Люди сороковых годов

Описанное мною объяснение происходило, кажется, между двумя только лицами, но, тем не менее, об нем в весьма непродолжительном времени узнали весьма многие. Сначала сама Клеопатра Петровна не вытерпела от гнева и горя и рассказала все m-lle Прыхиной. Та, в свою очередь, по чувству дружбы своей, пришла в не меньший ее гнев, и когда приехала в город, то сейчас же отправилась к Захаревским. Юлия приняла ее сначала довольно сухо, но m-lle Прыхина, не откладывая ни минуты, начала рассказывать, во-первых, об отношениях Фатеевой к Вихрову, во-вторых, о том, какое последовало между ними объяснение. M-lle Юлия вдруг захохотала: «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!» — почти до истерики хохотала, так что m-lle Прыхина уставила на нее свои глаза и начала сильно вбирать воздух своим огромным носом, что она всегда делала, когда чем-нибудь была очень удивлена или огорчена.

M-lle Юлия наконец остановилась смеяться.

— Так это она сама ему делала предложение, и он не принял его? — проговорила наконец она.

— Да, не принял, и поэтому подло и низко поступил.

— Почему же подло? Я полагаю, благоразумно! — сказала Юлия, поднимая немного вверх свои плечи.

— Соблазнить, изменить и бросить женщину — это, по-твоему, не подло? Вы, Юлия, еще молоды, и потому о многом еще не можете и судить!.. — И m-lle Прыхина приняла даже при этом несколько наставнический тон. — Вот, когда сами испытаете что-нибудь подобное в жизни, так и поймете, каково это перенести каждой женщине и девушке.

— Тут и судить нечего, — возразила Юлия, — если женщина сама делает предложение мужчине, то она должна ожидать, что, может быть, он его и не примет! Припомните княжну и Печорина, — как он с ней поступил!

— Тоже подло!.. — подхватила Прыхина.

Юлии, наконец, наскучило с ней болтать. Ее, кажется, гораздо более всех этих разговоров занимал сам m-r Вихров.

— Что он будет делать теперь, интересно, живя в деревне один-одинешенек? — спросила она как бы самое себя.

— Сочинять будет! Сочиненьями своими будет заниматься, — произнесла почти с ожесточением Прыхина.

— А он сочиняет? — спросила Юлия с вспыхнувшим взором.

— Да, как же! — отвечала Прыхина. — Но только я ничего хорошего не нахожу в его сочинениях.

— В каком же роде он пишет: стихами или прозой?

— Прозой! Роман сочинил, и как в этом случае мило поступил: есть там у него в Москве какая-то дрянная знакомая девчонка, он описал ту в романе и бог знает как расхвалил, да и читает Клеопаше, — приятно той было слушать это!

Про это Прыхиной рассказала Клеопатра Петровна, передавая ей разные обвинения против Вихрова.

— Я непременно поговорю с ним об его сочинениях, — продолжала опять больше сама с собою Юлия.

— И ничего интересного не услышишь, — заметила ей с насмешкой Прыхина, и затем, заметив, что все уже интересное для Юлии рассказала, она встала, простилась с ней и побежала еще к одной своей подружке, чтоб рассказать ей об этом же. Катишь каждою новостью любила поделиться со всеми своими приятельницами.

Юлия в тот же день за обедом рассказала отцу все, что передавала ей Прыхина.

Старик Захаревский усмехнулся только.

— Да не врет ли она, пожалуй! — заметил он с некоторой долей сомнения.

— Нет, не врет! — отвечала положительно дочь.

— Я бы, папочка, — сказала Юлия к концу обеда более обыкновенного ласковым голосом и когда сам Захаревский от выпитых им нескольких рюмок вина был в добром расположении духа, — я бы желала на той неделе вечер танцевальный устроить у нас.

— Можно! — сказал старик, опять сразу поняв намерение дочери.

— Только чтобы уж хорошенький был, папочка! Денег ты не изволь жалеть.

— Да уж что же делать, коли надо, — отвечал Захаревский, разводя руками.

Юлия подошла и нежно поцеловала его в голову, а затем ушла в свою комнату и задумалась: слова Прыхиной, что Вихров пишет, сильно на нее подействовали, и это подняло его еще выше в ее глазах. Если Мари в Москве учили профессора разным наукам и она читала в подлинниках «Божественную комедию» Данта и «Манфреда» Байрона, если Фатееву ничему не учили, как только мило держать себя, то m-lle Захаревская, можно сказать, сама себя образовала по русским журналам. Будучи от природы весьма неглупая девушка и вышедши из пансиона, где тоже больше учили ее мило держать себя, она начала читать все повести, все стихи, все критики и все ученые даже статьи. Во всем этом, разумеется, она многого не понимала, но, тем не менее, все это заметно возвысило понятия ее: выйти, например, замуж за какого-нибудь господина «анхвицера», как сама она выражалась для шутки, она уже не хотела, а всегда мечтала иметь мужем умного и образованного человека, а тут в лице Вихрова встретила еще и литератора. Чтобы заинтересовать его собой, она решилась употребить все средства. Вечер она желала, и желала, по преимуществу, для него устроить изящнейший. Буфет в столовой она сама убирала цветами и все фрукты и конфеты укладывала своими руками в вазы. Для помощи во всем этом, разумеется, призвана была и m-lle Прыхина, которая сейчас же принялась помогать самым энергическим образом и так расходилась при этом случае, что для украшения бала перечистила даже все образа в доме Захаревских, и, уча горничных, как надо мыть только что выставленные окна, она сама вскочила на подоконник и начала протирать стекла и так при этом далеко выставилась на улицу, что один проходящий мужик даже заметил ей:

— Поуберись, барынька, маленько в комнату, а то нехорошо!

— Дурак мужик! — сказала ему вслед на это m-lle Прыхина. Ко всему этому усердию Катишь отчасти была подвинута и тем, что Юлия для этого бала сделала ей довольно значительные подарки: во-первых, бело-газовое платье и широчайшую голубую ленту для пояса и довольно еще свежие, раза два или три всего надеванные, цветы для головного убора. Забрав в охапку все подаренные ей Юлией сокровища, Катишь сейчас же побежала их примеривать на себя домой; для этого она заперлась в своей комнате и перед трюмо своим (на какие деньги и каким образом трюмо это было куплено, сказать трудно, но только трюмо было у нее); Катишь почти знала, что она не хороша собой, но она полагала, что у нее бюст был очень хорош, и потому она любила на себя смотреть во весь рост… перед этим трюмо теперь она сняла с себя все платье и, оставшись в одном только белье и корсете, стала примеривать себе на голову цветы, и при этом так и этак поводила головой, делала глазки, улыбалась, зачем-то поднимала руками грудь свою вверх; затем вдруг вытянулась, как солдат, и, ударив себя по лядвее рукою, начала маршировать перед зеркалом и даже приговаривала при этом: «Раз, два, раз, два!» Вообще в ней были некоторые солдатские наклонности. Походивши таким образом, она села, как бы утомившись от бальных танцев, и распустила зачем-то свой корсет, и в этом распущенном виде продолжала сидеть перед зеркалом и любоваться на себя; но негу таковую, впрочем, она не долго себе позволила: деятельная натура сейчас же заставила ее снова одеться, позвать свою горничную и приняться вместе с ней устраивать бальный наряд. Сделав это, она опять побежала к Захаревским. У нее уж новые планы и предположения явились для бала.

— А что Вихров, будет у вас на бале? — спросила она Юлию.

— Будет! — отвечала та.

— Ну, в таком случае я с ним поговорю! — произнесла она как-то знаменательно.

Юлии это было не совсем уж и приятно.

— Тебе бы лучше следовало с Кергелем поговорить! — немножко кольнула она ее.

— С Кергелем что говорить! За себя — нельзя, а за другую можно! — отвечала Прыхина и больше уже до самого бала не уходила от Захаревских; даже свой бальный наряд она стала надевать на себя у них, а вместе с тем наряжала и Юлию, вряд ли еще не с большим увлечением, чем самое себя. Часов в восемь вечера обе девицы вышли из своих комнат. Прыхина сейчас же взяла Юлию под руку и начала с ней ходить по зале. Гости сейчас же после того стали съезжаться. Услышав довольно сильный стук одного экипажа, Юлия, по какому-то предчувствию и пользуясь тем, что на дворе еще было довольно светло, взглянула в окно, — это в самом деле подъезжал Вихров на щегольских, еще покойным отцом его вскормленных и сберегаемых серых лошадях и в открытой коляске. У Юлии чувствительно замерло сердце. Вихров вошел и, прищурившись, начал осматривать зало и находившееся в ней общество. Прыхина при этом, несмотря на чувствуемое к нему предубеждение, не утерпела и проговорила Юлии:

— Посмотри, как он хорош собой, — чудо!

Вихров подошел и поклонился им.

Юлия приветливо и почти дружески встретила его пожатием руки, а m-lle Прыхина только поклонилась ему, и то с грустью и печалью в лице: укоряющею совестью хотела она представиться ему за Фатееву!

Пользуясь тем, что танцы еще не начинались, Юлия сейчас же, оставив Прыхину, начала ходить с Вихровым.

— Мне, monsieur Вихров, хотелось бы с вами поговорить об одной вещи, — сказала она.

— Сделайте одолжение, — отвечал он.

— О, этот разговор длинен будет; угодно вам сесть со мною, — продолжала она, указывая в гостиной на одно из кресел и сама садясь рядом с этим креслом.

Вихров сел на указанное ему место.

— Послушайте, — начала Юлия после маленького замешательства. — Мне сказывали, что вы пишете; правда это или нет?

Вихров нахмурился: ему досадно было, что слух об его писательстве начинает распространяться между всеми, но, с другой стороны, запереться в том ему показалось странно.

— Пишу, — отвечал он утвердительно.

— В каком духе?

При этом вопросе Вихров посмотрел Юлии в лицо.

— В духе Достоевского, может быть? — продолжала она.

— Нет, не в духе Достоевского, — проговорил Вихров.

— Его ужасно высоко ставит Белинский, — говорила Юлия.

— Талантлив, но скучен, — произнес Вихров.

— Да, я с вами согласна в этом; я едва дочитала его «Бедных людей», но все-таки славная вещь!

— Очень хорошая!

— А что, скажите, — продолжала Юлия: она хотела уж вполне блеснуть перед Вихровым своими литературными познаниями, — что такое сделалось с Гоголем? После этого великого произведения «Мертвые души» он вдруг начал какие-то письма писать к друзьям […он вдруг начал какие-то письма писать к друзьям. – Имеются в виду вышедшие в январе 1847 года «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, которые вызвали протест у большинства писателей и читающей публики. Особенно резкое осуждение «Выбранные места» нашли в письме В.Г.Белинского к Гоголю, написанном за границей в том же году, 15 июля. В нем он называет Гоголя «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия, панегиристом татарских нравов».]. «Отечественные Записки» в неистовство приходят, и очень естественно: они так верили в его талант, так много возлагали на него надежд, вдруг он пишет, что мужиков надо сечь, и, наконец, какого-то пророка из себя хочет представить, всех поучает, что такое с ним?

Вся эта тирада Юлии показалась Вихрову просто противною.

— Не знаю я этого совершенно-с, — ответил он ей довольно сухо.

«Не любит, видно, когда говорят о других: ну, будем говорить о нем!» — подумала Юлия и снова обратилась к Вихрову:

— А вы знаете что: я и об героине вашего романа слышала, это одна какая-то московская молодая девушка!

«Все уж разболтали ей», — подумал Вихров и решительно не находился, что ей отвечать. Он вообще был как-то грустен в этот день. Разрыв с Фатеевой мучил и волновал его.

К Юлии между тем подошел Кергель и пригласил ее на кадриль.

Она не могла отказать, но, отходя от Вихрова, мотнула ему головой и сказала:

— Мы когда-нибудь еще с вами об этом поговорим!

— Слушаю-с, — отвечал ей Вихров почти насмешливо.

Как только от него отошла Юлия, к нему сейчас же подошла и села на ее место Прыхина. О, Катишь сейчас ужасную штучку отпустила с Кергелем. Он подошел к ней и вдруг стал ее звать на кадриль. Катишь вся вспыхнула даже в лице.

— Pardon, monsieur, — сказала она ему на это, раскланиваясь с ним, — я с незнакомыми не танцую!

— Вы считаете меня незнакомым? — произнес Кергель, лукаво потупляя перед ней глаза.

— Совершенно незнакомым! — повторила она и ушла потом к Вихрову.

— Фу, ворона с места, а сокол на место, — проговорилась она, как и часто это с ней случалось.

— Вы, однако, себя-то соколом считаете, а mademoiselle Юлию вороной! — заметил ей Вихров.

— Тьфу, что я! — отплюнулась она. — Сокол с места, а ворона на место! — Затем она замолчала и начала грустно-насмешливо смотреть на Вихрова.

— Мужчины, мужчины! — произнесла она, наконец, покачав головой.

— Как мухи к нам льнут! — добавил Вихров.

— Хуже, а как змеи нас отравляют!.. В Перцове, значит, мы больше теперь с вами встречаться не будем?

— Отчего же? — спросил Вихров, вовсе не желая быть с ней откровенным.

— Оттого, что вам туда совестно будет приехать, — проговорила Катишь насмешливо-укоризненно и даже каким-то басом.

— Нет, ничего: я бессовестен, — возразил Вихров.

— Это я знаю, — подхватила Прыхина. — Она больна очень теперь! — прибавила она, махнув несколько в сторону своим носом, что почти всегда она делала, когда говорили что-нибудь значительное.

У Вихрова болезненно при этом поворотилось сердце, но он не подал тому и вида.

— Что ж, доктор у нее есть; вероятно, пользует ее.

— Разумеется, навещает; не без помощи же оставить ее одну, — произнесла ядовито-насмешливо Прыхина.

— Ну, поэтому все и идет как следует! — как-то больше пробормотал Вихров и хотел было отойти от Прыхиной.

— На два слова прошу еще остаться, — произнесла она почти повелительно.

Вихров, как ни скучно было это ему, остался на своем месте.

— Вы знаете, что такое доктор тут был, какую роль он играл? — спросила Прыхина.

— Я думаю, как все доктора-утешители, — проговорил Вихров.

— Он тут был только средство возбудить вашу ревность и привлечь вас этим — его обманывали и дурачили и хотели этим возвратить вашу любовь.

— Я знаю, что дружба ваша слишком велика к madame Фатеевой и вы способны в ней все оправдывать, — проговорил Вихров, в душе почти желавший поверить словам Прыхиной.

— Ах, боже мой! Я оправдываю! — воскликнула та. — Сделайте милость, когда я заметила эти ее отношения к доктору, я первая ее спросила, что такое это значит, и так же, как вам теперь говорю, я ей говорила, что это подло, и она мне образ сняла и клялась, что вот для чего, говорит, я это делаю!

— Ну, когда она сама вам говорила, так это не совсем еще достоверное доказательство, — сказал Вихров.

— Прекрасно, отлично! — воскликнула Прыхина. — Она теперь уж и лгунья у вас! Неблагодарные вы, неблагодарные мужчины! — Прыхина вероятно бы еще долго не отпустила Вихрова и стала его допытывать, но к нему подошел Живин.

— Пойдем, водки выпьем, хозяин тебя приглашает! — сказал он, мотнув Вихрову головой. Тот с большим удовольствием встал и пошел за ним.

На уездных балах почти везде заведено еще задолго до ужина ставить водку и небольшую к ней закуску для желающих мужчин, и желающих таковых находится очень много, — все почти!

На этой штуке старик Захаревский вздумал испытать Вихрова, чтобы окончательно убедиться, любит он выпить или нет. По многолетней своей опытности Ардальон Васильевич убедился, что в их местах, между дворянством и чиновничеством, главный порок пьянство, и желал, по преимуществу, не видеть его в детях своих и в зяте, какого бог ему пошлет.

— Водочки не прикажете ли? — произнес он как бы самым радушным и угощающим голосом.

Павел, возмущенный всеми последними событиями и разговорами об них, с удовольствием выпил рюмку.

— Не прикажете ли еще? — спросил Ардальон Васильевич, наливая ему еще рюмку.

Но Вихров уже отказался.

«Ну, не совсем еще пьяница!» — решил старик и на этот раз в мыслях своих, и затем он счел не бесполезным расспросить гостя и о делах его.

— Скажите, вы еще не служили? — спросил он.

— Не служил.

— Но чин, однако, имеете?

— Я кандидат университета, то есть коллежский секретарь, — отвечал тот.

Ардальон Васильевич в знак согласия мотнул ему на это головой.

— Где же вы предполагаете службу вашу начать? — продолжал он допрашивать гостя.

— Нигде! — отвечал Вихров.

Захаревский при этом повернул даже к нему ухо, как бы затем, чтобы яснее расслышать, что такое он сказал.

— Что же, хозяйничать, постоянно жить в деревне предполагаете? — говорил он, внимательно навостривая уши.

— И того нет: хозяйничать в том смысле, как прежде хозяйничали, то есть скопидомничать, не желаю, а агрономничать, как другие делают из наших молодых помещиков, не решусь, потому что сознаю, что не понимаю и не умею этого делать.

Последних слов Вихрова Захаревский положительно не понял, что тот хотел этим сказать.

— Но надобно же иметь какое-нибудь занятие? — проговорил он с некоторою улыбкою даже.

— Я буду читать, стану ходить за охотой, буду ездить в Москву, в Петербург.

— Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, — произнес Захаревский; а сам с собой думал: «Ну, это значит шалопайничать будешь!» Вихров последними ответами очень упал в глазах его: главное, он возмутил его своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. «Впрочем, — успокоил он себя мысленно, — если жену будет любить, так та и служить заставит!»

Когда танцы прекратились и гости пошли к ужину, Юлия сама предложила Вихрову руку и посадила его рядом с собою. На обстоятельство это обратил некоторое внимание Живин.

— Всегда, и везде, и во всем счастлив! — сказал он, показывая Юлии головой на приятеля.

— Это почему? — спросила та с немножко лукавой усмешкой.

— Да так уж, потому!.. — отвечал как-то загадочно Живин, потупляя глаза свои.

Далее, конечно, не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины, если бы в продолжение его не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все, как он поступил с Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала делала вид, что этого не замечает, а в то же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала:

— Перестаньте, Кергель; я не желаю видеть ваших шуток.

Он на минуту попритих было, но потом снова начал кидать.

— Говорят вам — перестаньте, а не то я тарелкой в вас пущу! — сказала Катишь с дрожащими уже губами.

— Ой, ой, ой, ой, боюсь! — произнес Кергель, склоня свою голову и закрывая ее салфеткой.

Эта насмешка окончательно вывела Прыхину из себя: она побледнела и ничего уж не говорила.

— А ну-ко, попробую еще! — произнес Кергель и бросил в нее еще шарик.

М-lle Прыхина, ни слова не сказав, взяла со стола огромный сукрой хлеба, насолила его и бросила его в лицо Кергеля. Хлеб попал прямо в глаз ему вместе с солью. Кергель почти закричал, захватил глаз рукою и стал его тереть.

А m-lle Прыхина пресамодовольно сидела и только, поводя своим носом, говорила:

— Ништо ему, ништо!

Все сидящие за столом покатывались со смеху, а Кергель, протирая глаз, почти вслух говорил:

— Эка дура, эка дурища!

Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и, став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом:

— Павел Михайлыч, пожалуйте мне невесту-с!

— Какую невесту… Марью Фатеевскую, что ли?

— Марья что-с?.. Чужая!.. Мне свою пожалуйте… Грушу нашу.

— Она разве хочет за тебя идти?

— Чего хочет?.. Вы барин: прикажите ей… Я вам сколько лет служил.

— Если бы ты и во сто раз больше мне служил, я не стану заставлять ее силой идти за тебя!

— Сделайте милость! — промычал еще раз Иван и стал уж перед барином на колени.

— Ах, ты, дурак этакой, перестань! — воскликнул тот, отворачиваясь от него.

— Сделайте божескую милость! — повторил Иван, не вставая с колен. Вихров увидел, что конца этому не будет.

— Груня! — крикнул он.

Груша обыкновенно никогда не спала, как бы поздно он откуда ни приезжал, — Груша вошла.

— Вот он сватается к тебе! — произнес Павел, показывая на поднимающегося с колен Ивана.

Груша только странно смотрела на того.

— Мне, сударь, очень обидно и слышать это, — отвечала она обиженным и взволнованным голосом; на глазах ее уже навернулись слезы.

— Что же, разве он тебе не нравится? — спросил Павел.

— Я скорее за козла скверного пойду, чем за него.

— Гля-че же не пойдешь? Что ж я сделал тебе такое? — спросил ее Иван.

— А гля того!.. Вы, Павел Михайлович, и приставать ему не прикажите ко мне, а то мне проходу от него нет! — проговорила Груша и, совсем уж расплакавшись, вышла из комнаты. Вихрову сделалось ее до души жаль.

— Пошел вон, негодяй! Не смей мне и говорить об этом и никогда не приставай к ней! — крикнул он на Ивана.

Тот, по обыкновению, немного струсил и вышел.

— Знаю я, куда она ладит, — да, знаю я! — говорил он, идя и пошатываясь по зале.