Люди сороковых годов

Точно по огню для Вихрова пробежали эти два-три месяца, которые он провел потом в Воздвиженском с Мари: он с восторгом смотрел на нее, когда они поутру сходились чай пить; с восторгом видел, как она, точно настоящая хозяйка, за обедом разливала горячее; с восторгом и подолгу взглядывал на нее, играя с ней по вечерам в карты. Самое лицо ее казалось ему окруженным каким-то блестящим ореолом. Мари, в свою очередь, кажется, точно то же самое чувствовала в отношении его. Как величайшую тягость, они оба вспоминали, что им еще надо съездить к Живиным и отплатить им визит, потому что Юлия Ардальоновна, бывши в Воздвиженском, прямо объяснила, что насколько она была у Вихрова, настолько и у m-me Эйсмонд.

В одно утро, наконец, Вихров и Мари поехали к ним вдвоем в коляске. Герой мой и тут, глядя на Мари, утопал в восторге — и она с какой-то неудержимой любовью глядела на него.

Юлия Ардальоновна обрадовалась приезду m-me Эйсмонд, потому что он удовлетворил ее самолюбие. Что же касается до самого Живина, то он пришел в несказанный восторг, увидев у себя в доме Вихрова.

— Ты ведь у меня, у женатого, еще в первый раз, посмотри мое помещение, — сказал он и повел приятеля показывать ему довольно нарядно убранную половину их.

— Что ж, и отлично! Ты, значит, теперь у пристани.

— Да, слава богу, — отвечал Живин почти набожным тоном. — А ты у этой барыни — не у пристани? — прибавил он не совсем смело и с усмешкой.

— О, вздор какой! — произнес с неудовольствием Вихров и поспешил возвратиться в гостиную к дамам.

Ему уж и скучно стало без Мари и опять захотелось смотреть на нее. Мари тоже, хоть на мгновение, но беспрестанно взглядывала на ту дверь, в которую он ушел. Вихров, войдя в гостиную, будто случайно сел около Мари — и она сейчас же поблагодарила его за то взором, хоть и разговаривала в это время очень внимательно с Юлией. От той, конечно, не скрылись все эти переглядывания — и досада невольно закралась в ее душу; ее, главное, удивляло — что могло так пленить Вихрова в Мари. Она в ней только и видела одно достоинство, что та одевалась прекрасно; но это чисто зависело от модистки, а не от каких-нибудь личных достоинств женщины. Под влиянием этих почти невольных ощущений ей захотелось немножко посмеяться над Вихровым.

— Вы, Павел Михайлович, — отнеслась она к нему, — решительно не стареетесь: прежде вы были какой-то хандрющий, скучающий, а теперь, напротив, как будто бы одушевлены чем-то.

Вихров посмотрел на нее сердито: он думал, что она хочет выдать тайну его, и обозлился на нее.

— А вы так, наоборот, стареетесь очень, — проговорил он.

— Почему же вы это заключаете? — спросила Юлия, покраснев в лице.

— Потому что болтушкой становитесь, — сказал он.

— Ах, как это хорошо, какой милый комплимент я от вас получила! — воскликнула, в свою очередь, обозлившаяся Юлия.

Гости потом еще весьма недолгое время просидели у Живиных; сначала Мари взглянула на Вихрова, тот понял ее — и они сейчас же поднялись. При прощании, когда Живин говорил Вихрову, что он на днях же будет в Воздвиженском, Юлия молчала как рыба.

— Я до того, кажется, теперь дошла, — начала Мари, когда они поехали, — что решительно никого не могу видеть из посторонних.

— Да и я тоже, — подхватил Вихров, — и бог знает, когда любовь сильней властвует человеком: в лета ли его юности, или в возрасте, клонящемся уже к старости, — вряд ли не в последнем случае.

— Ты думаешь? — спросила Мари.

— Более чем думаю, уверен в том, — подхватил Вихров.

— Дай-то бог! — сказала Мари.

Дома мои влюбленные обыкновенно после ужина, когда весь дом укладывался спать, выходили сидеть на балкон. Ночи все это время были теплые до духоты. Вихров обыкновенно брал с собой сигару и усаживался на мягком диване, а Мари помещалась около него и, по большей частя, склоняла к нему на плечо свою голову. Разговоры в этих случаях происходили между ними самые задушевнейшие. Вихров откровенно рассказал Мари всю историю своей любви к Фатеевой, рассказал и об своих отношениях к Груше.

— Зачем же эти отношения существовали, если, по твоим словам, ты в это время любил другую женщину? — спросила Мари с некоторым укором.

— Но разве иначе могло быть?.. Могло быть иначе?.. — спрашивал, в свою очередь, Вихров.

— Да, но ты только сильно уж очень поражен был смертью этой девочки.

— Очень естественно: это не то, что обыкновенная смерть случилась, а вдруг как бы громом она меня поразила.

— А если бы этой смерти не последовало, и перед вами очутилось бы две женщины, — вам бы неловко было! — заметила не без лукавства Мари.

— Очень бы; но что ж делать? С сердцем не совладаешь!.. Нельзя же было чисто для чувственных отношений побороть в себе нравственную привязанность.

Мари на это с удовольствием улыбнулась ему.

— А что, скажи, кроме меня и мужа, ты никого не любила? — спросил ее однажды Вихров.

— Господи боже мой, — как тебе не грех и делать мне подобный вопрос? Если бы я кого-нибудь любила, я бы его и любила! — отвечала Мари несколько даже обиженным голосом.

— А мужа ты давно разлюбила? — продолжал Вихров.

— Разумеется, не со вчерашнего дня, — сказала с грустною усмешкою Мари.

— Мне, признаюсь, — как ты там ни объясняй, что он был кавказский герой, — всегда казалось и будет казаться непонятным, за что ты в него влюбилась.

— Очень просто, тогда военные были в моде; на меня — девочку — это и подействовало; кроме того, все говорили, что у него сердце прекрасное.

— Все это совершенно справедливо, но ведь он глуп ужасно.

— Нет, он не то, что глуп, но он не образован настоящим образом, — а этого до свадьбы я никак не могла заметить, потому что он держал себя всегда сдержанно, прекрасно танцевал, говорил по-французски; потом-то уж поняла, что этого мало — и у нас что вышло: то, что он любил и чему симпатизировал, это еще я понимала, но он уже мне никогда и ни в чем не сочувствовал, — и я не знаю, сколько я способов изобретала, чтобы помирить как-нибудь наши взгляды. Но, чтобы заставить его смотреть на вещи, как я смотрела, его просто надобно было учить; а чтобы я смотрела по его, мне нужно было… хвастливо даже сказать… поглупеть, опошлеть, разучиться всему, чему меня учили — и, видит бог, я тысячу раз проклинала это образование, которое дали мне… Зачем оно мне?.. Оно изломало только мою жизнь!

— А скажите, ангел мой, зачем вы тогда вдруг так неожиданно уехали из Москвы за границу? — спросил Вихров.

— От тебя бежала, — отвечала Мари, — и что я там вынесла — ужас! Ничто не занимает, все противно — и одна только мысль, что я тебя никогда больше не увижу, постоянно грызет; наконец не выдержала — и тоже в один день собралась и вернулась в Петербург и стала разыскивать тебя: посылала в адресный стол, писала, чтобы то же сделали и в Москве; только вдруг приезжает Абреев и рассказал о тебе: он каким-то ангелом-благовестником показался мне… Я сейчас же написала к тебе…

— А я к вам!..

— А ты ко мне, да еще и с сочинением своим, которое окончательно помутило мне голову.

— Однако вы на мое последнее и решительное письмо довольно долго не изволили отвечать.

— Легко ли мне было отвечать на него?.. Я недели две была как сумасшедшая; отказаться от этого счастья — не хватило у меня сил; идти же на него — надобно было забыть, что я жена живого мужа, мать детей. Женщинам, хоть сколько-нибудь понимающим свой долг, не легко на подобный поступок решиться!.. Нужно очень любить человека и очень ему верить, для кого это делаешь…

Вихров утопал в блаженстве, слушая последние слова Мари.

Но счастья вечного нет на земле: в сентябре месяце получено, наконец, было от генерала письмо, первое еще по приезде Мари в деревню.

«Милая Машурочка!

« Я три раза ранен — и вот причина моего молчания; но ныне, благодаря бога, я уже поправляюсь, и знакомая твоя девица, госпожа Прыхина, теперешняя наша сестра милосердия, ходит за мной, как дочь родная; недельки через три я думаю выехать в Петербург, куда и тебя, моя Машурочка, прошу прибыть и уврачевать раны старика. Севастополь наш сдан!.. Ни раны, ни увечья нас, оставшихся в живых, ни кости падших братии наших, ни одиннадцать месяцев осады, в продолжение которых в нас, как в земляную мишень, жарила почти вся Европа из всех своих пушек, — ничто не помогло, и все пошло к черту… Нашего милого капитана не то, что убили, а разорвали, кажется, на десять частей. Он являл чудеса храбрости: солдаты обыкновенно стаскивали его с батарей, потому что он до тех пор разговаривал с неприятелем пушкою, что портил даже орудие, — мир праху его! Это был истинный русак. Если я не доеду до Петербурга и умру, то скажи сыну, что отец его умер, как храбрый солдат ».

Прочитав это письмо, Мари сначала побледнела, потом, опустив письмо на колени, начала вдруг истерически рыдать.

— Что такое с вами? — спросил Вихров и поспешил ей подать воды.

— Нет, не надо! — отвечала Мари, отстраняя от себя стакан. — Прочти вот лучше! — прибавила она и подала ему письмо мужа.

Вихров прочел; письмо и его тоже встревожило и несколько кольнуло.

— Что ж вас так особенно уж напугало? — произнес он не без едкости. — Евгений Петрович пишет, что здоровье его поправилось.

— Ах, не это меня встревожило! — воскликнула Мари.

— Но что же такое, — я уж и не понимаю, — сказал Вихров.

— То, что я должна ехать и встретиться с ним, — произнесла Мари, — наконец с тобой придется расстаться.

— Зачем же расставаться? Я поеду за вами же, — возразил Вихров.

— Нет, Поль, пощади меня! — воскликнула Мари. — Дай мне прежде уехать одной, выдержать эти первые ужасные минуты свидания, наконец — оглядеться, осмотреться, попривыкнуть к нашим новым отношениям… Я не могу вообразить себе, как я взгляну ему в лицо. Это ужасно! Это ужасно!.. — повторяла несколько раз Мари.

Эти слова ее очень огорчили Вихрова.

— Что же я тут буду делать один, — я с ума сойду! — проговорил он почти отчаянным голосом.

— Но это недолго, друг ты мой, может быть, какой-нибудь месяц, два, а потом я тебе и напишу, чтобы ты приезжал.

— Во всяком случае, — продолжал Вихров, — я один без тебя здесь не останусь, — уеду хоть к Абрееву, кстати, он звал меня даже на службу к себе.

— Уезжай к Абрееву! — подтвердила и Мари. — А на меня ты не сердишься, что я этим письмом так встревожилась? — прибавила она уже ласково.

— Нисколько… За что ж тут сердиться? — отвечал Вихров, но не совсем, по-видимому, искренно.

— Нет, я знаю очень хорошо, что ты немножко сердишься и тебе это неприятно, но честью тебя заверяю, что тут, кроме чувства совести, ничего другого нет.

— Очень верю и даже высоко ценю в тебе это чувство: оно показывает, что ты — в высшей степени женщина честная!

По расчету времени Мари можно было еще пробыть в Воздвиженском около недели; но напрасно мои влюбленные старались забыть все и предаться только счастью любви: мысль о предстоящей разлуке отравляла их каждую минуту, так что Мари однажды сказала:

— Нет, уж ты пусти меня лучше, я уеду!

— Уезжай! — подтвердил и Вихров.

В один из предпоследних дней отъезда Мари, к ней в комнату вошла с каким-то особенно таинственным видом ее горничная.

— Вас приказчик Симонов желает видеть, — проговорила она.

— Позови его сюда.

Симонов вошел; лицо его было неспокойно.

— Тут-с вот есть Иван, что горничную убил у нас, — начал он, показывая в сторону головой, — он в остроге содержался; теперь это дело решили, чтобы ничего ему, и выпустили… Он тоже воротиться сюда по глупости боится. «Что, говорит, мне идти опять под гнев барина!.. Лучше позволили бы мне — я в солдаты продамся, меня покупают».

— Пусть себе и продается — бог с ним! — отвечала Мари.

— Да ведь бумагу тоже насчет этого ему надобно дать; я не смею теперь и доложить о том барину, как бы не встревожить их тем.

— Хорошо, я, пожалуй, ему скажу, — проговорила Мари.

— Сделайте милость! Вы все ведь умнее нашего сумеете это сказать, — подхватил радостным голосом Симонов.

— Сегодня же скажу, — отвечала Мари и в самом деле сейчас же пошла к Вихрову.

— Ивана этого выпустили; он найден невинным, — начала она, — но он сам желает наказать себя и продается в солдаты; позволь ему это!

— Бог с ним! — отвечал Вихров. — Пускай с собой делает, что хочет.

— Ну, так надобно позвать Симонова, — произнесла Мари, но Симонов дожидался уже у двери и держал даже бумагу в руках.

— Войди! — сказала Мари, увидев его.

Симонов вошел.

— Иван в солдаты желает уйти? — спросил его Вихров.

— Да-с, очень, слезно меня просил о том, — отвечал Симонов.

— Дай мне бумагу, я подпишу ему, — сказал Вихров.

Симонов подал. Вихров подписал.

— Так его на этой же неделе и ставить будут-с, — произнес Симонов.

— Хоть сегодня же! — разрешил Вихров.

Симонов ушел.

Дня через два на главной улице маленького уездного городка произошли два события: во-первых, четверней на почтовых пронеслась карета Мари; Мари сидела в ней, несмотря на присутствие горничной, вся заплаканная; Женя тоже был заплакан: ему грустней всего было расстаться с Симоновым; а второе — то, что к зданию присутственных мест два нарядные мужика подвели нарядного Ивана.

Он был заметно выпивши и с сильно перекошенным лицом. Они все трое прямо полезли было на лестницу, но солдат их остановил.

— Погодите, вызовут, не ваша еще череда.

Мужики и Иван остановились на крыльце; наконец, с лестницы сбежал голый человек. «Не приняли! Не приняли!» — кричал он, прихлопывая себя, и в таком виде хотел было даже выбежать на улицу, но тот же солдат его опять остановил.

— Дьявол этакой, оденься, прежде чем бежать-то! — сказал он.

Парень проворно надернул на себя штанишки, рубашку и, все-таки не надев кафтана и захватив его только в руки, побежал на улицу.

— Хлопкова! — раздался голос сверху.

Иван вздрогнул. Это была его фамилия, и его вызывали.

Нарядные мужики ввели его в сени и стали раздевать его. Иван дрожал всем телом. Когда его совсем раздели, то повели вверх по лестнице; Иван продолжал дрожать. Его ввели, наконец, и в присутствие. Председатель стал спрашивать; у Ивана стучали зубы, — он не в состоянии даже был отвечать на вопросы. Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу.

— Этот малый славный! — сказал он.

Иван только дико посмотрел на него.

Его подвели под мерку.

— Четыре и три четверти! — дискантом произнес стоявший у меры солдат.

— Лоб! — крикнул председатель.

— Лоб! — крикнул за ним и солдат — и почти выпихнул Ивана в соседнюю комнату. Там дали ему надеть только рубашку и мгновенно остригли под гребенку.

— Желаем службы благополучной и здоровья! — сказал ему цирюльник, тоже солдат.

Иван продолжал дико смотреть на него; затем его снова выпустили в сени и там надели на него остальное платье; он вышел на улицу и сел на тумбу. К нему подошли его хозяева, за которых он шел в рекруты.

— Благодарим покорно-с! — говорили они, неуклюже протягивая к нему руки для пожатия.

— Ничего-с!.. — отвечал им что-то и Иван.

Страх отнял у него и последнее сознание; он, по-видимому, никак не ожидал, чтобы его забрили.