тебя».

— Но, впрочем, все это вздор, — говорил Живин, — главное, теперь я непременно желаю, чтобы ты был шафером у меня на свадьбе.

— Но, любезный друг, я еще болен и не совершенно оправился.

— Ни-ни-ни! — воскликнул Живин. — И не думай отговариваться! А так как свадьба моя в воскресенье, так не угодно ли вам пожаловать ко мне в субботу — и вместе поедем на девичник. Надеюсь, что ты не потяготишься разделить со мной это, может быть, первое еще счастливое для меня дело в жизни?! — заключил Живин с чувством.

— Конечно, уж если ты так желаешь этого! — отвечал Вихров.

Живин поцеловал его еще раз и вскоре за тем уехал к своей нареченной.

Вихров, оставшись один, по случаю разговора о m-lle Захаревской невольно вспомнил свою жизнь в губернском городе и свою служебную деятельность. Какой это суровый, и мрачный, и тяжелый подвиг в жизни его был! «В России нельзя честно служить!» — подумал он — и в мыслях своих представил себе молодого человека с волей, с характером, с страшным честолюбием, который решился служить, но только честно, и все-таки в конце концов будет сломлен. На эту тему у него сейчас же целый роман образовался в голове. Фигура придуманного им молодого человека так живо нарисовалась в его воображении, что он пошел в кабинет и сейчас же описал ее. Он чувствовал, что каждое слово, которое говорил описываемый им молодой человек, сталью крепкой отзывалось; но в то же время Вихров с удовольствием помышлял, что и этой силы недостанет сделать что-нибудь честное в службе при нынешнем ее порядке.

Груша, видевшая, что барин часа четыре уже сидит и пишет, вошла к нему.

— Павел Михайлыч, будет вам сегодня писать, вы и без того с дороги устали! — сказала она.

— И то устал, — отвечал он, вставая и, в самом деле, чувствуя даже нервную дрожь.

— Ложитесь-ка лучше баиньки, с богом! — прибавила она и сама уложила его в постель, аккуратно укутала одеялом и потихоньку ушла.

Притворив совсем дверь в спальную, она, впрочем, некоторое время оставалась тут и прислушивалась.

— Слава богу, уснул, кажется! — проговорила она, наконец, шепотом — и на цыпочках ушла в свою светленькую и чистенькую комнатку около кафишенской.