Люди сороковых годов

Герой мой обыкновенно каждый день, поработав утром дома, часу во втором отправлялся к Эйсмондам. Генерала в это время никогда почти не было дома; он, по его словам, гулял все по Невскому, хоть на Невском его никто никогда не встречал. Обедал Вихров тоже по большей части у Эйсмондов: Мари очень благоразумно говорила, что зачем же ему одному держать хозяйство или ходить обедать по отелям, тогда как у них прекрасный повар и они ему очень рады будут. Генерал, с своей стороны, тоже находил эту мысль совершенно справедливою.

После обеда Евгений Петрович обыкновенно спал часа по три. Женичка дома не жил: мать отдала его в один из лучших пансионов и сама к нему очень часто ездила, но к себе не брала; таким образом Вихров и Мари все почти время проводили вдвоем — и только вечером, когда генерал просыпался, Вихров садился с ним играть в пикет; но и тут Мари или сидела около них с работой, или просто смотрела им в карты. Такая жизнь влюбленных могла бы, кажется, почесться совершенно счастливою, но, на самом деле, это было далеко не так: лицо моего героя было постоянно мрачно. Он (и это особенно стало проявляться в нем в последнее время) как-то сухо начал встречаться с Мари, односложно отвечал на ее вопросы; сидя с ней рядом, он глядел все больше в сторону и явно делал вид, что занят чем-то другим, но никак уж не ею. Мари, в свою очередь, с каждым днем все больше и больше худела — и в отношении Вихрова обнаруживала если не страх, то какую-то конфузливость, а иногда и равнодушие к нему. Причина всему этому заключалась в том, что с самого приезда Вихрова в Петербург между им и Мари происходили и недоразумения и неудовольствия: он в первый раз еще любил женщину в присутствии мужа и поэтому страшно, мучительно ее ревновал — ревновал физически, ревновал и нравственно, но всего этого высказывать прямо никогда не решался; ему казалось, что этим чувством он унижает и себя и Мари, и он ограничивался тем, что каждодневно страдал, капризничал, говорил Мари колкости, осыпал старика генерала (в его, разумеется, отсутствии) насмешками… Мари все это очень хорошо видела и понимала, что происходит в душе нежно любимого ею человека, но решительно недоумевала, как и чем было помочь тому; к мужу она была действительно почти нежна, потому что считала это долгом для себя, своей неотклонимой обязанностью, чтобы хоть сколько-нибудь заслужить перед ним свой проступок. Физическую ревность Вихрова она, конечно, могла бы успокоить одним словом; но как было заговорить о том, когда он сам не начинал!..

Однажды после обеда Вихров уселся перед камином, а Мари зачем-то вышла в задние комнаты. Вихров сидел довольно долгое время, потом стал понемногу кусать себе губы: явно, что терпение его начинало истощаться; наконец он встал, прошелся каким-то большим шагом по комнате и взялся за шляпу с целью уйти; но Мари в это мгновение возвратилась, и Вихров остался на своем месте, точно прикованный, шляпы своей, однако, не выпускал еще из рук. Взглянув ему в лицо, Мари на этот раз испугалась даже не на шутку — до того оно было ожесточенное и сердитое.

— Разве ты уж уходишь? — спросила она, потупляясь перед ним.

Под влиянием ее голоса Вихров как бы невольно опустился на прежнее место перед камином. Мари же отошла и села на свое обычное место перед рабочим столиком, — она уже ожидала, что ей придется выслушать несколько, как она выражалась, проклятий. Вихров в последнее время действительно в присутствии ее беспрестанно проклинал и себя, и свою жизнь, и свою злосчастную судьбу.

— Где это вы все были? — спросил он ее на этот раз каким-то глухим голосом и не обращая своего лица к ней.

— У Евгения Петровича в комнате, — он что-то нехорошо себя чувствует, — отвечала Мари: лгать в этом случае она считала постыдным для себя.

— Но за обедом он кушал как вол, — проговорил Вихров.

Мари при этом немного вспыхнула от досады.

— Нет, он очень немного ел, — возразила она.

Вихров снова начал кусать себе губы и подрягивать досадливо ногой.

— Вы свое внимание к нему до того простираете, что, когда он и здоровешенек, вам все представляется, что он болен; вы чересчур себя-то уж попусту волнуете, вам самим это может быть вредно! — проговорил ядовито Вихров.

— Ах, вредно мне, только не то! — негромко воскликнула Мари.

— Что же такое вам вредно? — спросил насмешливо Вихров.

— Вредно, что очень уж глупо и безрассудно люблю тебя.

— Что же вам мешает обратиться к вашему благоразумию и начать полную тихого семейного счастья жизнь? Уж, конечно, не я!.. — проговорил Вихров, и в голосе его явно послышались рыдания.

Мари видела, что он любит ее в эти минуты до безумия, до сумасшествия; она сама пылала к нему не меньшею страстью и готова была броситься к нему на шею и задушить его в своих объятиях; но по свойству ли русской женщины или по личной врожденной стыдливости своей, ничего этого не сделала и устремила только горящий нежностью взор на Вихрова и проговорила:

— А для тебя разве не тяжело это будет?

— Нет, даже легко!.. Легко даже! — воскликнул Вихров и, встав снова со стула, начал ходить по комнате. — Переносить долее то, что я переносил до сих пор, я не могу!.. Одна глупость моего положения может каждого свести с ума!.. Я, как сумасшедший какой, бегу сюда каждый день — и зачем? Чтобы видеть вашу счастливую семейную жизнь и мешать только ей.

— Но что же делать со всем этим? Как помочь тому? — спросила Мари.

— Помочь одним можно: оставьте вашего мужа и уедемте за границу, а то двум богам молиться невозможно, да и не совсем хорошо.

При этих словах Вихрова (он в первый еще раз высказал такое желание) Мари побледнела.

— Это значит положить вечный позор на свою голову!.. — проговорила она.

— Какой же тут позор особенный, — очень уж вы, видно, дорожите настоящим вашим положением.

— О, нисколько! — воскликнула Мари. — Если бы дело было только во мне, то я готова была бы рабой твоей назваться, а не только что женщиной, любящей тебя, — но от этого зависит спокойствие и честь других людей…

Вихров при этом вопросительно взглянул на Мари.

— Спокойствие и честь моего сына и мужа, — заключила Мари.

— Если вы спокойствие этих людей ставите выше моего спокойствия, то тут, разумеется, и разговаривать нечего, — проговорил Вихров.

— Ты все сердишься и не хочешь согласиться со мной, что я совершенно права, — и поверь мне, что ты сам гораздо скорее разлюбишь меня, когда весь мой мир в тебе заключится; мы с тобой не молоденькие, должны знать и понимать сердце человеческое.

— Да-с, все это прекрасно, но делиться вашим чувством с кем бы то ни было — мне слишком тяжело; я более двух лет приучаю себя к тому и не могу привыкнуть.

— Я чувством моим ни с кем и не делюсь; оно всецело принадлежит тебе.

— Всецело?.. Нет, Мари! — воскликнул Вихров, и потом, заметно сделав над собой большое усилие, он начал негромко: — Я без самого тяжелого, самого уязвляющего, оскорбляющего меня чувства, не могу себе вообразить минуты, когда вы принадлежите кому-нибудь другому, кроме меня!

Мари покраснела.

— Такой минуты нет и не существует, — проговорила она.

— Есть, Мари, есть!.. — воскликнул Вихров. — И тем ужаснее, что вы, как и все, я думаю, женщины, не сознаете, до какой степени в этом случае вы унижаете себя.

Мари еще более покраснела.

— Я сказала тебе и повторяю еще раз, — продолжала она спокойным, впрочем, голосом, — что такой минуты нет!

Вихров вопросительно посмотрел на Мари.

— Каким же образом это могло так устроиться? — сказал он.

— А таким, — отвечала она, — вам, мужчинам, бог дал много ума, а нам, женщинам, — хитрости.

— Интересно это знать — скажите!

— Ни за что! Больше того, что я тебе сказала, ты не услышишь от меня.

— Ну, в таком случае я вам не верю.

— Можете верить и не верить! И неужели ты думаешь, что если бы существовало что-нибудь подобное, так я осталась бы в теперешнем моем положении?

— Но что же бы вы сделали такое?

— А то, что прямо бы сказала, что люблю другого, и потому — хочет он для нашего сына скрыть это, пусть скрывает, а не хочет, то тогда я уеду от него.

— Но теперь подобной надобности не предстоит, значит?

— Нисколько!

— Ну, пожалуйте ко мне за то! — проговорил Вихров, протягивая к ней руки.

Мари подошла к нему, он обнял ее и стал целовать ее в грудь.

— Человек решительно тот же зверь! Поверишь ли, что я теперь спокойнее, счастливее стал! — говорил Вихров.

Мари на это только улыбнулась и покачала головой.

— Но я все-таки тебе не совсем еще верю! — прибавил он.

— Не знаю, как мне тебя уж и уверить, — отвечала Мари, пожимая плечами.

— Но, кроме того, друг мой, — продолжал Вихров, снова обнимая Мари, — мне скучно иногда бывает до бешенства, до отчаяния!.. Душа простору просит, хочется развернуться, сказать всему: черт возьми!

— Развернись, если так тебе этого хочется, — проговорила Мари несколько уже и обиженным голосом.

— Да не одному, Мари, а с тобой, с одной тобой в мире! Съездим сегодня хоть в оперу вдвоем; не все же забавляться картами.

— Пожалуй, только все-таки надобно сказать мужу и предуведомить его, чтобы не показалось ему это странным.

— Опять мужу! — воскликнул Вихров. — Делайте вы все это, но не говорите, по крайней мере, о том мне!

— Хорошо, не буду говорить, — отвечала Мари с улыбкою.

Вскоре после того послышался кашель генерала. Мари пошла к нему.

— А я с Полем еду в театр, — сказала она довольно решительным голосом.

— А! — произнес генерал почти с удовольствием. — И я бы, знаете, с вами поехал охотно!

Мари внутренне обмерла.

— Как же тебе ехать! Сейчас чувствовал озноб, и выезжать на воздух — это сумасшествие! — воскликнула она.

— Ну, ну, не поеду! — согласился генерал.

Через полчаса Мари с Вихровым отправились в наемной карете в оперу. Давали «Норму» [«Норма» – опера итальянского композитора Винченцо Беллини (1802—1835); впервые поставлена в 1831 году.]. Вихров всегда восхищался этой оперой. Мари тоже. С первого удара смычка они оба погрузились в полное упоение.

— Это единственная, кажется, опера, которой сюжет превосходен, — говорил Вихров, когда кончился первый акт и опустился занавес.

— Он очень естествен и правдоподобен, — подхватила Мари.

— Мало того-с! — возразил Вихров. — Он именно остановился на той границе, которой требует музыка, потому что не ушел, как это бывает в большей части опер, в небо, то есть в бессмыслицу, и не представляет чересчур уж близкой нам действительности. Мы с этой реализацией в искусстве, — продолжал он, — черт знает до чего можем дойти. При мне у Плавина один господин доказывал, что современная живопись должна принять только один обличительный, сатирический характер; а другой — музыкант — с чужого, разумеется, голоса говорил, будто бы опера Глинки испорчена тем, что ее всю проникает пассивная страсть, а не активная.

— Это что такое, я уж и не понимаю? — спросила Мари.

— А то, что в ней выведена любовь к царю, а не эгоистическая какая-нибудь страсть: любовь, ревность, ненависть.

— Ну, а все революционные оперы, — они тоже основаны на пассивной страсти, на любви к отечеству, — подхватила Мари.

— Совершенно справедливо! — воскликнул Вихров. — И, кроме того, я вполне убежден, что из жизни, например, первобытных христиан, действовавших чисто уж из пассивной страсти, могут быть написаны и превосходные оперы и превосходные драмы.

— Мне в «Норме», — продолжала Мари после второго уже акта, — по преимуществу, нравится она сама; я как-то ужасно ей сочувствую и понимаю ее.

— Потому что вы сами на нее похожи, — сказал Вихров.

— Я? — спросила Мари, уставляя на него свои большие голубые глаза.

— Да, вы! Чем Норма привлекательна? Это сочетанием в себе света и тьмы: она чиста, свята и недоступна для всех, и один только в мире человек знает, что она грешна!

— А, вот что! — произнесла Мари и покраснела уж немного. — Это, однако, значит быть добродетельной по наружности — качество не весьма похвальное.

— Вы не то что добродетельны по наружности, а вы очень уж приличны; но как бы то ни было, поедемте отсюда к Донону ужинать.

Мари опять уставила на него свои большие глаза.

— Что же это: душа простору хочет? — сказала она.

— Душа простору хочет, — отвечал Вихров.

— Хорошо, поедем! — согласилась Мари, и после спектакля они, в самом деле, отправились к Донону, где Вихров заказал хороший ужин, потребовал шампанского, заставил Мари выпить его целые два стакана; сам выпил бутылки две.

Разговор между ними стал делаться все более и более одушевленным и откровенным.

— Ты, пожалуй, когда так будешь кутить, так и другого рода развлечения захочешь, — проговорила Мари.

— Какого же?

— Развлечения полюбить другую женщину.

— Очень может быть, — отвечал Вихров откровенно.

— Но в таком случае, пожалуйста, меня не обманывай, а скажи лучше прямо.

— Никак не скажу, потому что если бы этого рода и случилось развлечение, то оно будет чисто временное; опять к вам же вернусь.

— Ну, это бог знает, ты сам еще не знаешь того.

— Совершенно знаю, потому что совершенно убежден, что больше всех женщин люблю вас.

— Но за что же именно?

— Вот уж этого никак не могу объяснить: за то, вероятно, что это была первая любовь, которой мы вряд ли не остаемся верными всю жизнь.

— А я думала, что немножко и за другое, — произнесла Мари.

— А именно?

— За согласие во взглядах и убеждениях…

— Может быть, и то! — подхватил Вихров.

Когда они сели в карету, он велел кучеру ехать не на Литейную, где жил генерал, а к себе на квартиру.

— И это тоже душа простора просит? — спросила его еще раз Мари.

— И это тоже! — отвечал Вихров.

Мари возвратилась домой часу во втором. Генерал собирался уже совсем лечь спать.

— Где это ты так долго была? — спросил он ее с некоторым беспокойством.

— К Донону ужинать с Полем заезжали, — отвечала она, проходя мимо его комнаты, но не заходя к нему.

— А, это хорошо! Что ж вы ужинали? — спросил ее генерал.

— Да я и не знаю, все очень вкусные вещи.

— Там славно кормят, славно; надобно и мне туда с Эммой съездить! — произнес генерал вполголоса и затем задул свечу, отвернулся к стене и заснул мирным сном.