Люди сороковых годов

Приезд Мари благодетельно подействовал на Вихрова: в неделю он почти совсем поправился, начал гораздо больше есть, лучше спать и только поседел весь на висках. Хозяин и гостья целые дни проводили вместе: Мари первое время читала ему вслух, потом просматривала его новый роман, но чем самое большое наслаждение доставляла Вихрову — так это игрой на фортепьяно. Мари постоянно занималась музыкой и последнее время несравненно стала лучше играть, чем играла в девушках. По целым вечерам Вихров, полулежа в зале на канапе, слушал игру Мари и смотрел на нее. Мари была уже лет тридцати пяти; собой была она довольно худощава; прежняя миловидность перешла у нее в какую-то приятную осмысленность. Мари очень стала походить на англичанку, и при этом какая-то тихая грусть (выражение, несколько свойственное Есперу Иванычу) как бы отражалась во всей ее фигуре. Из посторонних посетителей в Воздвиженское приезжали только Живины, но и те всего один раз; Юлия, услыхав о приезде Мари к Вихрову, воспылала нетерпением взглянуть на нее и поэтому подговорила мужа, в одно утро, ехать в Воздвиженское как бы затем, чтобы навестить больного, у которого они давно уже не были.

Приезд их несколько сконфузил Вихрова. Познакомив обеих дам между собою и потом воспользовавшись тем, что Мари начала говорить с Живиным, он поспешил отозвать Юлию Ардальоновну немножко в сторону.

— Я надеюсь, что вы не рассказали вашему мужу о том, что я вам когда-то говорил о Мари, — сказал он.

Юлия посмотрела на него как бы с удивлением.

— Почему ж вы думаете, что я так откровенна с мужем; у вас у самих моя тайна — гораздо поважнее той, — проговорила она.

— Да, пожалуйста, не говорите ему… тем более, что все, что я вам тогда говорил… все это вздор.

Юлия при этом вспыхнула.

— Зачем же вы этот вздор мне говорили, — чтобы от меня только спастись? — проговорила она насмешливым и обиженным голосом.

— Нет, не потому, а потому что тогда, может быть, и так это было; но теперь этого нет, — говорил совершенно растерявшийся Вихров.

Юлия пожала при этом плечами.

— Не понимаю я вас! — сказала она.

— После как-нибудь я вам все объясню, — говорил Вихров.

— Хорошо! — отвечала Юлия опять с усмешкою и затем подошла и села около m-me Эйсмонд, чтобы повнимательнее ее рассмотреть; наружность Мари ей совершенно не понравилась; но она хотела испытать ее умственно — и для этой цели заговорила с ней об литературе (Юлия единственным мерилом ума и образования женщины считала то, что говорит ли она о русских журналах и как говорит).

— Как ожила нынче литература, узнать нельзя, — начала она прямо.

Мари, кажется, удивилась такому предмету разговора — и ничего с своей стороны не отвечала.

— Это такой идет протест против всех и всего, и все кресчендо и кресчендо!.. — продолжала Юлия.

Мари и на это ничего не говорила.

— Введение этого политического интереса в литературу так подняло ее умственный уровень! — отзванивала Юлия.

Вышедши замуж, она день ото дня все больше и больше начинала говорить о разных отвлеченных и даже научных предметах, и все более и более отборными фразами, и приводила тем в несказанный восторг своего добрейшего супруга.

— Я не нахожу, чтобы этот умственный уровень так уж очень поднялся, — возразила, наконец, Мари.

— Вы не находите? — спросила Юлия, немного даже вспыхнув.

— Он, кажется, совершенно такой же, как и был.

— Но где ж он лучше? Он и в европейских литературах, я думаю, не лучше и не выше.

Мари при этом слегка улыбнулась.

— Все-таки он там, я думаю, поопытней и поискусней, — возразила она.

— Я не знаю, — продолжала Юлия, все более и более краснея в лице, — за иностранными литературами я не слежу; но мне в нынешней нашей литературе по преимуществу дорого то, что в ней все эти насущные вопросы, которые душили и давили русскую жизнь, поднимаются и разрабатываются.

— Что поднимаются — это правда, но чтоб разрабатывались — этого не видать; скорее же это делается в правительственных сферах, — проговорила Мари.

— Ха-ха-ха! — захохотала Юлия. — Хороша разработка может быть между чиновниками!.. Нет уж, madame Эйсмонд, позвольте вам сказать: у меня у самой отец был чиновник и два брата теперь чиновниками — и я знаю, что это за господа, и вот вышла за моего мужа, потому что он хоть и служит, но он не чиновник, а человек!

— Каковы, я думаю, чиновники в стране, таковы и литераторы, — уж нарочно, кажется, поддразнивала Юлию Мари.

— Павел Михайлович! — воскликнула та, обращаясь к Вихрову. — Поблагодарите вашу кузину за сравнение; она говорит, что вы, литератор, и какой-нибудь плутишка-чиновник — одно и то же!

— Я не говорю о дарованиях и писателях; дарования во всех родах могут быть прекрасные и замечательные, но, собственно, масса и толпа литературная, я думаю, совершенно такая же, как и чиновничья.

Юлия понять не могла, что такое говорит Мари; в своей провинциальной простоте она всех писателей и издателей и редакторов уважала безразлично.

— Прежде, когда вот он только что вступал еще в литературу, — продолжала Мари, указывая глазами на Вихрова, — когда заниматься ею было не только что не очень выгодно, но даже не совсем безопасно, — тогда действительно являлись в литературе люди, которые имели истинное к ней призвание и которым было что сказать; но теперь, когда это дело начинает становиться почти спекуляцией, за него, конечно, взялось много господ неблаговидного свойства.

— Но, madame Эйсмонд! — воскликнула Юлия. — Наша литература так еще молода, что она не могла предъявить таких грязных явлений, как это есть, может быть, на Западе.

— То-то и есть, что и у нас начинает быть похуже еще западного! — отвечала Мари: ее, по преимуществу, возмущал пошлый и бездарный тон тогдашних петербургских газет.

Вихров слушал обеих дам с полуулыбкою, но Живин, напротив, весь был внимание: ему нравилось и то, что говорила жена, и то, что говорила Эйсмонд; но дамы, напротив, сильно не понравились друг другу, и Юлия даже по этому случаю имела маленькую ссору с мужем.

— Что это за госпожа?.. — сказала она, пожимая плечами, когда они сели в экипаж, чтобы ехать домой.

— Что за госпожа!.. Женщина, как видно, умная! — отвечал Живин.

— Чем?.. Чем?.. — спросила резко Юлия. — Чтобы быть названной умною женщиной, надобно сказать что-нибудь умное.

— Она неглупо и говорила, — возразил ей опять кротко муж.

— Она мало что говорила неумно, но она подло говорила: для нее становой пристав и писатель — одно и то же. Эта госпожа, должно быть, страшная консерваторша; но, впрочем, что же и ожидать от жены какого-нибудь господина генерала; но главное — Вихров, Вихров тут меня удивляет, что он в ней нашел! — воскликнула Юлия, забыв от волнения даже сохранить поверенную тайну.

Мари, в свою очередь, тоже не совсем благосклонно отзывалась об Живиной; сначала она, разумеется, ни слова не говорила, но когда Вихров с улыбкой спросил ее:

— А как вам понравилась супруга моего приятеля?

Он бы в настоящую минуту ни за что не признался Мари, что это была та самая девушка, о которой он когда-то писал, потому что Юлия показалась ему самому на этот раз просто противною.

— Она, должно быть, ужасная провинциалка: у нее какой-то резкий тон, грубые манеры! — отвечала та.

— И какую чепуху все высокопарную несет! — произнес Вихров.

— Ну, да это-то уж бог с ней: все мы, женщины, обыкновенно мыслями страдаем; по крайней мере держала бы себя несколько поскромнее.

Покуда шла таким образом жизнь в Воздвиженском, больше всех ею, как и надобно было ожидать, наслаждался Женичка. Он целые дни путешествовал с Симоновым по полям и по лугам. В Петербурге для укрепления мускулов его учили гимнастике, и он вздумал упражняться этой же гимнастикой и в деревне; нарисовал Симонову столб, на который лазят, лестницу, по которой всходят; Симонов сейчас же все это и устроил ему, и мало того: сам даже стал лазить с ним, но ноги у него были старческие, и потому он обрывался и падал. Особенно Женичку забавляло то, когда Симонов, подражая ему, лез на гладкий столб — и только заберется до половины, а там не удержится и начнет спускаться вниз. Женичка покатывался при этом со смеху; одно только маленькому шалуну не нравилось, что бочажок [Бочажок – яма, залитая водою.], куда он ходил купаться, был очень уж мелок.

— Симонушко, пойдем на озеро и там покупаемся! — сказал он ему однажды.

— Нет, что там купаться — грязно да и тинисто очень, — возразил ему Симонов. — А вот лучше что!.. — продолжал старый запотройщик. — Ужо вечером выпроситесь у маменьки и у дяденьки на озеро — на лодке с острогой рыбу половить.

— Ах, это отлично! Я сейчас же и попрошусь! — воскликнул Женичка и с разгоревшимися уже глазами побежал в горницу.

— Дядя, мамаша! — кричал он. — Отпустите меня сегодня вечером с острогой рыбу ловить.

— Что такое, с какой острогой? — спросила Мари, совершенно не поняв его просьбы.

— Мы, мамаша, рыбы вам наловим, — толковал ей мальчик.

Мари все-таки не понимала.

— Это действительно довольно приятная охота, — принялся объяснять ей Вихров. — Едут по озеру в лодке, у которой на носу горит смола и освещает таким образом внутренность воды, в которой и видно, где стоит рыба в ней и спит; ее и бьют острогой.

— Отпусти, мамаша! — приставал между тем к Мари ребенок.

— Нет, одного тебя пустить неудобно, — возразил ему Вихров, — потому что все-таки будешь ночью один на воде.

— Но я, дядя, с Симоновым поеду.

— Все это я знаю; но вот что, Мари, не поехать ли и нам тоже с ними? — проговорил Вихров; ему очень улыбалась мысль проехать с ней по озеру в темную ночь.

— Хорошо, — отвечала она.

— Ну, поди же и позови сюда Симонова, — сказал Вихров Женичке.

Тот благим матом побежал и привел с собой за руку старого воина.

— Вот видишь что… — обратился к тому Вихров, — пойди и найми ты нам лодку большую, широкую: мы хотим сегодня поохотиться с острогой.

— Теперь отличное время-с, самое настоящее! — подхватил с удовольствием Симонов.

— Ну, так ступай!

— Слушаю-с! — отвечал Симонов и проворно ушел.

Женичка выпросился вместе с ним на озеро и побежал за ним.

Вихров и Мари снова остались вдвоем.

Героя моего последнее время сжигало нестерпимое желание сказать Мари о своих чувствах; в настоящую минуту, например, он сидел против нее — и с каким бы восторгом бросился перед ней, обнял бы ее колени, а между тем он принужден был сидеть в скромнейшей и приличнейшей позе и вести холодный, родственный разговор, — все это начинало уж казаться ему просто глупым: «Хоть пьяну бы, что ли, напиться, — думал он, — чтобы посмелее быть!»

Женичка, впрочем, вскоре возвратился и объявил, что все было нанято, и только оставалось желать, чтобы это несносное солнце поскорее садилось; но вот и оно село. У крыльца стояла уже коляска парою; в нее сели Женичка, Вихров и Мари, а Симонов поместился на козлах. Сей почтенный воин выбрал самое сухое место, чтобы господам выйти и сесть в лодку, которая оказалась широчайшею, длиннейшею и даже крашеною. Лодочник стоял на носу. Вихров сел управлять рулем. Мари очень боялась, когда она вошла в лодку — и та закачалась.

— Да садитесь около меня, рядом со мной, — сказал ей Вихров.

Мари села. Лавочка была не совсем длинная и просторная, так что Мари совсем прижалась к Вихрову, но все-таки боялась.

— Погодите, я стану вас поддерживать, — сказал он и взял ее легонько за талию.

Однако Мари все еще боялась.

— Ну, дайте и руку вашу.

Мари подала и руку.

Женичка, как только вскочил в лодку, сейчас же убежал к лодочнику и стал с любопытством смотреть, как тот разводил на носу огонь. Симонов, обернувшись спиной к Вихрову и Мари, сел грести. Лодка тронулась.

Мрак уже совершенно наполнил воздух; на носу лодки горело довольно большое пламя смолы.

— Мамаша, в воде все видно! — кричал Женичка, смотря в воду. — Вот, мамаша, трава какая большая! А это, мамаша, рак, должно быть?

— Это рак, — подтвердил лодочник. — Тише, барин, не кричите, — прибавил он вполголоса, — это щука, надо быть, стоит!.. Какая матерая — черт!

— Мне ее и колотить? — спросил мальчик шепотом.

— Нет, уж я лучше, а то она у вас увернется, — проговорил лодочник и мгновенно опустил острогу вниз.

Щука сейчас же очутилась после того на поверхности воды; Симонов поймал ее руками; Женичка вырвал ее у него и, едва удерживая в своих ручонках скользкую рыбу, побежал к матери.

— Мамаша, смотрите, какая щука! — кричал он.

— Хорошо! — отвечала ему мать почему-то сильно сконфуженным голосом.

Женичка опять ушел на нос. Ночь все больше и больше воцарялась: небо хоть было и чисто, но темно, и только звезды блистали местами.

Мари находилась почти что в объятиях Вихрова.

— Ангел мой, вы мне ни разу еще не повторили того, о чем писали, — шептал он ей.

— Я?.. — говорила Мари, отворачиваясь от него.

— Да!.. Но теперь, по крайней мере, скажите, что любите меня! — продолжал Вихров.

— А что же? Неужели ты не видишь этого? — отвечала Мари и сама трепетала всем телом.

Вихров крепко прижал ее к себе. Он только и видел пред собою ее белое лицо, окаймленное черным кружевным вуалем.

— Мамаша! Еще щука! — кричал ребенок с носа. — Дай, эту я ударю, — выпросил он у лодочника острогу, ударил ею и не попал.

— Вот, барин, и не попали, — сказал ему лодочник.

— Ну, больше уж я не буду бить, ты бей! — сказал Женя и опять принялся глядеть внимательно в воду.

Симонов стал веслом направлять лодку к другому месту. На корме между тем происходило неумолкаемое шептание.

— Ты будешь меня любить вечно, всегда? — говорила Мари.

— Я никого, кроме тебя, и не любил никогда, — отвечал Вихров.

— Ну, смотри же; я на страшно тяжелый шаг для тебя решилась, ты, может быть, и не воображаешь, как для меня это трудно и мучительно…

— Но неужели же, Мари, душить в себе всякое чувство — лучше? — шептал Вихров.

— Почти что лучше! — отвечала она.

Вихрову, наконец, все еще слабому после болезни, от озерной сырости сделалось немного и холодновато.

— Однако не пора ли и домой, — я начинаю чувствовать дрожь, — проговорил он.

— Хорошо! — отвечала Мари.

Она, кажется, не помнила, где она и что с ней происходит.

— Домой! — крикнул Вихров Симонову.

— Мало что-то нынче рыбы! — произнес тот.

— Мало, — подтвердил и лодочник.

— А сколько камушков в воде, — сказал Женичка, еще раз заглянув в воду, и вскоре затем все вышли на берег и, прежним порядком усевшись в экипаж, возвратились домой.

Там их в зале ожидал самовар. Мари поспешила сесть около него. Она была бледна, как полотно. Вихров сел около нее. Женя принялся болтать и с жадностью есть с чаем сухари, а потом зазевал.

— Я, мамаша, спать хочу, — попросил он уже сам.

— Хорошо, — отвечала Мари с каким-то трепетом в голосе. — Пойдем, я велю тебя уложить, — прибавила она и пошла за ребенком.

— Мари, вы еще вернетесь?.. Я спать не хочу! — крикнул ей Вихров.

— Пожалуй… вернусь… — говорила, как бы не торопясь и раздумывая, Мари.

— Я в кабинете буду вас ожидать, — продолжал Вихров.

— Хорошо, — отвечала опять неторопливо Мари и через несколько времени какой-то робкой походкой прошла в кабинет.