Люди сороковых годов

Над Москвою стоял душнейший июльский день. В маленькой и закоптелой комнате с открытым окном, на жестком кожаном диване, лежал, от болезни и дорожного утомления худой, как мертвец, Павел. В переднем углу комнаты стоял киот с почерневшими от времени образами, а в другом углу помещался шкафчик с пустым, тусклым карафином, с рюмкой, у которой подножка была отбита и заменена широкой пробкой, с двумя-тремя стаканами и несколькими чашками. Как ни мало брезглив был Павел, но он старался даже не глядеть в этот угол, чтобы только не видать всех этих предметов: до того они были грязны. На окне стояла заплеснелая чернильница, в которую воткнуто было засушенное и обгрызанное перо. Рядом с нею стояли счеты, с вогнутыми вниз несколько спицами. Вероятно, хозяин, считая на них, изволил разгневаться и ударил по ним своим кулаком. На противоположной дивану стене висело заплеванное мухами зеркало, и когда Павел попробовал было посмотреться, то лицо его представилось ему совершенно перекошенным на сторону. Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: «Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: «Немец, береги свой нос, идет русский мороз!» Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына… Ванька вместе с Павлом тоже прибыл в Москву и теперь, по указанию Макара Григорьева, спал в мастерской на осоке, которою прокладывают спаи в бочках. Ванька всю рожу исцарапал себе этой осокой, но все-таки продолжал спать, и у него слюна даже текла от получаемого им удовольствия: он очень уж умаялся от езды на перекладных и сиденья — триста верст — на облучке. Макар Григорьев, для первого знакомства, взглянул на него с каким-то презрением и, как собаке какой, указав место на осоке, проговорил: «На вот спи тут: где же тебе больше!»

В настоящую минуту Макар Григорьев, старик уж лет за шестьдесят, с оплывшими руками, с большим животом, в одной рубахе и плисовых штанах, стоял нехотя перед своим молодым барином.

— Жена твоя все уверяла отца, что я могу остановиться у тебя, — говорил Павел, видимо, еще занятый своим прежним горем.

— Дура она и бестия, вот что!.. — произнес Макар Григорьев досадливым голосом. — Я давно ей обещал язык-то на бревно положить и отрубить топором, чтобы не болтал он много…

Разговор на несколько времени приостановился.

— И папенька-то ваш тоже, — продолжал Макар Григорьев тем же сердитым голосом, — пишет: «Прими сына!» Да что у меня, апартаменты, что ли, какие настроены в Москве?

Последние слова показались Павлу несколько обидными.

— Я у тебя никаких апартаментов и не прошу, а ты мне покажи только, где бы мне поскорей квартиру найти, — проговорил он.

Макар Григорьев сейчас же сдал после того.

— Грамоте-то, чай, изволите знать, — начал он гораздо более добрым и только несколько насмешливым голосом, — подите по улицам и глядите, где записка есть, а то ино ступайте в трактир, спросите там газету и читайте ее: сколько хошь — в ней всяких объявлений есть. Мне ведь не жаль помещения, но никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо господину это видеть?

— Да ты садись, пожалуйста, — сказал Павел, заметив, наконец, что Макар Григорьевич все чаще и чаще начинает переступать с ноги на ногу.

— И то сяду, — сказал тот, сейчас же садясь. — Стар ныне уж стал; вот тоже иной раз по подряду куда придешь — постоишь маненько и сядешь. «Нет-мо, баря, будет; постоял я перед вами довольно!..»

— Скажи, ты не бывал здесь у Еспера Иваныча Имплева? Он болен и приехал сюда лечиться, — спросил Павел.

— Нет, не бывал!.. В Новоселках, когда он жил у себя в деревне, захаживал к нему; сколько раз ему отседова книг, по его приказанью, высылал!.. Барин важный!.. Только вот, поди ты: весь век с ключницей своей, словно с женой какой, прожил.

— Что же, если он любил ее, — возразил Павел грустным тоном.

— Что — любил!.. Вздор! Разве барин может любить девку простую, горничную…

— Отчего ж не может?

— Оттого, что она — дура, тварь!.. Всякий должен рубить дерево по себе.

— Ну, Анна Гавриловна — никак уж не дура и не тварь, — возразил Павел, удивленный таким сильным определением. — А сам ты никогда разве не любил? — прибавил он с полуулыбкой.

— Я?.. Нет!.. — отвечал Макар Григорьев серьезнейшим образом. — Я завсегда терпеть не мог этого… Заплатил деньги и баста — марш! Чтоб и духу ее не было.

— А побочная дочь Еспера Иваныча вышла замуж или нет? — продолжал спрашивать Павел, делая вид, что как будто бы он все это говорит от нечего делать.

— Надо быть, что вышла, — отвечал Макар. — Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных, дал ему потом гривенник… «Не ходи, говорю, брат больше ко мне, не-пошто!» Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то была.

— Была?.. — переспросил Павел.

— Была, — отвечал Макар Григорьев и потом, заметив, что утомление и тоска на лице Павла как бы увеличились, он прибавил: — Что же я за дурак этакой, вам покушать, чай, надо.

— Да, вели мне подать чего-нибудь, что у вас там готовилось, — проговорил Павел.

— Как это возможно, что у нас готовилось!.. Щи какие-нибудь пустые, — возразил Макар Григорьев, вслед за тем встал и, приотворив немного дверь в сени, крикнул: — Эй, Огурцов!

На зов этот в комнату проворно вошел малый — лет двадцати пяти, в одной рубахе, с ремешком в волосах и в хлябающих сапожных опорках на ногах.

— Здравствуйте, батюшка Павел Михайлович, — сказал он с веселым и добрым лицом, подходя к руке Павла.

— Нет, не надо! — отвечал тот, не давая ему руки и целуя малого в лицо; он узнал в нем друга своего детства — мальчишку из соседней деревни — Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.

— Вот какой ты стал большой, — сказал ему Павел.

— Да, батюшка Павел Михайлович, и вы ведь тоже выросли, — сказал Ефим с прежним веселым лицом.

— Это что, брат, хвастать-то: осина что ни есть — и та растет! — перебил его Макар Григорьев. — А ты вот что, — продолжал он уж повелительным голосом, — поди в Московский трактир к Печкину, — слышь!.. Вот тебе двадцатипятирублевая!.. — И при этом Макар Григорьев хвастливо вынул из жилетного кармана двадцатипятирублевую бумажку и подал ее Огурцову. — Возьми ты там порцию стерляжьей ухи, — слышь! — самолучшего поросенка под хреном, жареного, какое там есть, и бутылку шипучего-донского!.. Сладенького еще чего-нибудь бы надо — забеги в Охотный ряд к Егорову в лавку и спроси, чтоб фруктов тебе каких-нибудь самолучших дал — десяток.

— Помилуй, куда же ты этакий обед заказываешь! Я решительно не могу всего этого съесть, — воскликнул Павел.

— Вона, не могу! — воскликнул, в свою очередь, Макар Григорьев. — Знаем ведь тоже: приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а своему господину уж не сделать того… Слава тебе господи, сможем, не разоримся, — заключил Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся.

Огурцов, в тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это и стал его бранить.

— Экой дурак-мужик, эка дура! — И сам между тем принялся так же неаккуратно и неумело расставлять перед Павлом все кушанья; Огурцов тоже помогал ему. Видимо, что оба они желали услужить — и оба не умели.

— Сам-то ты покушай со мною, — сказал Павел Макару.

— Нет, не стану; я ведь уж обедал! — отвечал тот, отворачиваясь и покраснев немного: такое ласковое и бесцеремонное приглашение барина его сконфузило!

Павел стал обедать; уха, поросенок и жареный цыпленок оказались превосходными, но всего этого он съесть, разумеется, не мог.

— Позови стряпушку! — сказал Макар Григорьев Огурцову.

Тот пошел. Павел думал, что придет какая-нибудь женщина, но оказалось, что пришел замаранный мальчишка.

— На, убери — это барчиково кушанье; чтобы все у меня было цело, — сказал ему Макар Григорьев.

Стряпушка грязными руками принялся захватывать тарелки и уносить их.

— Вино-то откупоренное принес? — обратился Макар Григорьев к стоявшему уже опять Огурцову.

— Откупоренное-с, — отвечал тот.

— Разлей!

Огурцов из шкафчика достал два стакана, из которых один, почище, поставил перед Павлом, а другой, совершенно грязный, перед хозяином, и принялся разливать вино, опасаясь, чтобы не пролить из него капельки.

— Здравия желаем! — проговорил Макар Григорьев, прищуривая глаза и поднося стакан с красным донским ко рту.

— И тебе того же желаю, — отвечал Павел и чокнулся с ним.

— Барин вы наш будущий будете, — властвовать над нами станете, — продолжал Макар Григорьев почти насмешливым тоном. — В маменьку только больше будете, а не в папеньку, — прибавил он совершенно уже серьезно.

— Почему же в маменьку?

— Да так, потому она была барыня настоящая, христианка… из роду тоже настоящего, хорошего, богатого.

Макар Григорьев преимущественно не уважал полковника за то, что тот был из бедных дворян.

— Отец тоже очень хороший и честный человек, — заметил Павел.

— Не знаю, — отвечал Макар Григорьев, как бы нехотя. — Конечно, что нам судить господ не приходится, только то, что у меня с самых первых пор, как мы под власть его попали, все что-то неладно с ним пошло, да и до сей поры, пожалуй, так идет.

— Я не слыхал этого, — сказал Павел.

— Где вам слышать-то, — возразил Макар Григорьев, — вас и в зачине еще тогда не было. Я сошел толи в деревню… богатым уж я был и в знати… и стал тоже с ним разговаривать. Он начал все солдат хвалить, а мужиков и дворовых — бранить. Я ему и говорю: «Коли, говорю, солдаты больно хороши, так пусть бы с них баря оброки и брали, а то дворовые и мужики их поят и кормят, а они их все бранят». Батюшки мои, затопал, затопал!.. «Высечь его!» — говорит… Только маменька ваша, дай ей бог царство небесное: «Нет, говорит, Миша, прошу тебя — Макара Григорьева не трогай! Человек на человека не приходит… Это его очень обидит»… А он все свое: «Драть его, сечь его!»… Она, голубушка, на колени даже перед ним стала и все просила его: «Ты, говорит, этим Макара Григорьева погубишь навеки!..» И точно, что — отдери он тогда меня, как хотелось ему того, я бы — хоть бросай свое дело; потому, как я спрошу после того с какого-нибудь подчиненного своего али накажу их же пропойцу-мужичонка, — он мне прямо в глаза бухнет: «Ты сам — сеченый!». Все это маменька ваша, видно, рассудила и поняла, потому добрая и умная была, — вы из лица с ней много схожи.

Макар Григорьев говорил все это грубым и почти сердитым голосом, а между тем у него слезы даже выступили на его маленьких и заплывших глазах. Павлу тогда и в голову не приходило, что он в этом старике найдет себе со временем, в одну из труднейших минут своей жизни, самого верного и преданного друга. В настоящую минуту он почти не слушал его: у него, как гвоздь, сидела в голове мысль, что вот он находится в какой-нибудь версте или двух от Мари и через какие-нибудь полчаса мог бы ее видеть; и он решился ее видеть, будь она там замужем или нет — все равно!

— А что, можно теперь ехать к Есперу Иванычу?.. Отобедал он или нет? — как бы посоветовался Павел с Макаром Григорьевым.

— Надо быть, что отобедал: вечерни уж были. Съездите, что тут вам валяться-то на диване! Послать, что ли, вам камердинера-то вашего?

— Пошли!

Макар Григорьев вышел в мастерскую.

— Вставай! — сказал он, подходи к Ваньке и трогая его слегка ногой.

Ванька не пошевелился даже.

— Вставай! — повторил Макар Григорьев уже сердито и толкнул Ваньку ногой довольно сильно.

Ванька обнаружил легкое движенье.

— Вставай, черт этакой! — крикнул наконец Макар Григорьев и двинул Ваньку что есть силы ногой; но Ванька и при этом повернулся только вверх лицом и раскинулся как-то еще нежнее.

— Огурцов, растолкай его! — крикнул почти в бешенстве Макар Григорьев работавшему тут же Огурцову.

Огурцов на это схватил Ваньку за шиворот и принялся его трясти.

— Вытащи его, лешего, на крыльцо, — авось там скорей очнется! — кричал Макар Григорьев.

Огурцов поволок Ваньку по полу.

— Пьян, что ли, он, дьявол? — рассуждал Макар Григорьев.

У дверей Ванька встал наконец на ноги и, что-то пробурчав себе под нос, почти головой отворил дверь и вышел. Через несколько минут после того он вошел, с всклоченной головой и с измятым лицом, к Павлу.

— Что вам надо? — спросил он его сердито.

— Давай мне одеваться, — сказал Павел.

Ванька принялся вынимать или, лучше сказать, выбрасывать из чемодана разные вещи.

— Что же ты все раскладываешь? — заметил ему Павел.

— Я не знаю, что вам надо, — отвечал Ванька угрюмо. Он очень уж разгневался, зачем его разбудили.

— Мне надо сюртук и чистую рубашку.

Ванька вынул, что ему было сказано, а потом, проводив барина и нисколько не прибрав разбросанных из чемодана вещей, сейчас же отправился на свою осоку, улегся на ней и мгновенно захрапел.