Люди сороковых годов

Через неделю после того Добров, одетый в новый сюртук, чистое белье и новые сапоги, сидел уже и переписывал Вихрову его сочинение, и только в некоторых местах он усмехался слегка и поматывал головой.

— Чему вы это, Гаврило Емельяныч? — спрашивал его Вихров.

— Штука у вас тут какая славная написана, — отвечал тот.

В час они садились обедать; а после обеда Вихров обыкновенно разлегался в кабинете на диване, а Добров усаживался около него в креслах. Заметив, что Добров, как все остановившиеся пьяницы, очень любит чай, Павел велел ему подавать после обеда, — и Гаврило Емельяныч этого чаю выпивал вприкуску чашек по десяти и при этом беспрестанно вел разные россказни.

Присмотревшись хорошенько к Доброву, Вихров увидел, что тот был один из весьма многочисленного разряда людей в России, про которых можно сказать, что не пей только человек — золото бы был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время был очень умен и наблюдателен, так у него ничего не могло с глазу свернуться. Вихров стал его слушать, как мудреца какого-нибудь.

— Вот я сегодня у вас тут переписывал, что предводитель ничего с дворянами не может сделать, — это ведь и правда, пожалуй, — заговорил Добров в одну из послеобеденных бесед.

— Правда? — переспросил Вихров.

— Правда! — подтвердил Добров. — Нынче вот они еще маленько посмирнее стали, а прежде такие озорники были, что боже упаси: на моей уж памяти один баринок какую у нас с священником штуку сыграл, — чудо!

Вихров навострил уши, заранее предчувствуя, что Добров непременно расскажет что-нибудь интересное.

— Какую же? — спросил он голосом, замирающим от любопытства.

— Да священник-то, изволите видеть, был маненько любостяжателен; всего ему по приходу давай: и денег, и печеного хлеба, и нови всякой. Телятами живыми за всенощную в селеньях бирал. Ей-богу! Едем назад, а теленок у нас в телеге привязанным лежит; а другой раз и вырвется да бежать от нас, а мы, причетники, за ним… Только этот самый барин… отчаянный этакой был, кутила, насмешник, говорит священнику: «Вы, батюшка, говорит, крестьян моих не забижайте много, а не то я сам с вами шутку сшучу!» — «Да где я их обижаю, да чем их обижаю!» — оправдывается, знаете, священник, а промеж тем в приходе действует по-прежнему. Барин наш терпел, терпел, — и только раз, когда к нему собралась великая компания гостей, ездили все они медведя поднимать, подняли его, убили, на радости, без сумнения, порядком выпили; наконец, после всего того, гости разъехались, остался один хозяин дома, и скучно ему: разговоров иметь не с кем, да и голова с похмелья болит; только вдруг докладывают, что священник этот самый пришел там за каким-то дельцем маленьким… «Просите сюда!» Входит батюшка в кабинет к барину… Тот прямо ему кидается на шею: «Ах, друг сердечный, как ладно и хорошо, что ты пришел ко мне, я в великом несчастье!» — «Что такое?» — спрашивает священник. «Да вот, говорит, что: вчерашний день мы все пьяные ездили на охоту верхами, и один, говорит, у меня охотник с лошади свалился, прямо виском на пенек, и убился. Теперь мне, того гляди, не поверят, что он сам собой убился, так как в этом случае в лесу я с ним один был, а земская полиция на меня уж давно сердита, — пожалуй, и в острог меня посадят. Сделай милость, говорит, чтобы не было большой огласки, похорони ты у меня этого покойника без удостоверения полиции, а я, говорит, тебе за это тысячу рублей дам!» И с этими словами, знаете, вынимает деньги, подает священнику. Корысть тем овладела, как и пьянство же вон мною в монастыре; задрожал даже, увидев денежки-то. «Да правда ли, говорит, сударь… — называет там его по имени, — что вы его не убили, а сам он убился?» — «Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться. «Вынесу, думает, с работником гроб в церковь, обедню с пономарьком, — простенькой такой у него пономаренко был, — отслужу и похороню». Условились они таким манером… В самую полночь к попу в воротцы — стук, стук! Выходит он… Гроб привезли, оказывается, с покойником… Велел он к себе в светелку этот гроб поставить. Уехали эти самые возчики обратно. Лег поп с попадьей своей на постельку. Не спится им, однако. «Батюшка, — говорит попадья, — и свечки-то у покойника не горит; позволено ли по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?» — «А для че, говорит, не позволено?» — «Ну, так, — говорит попадья, — я пойду поставлю перед ним…» — «Поди, поставь!» И только-что матушка-попадья вошла в горенку, где стоял гроб, так и заголосила, так что священник испужался даже, бежит к ней, видит, — она стоит, расставя руки… «Батька, батька! — кричит. — У нас, говорит, это не покойник, а медведь в гробу-то!» — «Как медведь?» — заглянул в гроб, видит — шкура содрана с медведя, обернут он, как следует, в саван, лежит словно бы и человек. Тут священник и вспомнил слова барина: «Сшучу с тобой шутку!» «Ах, говорит, псы экие, балагуры! Но за что же, — промеж тем он думает, — он мне тысячу-то рублей дал? И как и куда ему девать теперь этого медведя?» Вдруг затем послышались колокольцы, шум, гам, двери в светелку эту растворяются, входит сам помещик, за ним исправник, заседатель… «Вот, говорит, господа, я спьяна, за тысячу рублей, подкупил священника похоронить медведя у церкви, по церковному обряду, а вот, говорит, и поличное это самое находится у него в доме!» Священник — туда-сюда, отшутиться было хотел, но они постановление написали, требуют, чтобы и он зарукоприкладствовал… Священник испугался, почесть на колена стал перед ними, и мало что тысячу, которую взял у помещика, отдал, да и свою еще им приплатил!

Вихров усмехнулся.

«Что же это такое!» — подумал он и обратился к Доброву с новым вопросом:

— А что, скажите, бывает ли нынче это приневоливание помещиками женщин?

— Бывает, случается, — отвечал тот, — усадьбу Кривцово, чай, знаете?

— Знаю.

— Вот тут барин жил и лет тридцать такую повадку имел: поедет по своим деревням, и которая ему девица из крестьянства понравится, ту и подай ему сейчас в горницы; месяца два, три, год-другой раз продержит, а потом и возвращает преспокойно родителям.

— Как же братья и отцы допускали до этого?

— Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут, в последнее время, он взял к себе девчорушечку что ни есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу говорила: «Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!» У этого же самого барина была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему крестьяне носили все, что у кого хорошее какое есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, — все это кушать изволит и похваливает. Только раз это бобылка приходит к нему тоже будто бы с этим на поклон: «Батюшка, ваше высокоблагородие, говорит, я, говорит, сегодня родителей поминала, блины у меня очень поминальные хороши вышли!» — и подает ему, знаете, чудеснейших блинов. Начал барин кушать, целый десяток съел, а старушонка промеж тем куда-то пропала, спряталась; вдруг с барином после того тошно, тошно… приказывает он старушонку разыскать. Дочурочка ее тоже убежала, в лесу уж нашли, а барину все хуже и хуже; два дня промаялся и помер — ну, тоже родных-то около него никого не было. Мужички и дворовые побоялись что-нибудь заявить начальству, полиция не вмешалась, так дело и замялось. Старушонка эта опять в деревню после его смерти явилась. «Эти блины, говорит, я сама ела и священники ели»; те точно что помнят, ели блины, но ничего с ними не было. Ну, и был ли тут трех какой-нибудь или нет, — богу судить, но я и до сей поры, сударь, — продолжал Добров, видимо одушевившись, — не могу мимо этого самого Кривцова идти или ехать спокойно. Помните дом этот серый двухэтажный, так вот и чудится, что в нем разные злодейства происходили; в стороне этот лесок так и ныне еще называется «палочник», потому что барин резал в нем палки и крестьян своих ими наказывал; озерко какое-то около усадьбы тинистое и нечистое; поля, прах их знает, какие-то ровные, луга больше все болотина, — так за сердце и щемит, а ночью так я и миновать его всегда стараюсь, привидений боюсь, покажутся, — ей-богу!..

— А не знаете ли вы, Гаврило Емельяныч, — спросил его потом Вихров в одну из следующих послеобеденных бесед, — какой-нибудь истории, где бы любовь играла главную роль; мне это нужно для сочинений моих, понимаете?

— Понимаю-с, — отвечал Добров, — мало ведь как-то здесь этого есть. Здесь не то, что сторона какая-нибудь вольная, — вот как при больших дорогах бывает, где частые гульбища и поседки.

— Да ведь, любезный, — возразил Вихров, — там сейчас же и в разврат это переходит.

— Да-с, это точно… Здесь что ни есть девицы, али женщины, много честней супротив других мест.

— Но все-таки они любить и чувствовать должны.

— Известно, что на душе у нее бог знает что, может, кипит; не показывают только, стыдятся и боятся того.

— Но они, однако же, с предметами любви своей разговаривают, выражают свои чувства к ним, — вот это бы мне хотелось схватить.

— Нет, надо полагать, не разговаривают: стыдливы и девки и парни; жмутся друг с другом, целуются, — это есть.

— Но, однако, я все-таки жду от вас истории о любви, — перебил его Вихров.

Добров усмехнулся немного.

— Да что ж такое мне вам рассказать, — проговорил он. — Вы, кажись, знаете Катерину Петровну Плавину: сын-то ее словно бы жил с вами, как вы в гимназии учились?

— Жил, знаю, а что?

— Вот у него с маменькой своей какая по любви-то история была, сильнеющая; он года с три, что ли, тому назад приезжал сюда на целое лето, да и втюрился тут в одну крестьянскую девушку свою.

— Плавин! — воскликнул Павел с удивлением.

— Так втюрился, — продолжал Добров, — что мать-то испугалась, чтоб и не женился; ну, а ведь хитрая, лукавая, проницательная старуха: сделала вид, что как будто бы ей ничего, позволила этой девушке в горницах даже жить, а потом, как он стал сбираться в Питер, — он так ладил, чтоб и в Питер ее взять с собой, — она сейчас ему и говорит: «Друг мой, это нехорошо! Здесь это не принято. Все будут меня обвинять, что я тебе развратничать позволяю, а лучше, говорит, после, как ты уедешь, я вышлю ее!» Ну, и он тоже, как вы знаете, скромный, скрытный, осторожный барин, — согласился с ней, уехал… Она сейчас же взяла да девку-то родной сестре своей и продала. Он и пишет ей: «Как же это, маменька?» — «А так же, говорит, сын любезный, я, по материнской своей слабости, никак не могла бы отказать тебе в том; но тетка к тебе никак уж этой девушки не пустит!» Он, однако, этим не удовлетворился: подговорил там через своих людей, девка-то бежала к нему в Питер!.. Тетка стала требовать ее у него; он не пускает — пишет: «Какие хотите деньги возьмите, только оставьте ее у меня». Тетка ему отвечает: «Мне никаких денег твоих не надо, а я желаю одного, чтобы ты не острамил нашего рода и не женился на крестьянке». Он, однако, все-таки девку не пускает; тогда эта самая тетенька, по совету его маменьки, пишет уж к жандармам разным петербургским; те вызывают его, стыдят, ну, а ведь он-то должность уж большую занимает!

— Он столоначальник, — сказал Вихров.

— Нет, больше того!.. Виц-директором, что ли, каким-то сделан!.. Как тогда в Питер-то воротился отсюда, так в эту должность и произвели его.

«Ах, Плавин, Плавин! — думал Вихров. — Ну, я теперь мирюсь несколько с тобой». Чем же кончилась эта история? — спросил он Доброва.

— Кончилась тем, что девушку-то выслали к барыне, никак отстоять ее не мог, — по этапу, кажется, и гнали; очень уж велика власть-то и сила господская, — ничего с ней не поделаешь.

— Очень уж велика!.. Могла бы быть и меньше! — подхватил Вихров. — Ну, а еще какой-нибудь другой истории любви, Гаврило Емельяныч, не знаешь ли? — прибавил он.

— Больше уж никакой другой не знаю, — отвечал Добров. — Вон у становой нашей происшествие с мужем было, — то только смешное.

— Ну, и смешное рассказывайте, — она, должно быть, развратница!

— Сильная! Да как же и не делать-то ей того, помилуйте! Пьет да жрет день-то деньской, только и занятья всего.

— Что же у нее было там?

— Было, что она последнее время амуры свои повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, — и все она, изволите видеть, в кухне у себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу к себе; только мужу про это кто-то дух и дал. Раз вот эта госпожа приставша сидит и целуется со своим другом милым, — вдруг кухарка эта самая бежит: «Матушка-барыня, барин приехал и прямо в кухню идет!» Ах, боже мой! Куда девать и спрятать своего милого? — «Влезь, — говорит она ему, — в печку, а мы тебя заслонкой закроем». Делать нечего, барин влез; труба там была прямая, поуместился как-то. Входит Петр Матвеич в кухню. «Что ты, душенька, тут делаешь?» — «Да так, говорит, вошла». — «А, ну так, говорит, и мне сюда дайте водочки и закусить, и я здесь тоже посижу». Она ему: «Ах, зачем же? Пойдем в горницу…» — «Нет, говорит, как я сказал, что здесь буду, так и буду!» Ушла наша барыня мужу за водкой. Он, знаете, полицейским глазом осмотрел, все и смекнул, где барин. — «Что-то, говорит, мне яичницы хочется, изготовьте-ка мне яичницу». Приказывает это он уж кухарке. Та, делать нечего, развела на шестке огонь поосторожней; дым и копоть полезли в рот и нос барину, кряхтит он там… А становой промеж тем думает: «Теперь я барина пообмарал», — кричит: «Ах, люди, говорит, сотские, десятские!..» Те прибежали. — «Лейте в трубу воду, сажа у меня в трубе горит!» Те сейчас же ухнули ведра два туда… Не вытерпел барин, выскочил из печки — черт чертом… «Ах, говорит, милостивый государь, вы вор, говорит, вы пришли меня обокрасть. Что вам угодно, чтобы я дело повел и в острог вас посадил, или, говорит, дадитесь, чтобы я высек вас, и расписку мне дадите, что претензии на то изъявлять не будете». Барин, нечего делать, дал в том расписку… Драли, драли мы его, — убежал после того бегом из стану, и никакими деньгами она его залучить теперь не может к себе… не идет, боится.

Вихров лежал на диване и слушал, охваченный кругом всеми этими событиями и образами, которые, как живые, вырастали перед ним из рассказов Доброва.