Люди сороковых годов

Ничто, кажется, так быстро не проходит, как время студенческого учения. Вихров почти и не заметил, как он очутился на третьем курсе. Естественные науки открыли перед ним целый мир новых сведений: он уразумел и трав прозябанье, и с ним заговорила морская волна. Он узнал жизнь земного шара, — каким образом он образовался, — как на нем произошли реки, озера, моря; узнал, чем люди дышат, почему они на севере питаются рыбой, а на юге — рисом. Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, — стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно с другим. Из изящных собственно предметов он, в это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера [Шиллер Фридрих (1759—1805) – великий немецкий поэт.], за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому для естественных наук, и который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских порывов. Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов. У Еспера Иваныча он продолжал бывать очень редко, но и то делал с величайшим усилием над собой — до того ему там было скучно.

Анна Гавриловна, впрочем, раз рассказала ему несколько заинтересовавший его случай:

— Клеопатра-то Петровна, слышали, опять сошлась с мужем, приехала к нему: недолго, видно, продержал ее господин Постен.

— Я уж ничего тут и не понимаю, — сказал Павел.

— Поймешь этакую лукавицу… Смела ли бы другая, после этого, приехать к мужу!..

— Что же муж-то сам?.. — возразил Павел.

— Что муж-то?.. Он добрый; пьяный только… Пишет, вон, к Есперу Иванычу: «Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому что сам неправ против нее был», — проговорила Анна Гавриловна: она все еще продолжала сердиться на Фатееву за дочь.

С Мари Павел больше уже не видался. Вскоре после его первого визита к ней муж ее, г. Эйсмонд, приезжал к нему, но не застал его дома, а потом через полгода они уехали с батареей куда-то в Малороссию. Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи:

Мой милый друг, с тобой схоронены

Всех лучших дней моих воспоминанья,

И в сердце, как в гробу, затаены

Речей твоих святые обаянья.

В номерной жизни тоже не произошло ничего особенного; постояльцы были те же, и только Анна Ивановна выдержала экзамен на гувернантку и поступила уже на место. Неведомов, расставшись, таким образом, с предметом своей страсти, впал в какую-то грустную меланхолию и часто, сидя в обществе своих молодых товарищей, по целым часам слова не проговаривал. M-me Гартунг давным-давно уже, разумеется, поправилась в своем здоровье, и Павел познакомился с нею лично; оказалось, что это была довольно еще молодая, не слишком дурная собой и заметно начинающая полнеть немка. От Ваньки своего Павел узнал, что m-me Гартунг была любовница Салова, и что прежде она была blanchisseuse [прачка (франц.).] и содержала прачечное заведение; но потом, когда он сошелся с ней, то снял для нее эти номера и сам поселился у ней. Макар Григорьев тоже иногда заходил к Павлу в номера, принося к нему письма от полковника, который почему-то все-таки считал вернее писать к Макару Григорьеву, чем прямо на квартиру к сыну. Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»

— Так, точь-в-точь, глупый народ этакий, лопалы! — подтвердил и Макар Григорьев.

Петин тоже попробовал было представить Макару Григорьеву змею, переползавшую через пеньки, и при этом сам переполз через стул, но как-то не угодил этим Макару Григорьеву, потому что тот впоследствии отзывался о нем Павлу: «Нет, барин этот хоть и длинен, но без рассудка!» Неведомов, в свою очередь, тоже немало его удивил:

— Почто это он в подряснике-то ходит? — спросил он после Павла.

— Так, ходит, — отвечал тот.

— Как ходит? Ведь, грех, чай! — продолжал Макар Григорьев с крайним удивлением.

— Что ж за грех? — спросил в свою очередь Павел.

— Как же не грех? Ризу бы еще он надел! — возражал Макар Григорьев.

Впрочем, при дальнейшем знакомстве с Неведомовым, тот, кажется, ему понравился.

— Барин-то добрый, надо быть, и умный, а поди как прокуратит, — говорил он все-таки с удивлением.

Но Салова он решительно возненавидел. Тот, увидев его в первый раз у Павла, взглянул на него сначала чересчур свысока, а потом, узнав, что он богатый московский подрядчик, стал над ним подтрунивать.

— Что, кармашек толст, толст от бочек-то? — спрашивал он его насмешливо, показывая на карман.

— Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, — отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, — кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не знаю!.. — заключил он многознаменательно.

— Оба честны, должно быть, оба честны! — произнес, нисколько не смутившись, Салов.

Вообще, он был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой жалости продолжал с ним играть.

— Вы его почти наверное обыгрываете, — заметил ему как-то раз Павел, когда студент, совсем уже проигравшись, ушел.

— Совершенно наверное: сколько хочу у него, столько и выиграю, — отвечал Салов.

— Но, как же? Ведь, это нечестно! — возразил ему Павел.

— Чем же нечестно? Отец-дурак дает этому мальчишке столько денег, что он бы разврату на них мог предаваться, а я оберу их у него и по крайней мере для нравственной жизни его сберегу!

Невдолге после того, Салов не преминул и с самим Павлом сыграть небольшую плутовскую штучку. Однажды тот, придя к нему, увидел на столе шашки и шашешницу.

— Это вы зачем себе приобрели? — спросил Павел.

— Да так, кое-кто из знакомых играют в шашки, а у меня их не было; вот я их и приобрел.

— А сами вы играете? — спросил Вихров.

— Почти нет, — отвечал Салов совершенно искренним голосом. — А вы играете?

— Я играю, — отвечал Павел. Он, в самом деле, недурно играл. — Давайте, сыграем! — прибавил он.

— Что? Нет! Вы меня обыграете, — возразил Салов, однако сел. — Что же, мы даром будем играть?

— Разумеется, — отвечал Павел.

— Ну, я ни во что и никогда не игрывал даром. Давайте, сыграемте на обед у Яра.

— Хорошо! — сказал Павел.

Они сыграли. Павел проиграл и тотчас же повел Салова к Яру. Когда они, после вкусных блюд и выпитой бутылки хорошего вина, вышли на улицу, то Салов, положив Павлу руку на плечо, проговорил:

— Я, душенька, может быть, первый игрок в Москве, как же вы смели со мной сесть играть?

— Зачем же вы сказали, что вы не умеете совсем играть?

— Понадуть вас хотел. По крайней мере, на обед у Яра выиграть желал, — отвечал с удовольствием Салов.

— Черт знает что такое! — произнес Павел, не могший хорошенько понять, ложь ли это, или чистая монета.

В Новый год, в Васильев день, Салов обыкновенно справлял свои именины. M-me Гартунг, жившая, как мы знаем, за ширмами, перебиралась в этот день со всем своим скарбом в кухню. Из столовой, таким образом, являлась очень обширная комната, которую всю уставляли принесенною из других номеров мебелью; приготовлялись два-три карточных стола, нанимался нарочно официант, который приготовлял буфет и ужин. В последние именины повторилось то же, и хотя Вихров не хотел было даже прийти к нему, зная наперед, что тут все будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать. Павел согласился и пришел, и первых, кого он увидел у Салова, это двух молодых людей: одного — в щеголеватом штатском платье, а другого — в новеньком с иголочки инженерном мундире. Он развел руками от удивления: это были два брата Захаревские.

— Вот, уж никак не ожидал вас встретить здесь, — заговорил он, здороваясь с обоими братьями.

— И мы уж никак не ожидали, — отвечали они оба в один голос.

— Но давно ли вы в Москве и откуда?

— Мы из Петербурга и едем на службу, а здесь — проездом, — отвечал правовед.

— Но куда же и чем?

— Оба в один город: я назначен товарищем председателя, а брат прикомандирован к округу.

— И, вероятно, тоже скоро получу назначение на дистанцию, — подхватил не без важности инженер.

— Но как же вы сюда-то попали? — продолжал расспрашивать Павел.

— Ну, вот этого мы и сами не знаем — как, — отвечал инженер и, пользуясь тем, что Салов в это время вышел зачем-то по хозяйству, начал объяснять. — Это история довольно странная. Вы, конечно, знакомы с здешним хозяином и знаете, кто он такой?

— Он студент, — отвечал Павел.

— Если студент, так еще ничего, а то и жулик какой-нибудь мог быть. Вообразите: мы вчера с братом поехали к Сретенским воротам — понимаете? Нельзя же такой первопрестольной столице, как Москве, не оказать этой чести! Вошли и видим: в общей зале один господин, без верхнего платья, танцует с девицами, сам пьет и их поит шампанским, потом бросился и к нам на шею: «Ах, очень рад!.. Шампанского!» — почти насильно заставил нас выпить… Мы тоже с своей стороны, разумеется, поставили бутылку, и пошла потеха, да так всю ночь… Когда расставались, то обнимались и целовались, и он нас просил сегодня непременно приехать к нему, потому что он именинник. Мы с братом, так как нечего делать было нынче вечером, взяли да и приехали.

Инженер рассказал все это очень простодушным тоном, как будто это была самая обычная форма жизни человеческой. Правовед же, напротив того, поморщивался.

— К чему все эти подробности? — произнес он с укором брату.

К Салову, между тем, пришел еще гость — какой-то совершенно черный господин, с черными, но ничего не выражающими глазами, и весь в брильянтах: брильянты были у него в перстнях, брильянты на часовой цепочке и брильянтовые запонки в рубашке.

— А что, господа, пока никто еще не приехал, не сыграть ли нам в карты? — спросил Салов совершенно легким и непринужденным голосом, обращаясь к братьям Захаревским.

— Я совершенно не играю, — отвечал правовед.

— А вы? — спросил Салов инженера.

— Я играю-с, — отвечал тот.

— Ну, так сыграемте! А вы, Николай Гаспирович, хотите? — отнесся он к черноволосому господину.

— Хорошо, — отвечал тот, и на грубом лице его заметно отразилось удовольствие.

— По чем же мы играем? — спросил Салов — и опять каким-то легким и ветреным голосом.

— Я играю от одной до пяти копеек, — отвечал инженер.

— Ну, так мы и будем играть по пяти, — сказал Салов и написал на столе 100 ремизов.

— Нет, вы потрудитесь поставить только 50, — сказал инженер.

— Почему же только? — спросил с удивлением Салов.

— Потому что нам с братом надо еще в другое место ехать, а игра может затянуться.

— В какое место еще ехать? — спросил правовед с удивлением, вслушавшись в их разговор.

— Ну, как же, ведь разве ты не знаешь? — сказал инженер с ударением.

Правовед замолчал и уже больше ничего не возражал.

Салов, черный господин и инженер стали играть. Прочие посетители, о которых говорил Салов, что-то не приезжали, а потому Павел все время разговаривал с правоведом.

— Как велика и грязна ваша Москва сравнительно с Петербургом, — это деревня какая-то! — сказал правовед.

— Почему же уж и деревня? — возразил Павел.

— Эти деревянные дома, кривые улицы, — продолжал правовед.

— В Москве надобно искать не того, а историю русского народа и самый народ!.. Видеть, наконец, святыню!.. — говорил Павел.

— Да, прекрасно, но надобно, чтобы одно при другом было. Нельзя же, чтоб столица была без извозчиков! Мы с братом взяли дрожки здешние, и едва живые приехали сюда.

Инженер в это время встал из-за стола и, выкинув на стол двадцатипятирублевую бумажку, объявил, что он больше играть не будет.

— Да полноте, припишемте еще! — уговаривал его Салов.

— Нет-с, я не расположен больше играть, — отвечал инженер явно насмешливым голосом.

Черноволосый господин сидел молча — и как-то мрачно сопел.

— Отчего ты не хочешь больше играть? — спросил правовед брата, когда тот подошел к нему.

— Этот господин въявь передергивает и подтасовывает карты, — сказал инженер, вовсе не женируясь и прямо указывая на черного господина, так что тот даже обернулся на это. Павел ожидал, что между ними, пожалуй, произойдет история, но черноватый господин остался неподвижен и продолжал мрачно сопеть.

— Может быть, тебе это так показалось, — возразил правовед брату.

— Какое показалось! Сделай милость, я вольты-то сам умею передергивать, — объяснил тот. — Наконец, у него все брильянты фальшивые.

— Как фальшивые? — спросил Павел.

— Поддельные, ничего не стоят. Я настоящие брильянты за версту отличу, — отвечал инженер.

— В таком случае, уедем отсюда поскорее, — сказал ему вполголоса брат.

— Зачем? — возразил тот. — Он ужинать оставлял! У этаких господ ужин всегда бывает отличный.

Вихров начал уже со вниманием слушать этого молодого человека; он по преимуществу удивил его своей житейской опытностью. Салов, заметно сконфуженный тем, что ему не удалось заманить молодого Захаревского в игру, сидел как на иголках и, чтоб хоть сколько-нибудь позамять это, послал нарочно за Петиным и Заминым, чтоб они что-нибудь представили и посмешили. Те, очень довольные таким приглашением, сейчас же явились и представили сначала возвращающееся с поля стадо или, по крайней мере, все бывающие при этом звуки. Кроме того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую [Санковская Екатерина Александровна (1816—1872) – прима-балерина московского балета.] и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет лицо руками и убежит от него, так что тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до самого ужина сидел там и курил. В оставленном им обществе, между тем, инженер тоже хотел было представить и передразнить Каратыгина [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) – известный актер-трагик.] и Толченова [Толченов Павел Иванович (1787—1862) – артист московской и петербургской трупп на ролях резонеров.], но сделал это так неискусно, так нехудожественно, что даже сам заметил это и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить то, что он хотел передать. Ужин последовал, как и ожидал инженер, почти роскошный, с отличным вином, с фруктами. Петин опять принялся дурачиться и представлять баядерку, которая подносит султану различные вкусные блюда. Султаном, разумеется, был выбран тот же черноватый господин, и при этом Петин кланялся ему не головой, а задом. Черноватый господин, в свою очередь, сделал вид, что как будто бы все это ему очень нравилось, и хохотал от души. Но Павел во весь вечер был мрачен и сердит. Подлость Салова и желание его заманить и обыграть инженера были уже слишком явны; но ему тяжело было убедиться в этом, потому что Салов все-таки был его приятель. На другой день, он обо всем этом происшествии рассказал Неведомову; но того, кажется, нисколько это не поразило и не удивило.

— Да, господин, развращенный в корень! — произнес он. — Натура страстная и даже даровитая, но решительно принявшая одно только дурное направление.

— Вы знаете, с этаким господином и знакомому быть не совсем приятно, — проговорил Павел.

— Конечно! — подтвердил Неведомов. — А какую он теперь еще, кажется, затевает штуку — и подумать страшно! — прибавил он и мотнул с грустью головой.

— Какую же? — спросил было Павел.

— И говорить пока не хочу! — отвечал Неведомов и затем погрузился в глубокую задумчивость.

Вскоре после того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью, и, как кажется, более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.

— Пускай поищет себе другую такую!.. Пускай! — говорила она.

Вихров, через несколько месяцев, тоже уехал в деревню — и уехал с большим удовольствием. Во-первых, ему очень хотелось видеть отца, потом — посмотреть на поля и на луга; и, наконец, не совсем нравственная обстановка городской жизни начинала его душить и тяготить!