Люди сороковых годов

Нельзя сказать, чтоб полученное Вихровым от отца состояние не подействовало на него несколько одуряющим образом: он сейчас же нанял очень хорошую квартиру, меблировал ее всю заново; сам оделся совершеннейшим франтом; Ивана он тоже обмундировал с головы до ног. Хвастанью последнего, по этому поводу, пределов не было. Горничную Клеопатры Петровны он, разумеется, сию же минуту выкинул из головы и стал подумывать, как бы ему жениться на купчихе и лавку с ней завести.

Чтобы кататься по Москве к Печкину, в театр, в клубы, Вихров нанял помесячно от Тверских ворот лихача, извозчика Якова, ездившего на чистокровных рысаках; наконец, Павлу захотелось съездить куда-нибудь и в семейный дом; но к кому же? Эйсмонды были единственные в этом роде его знакомые. Мари тоже очень разбогатела: к ней перешло все состояние Еспера Иваныча и почти все имение княгини. Муж ее был уже генерал, и они в настоящее время жили в Парке, на красивой даче.

— Ну, Яков, завтра ты мне рысачка получше давай! — сказал Вихров, когда Яков вечером пришел в горницу чай пить. Павел всегда его этим угощал и ужасно любил с ним разговаривать: Яков был мужик умный.

— Дадим-с, — отвечал тот.

— Завтра мы с тобой поедем в Парк к одной барыне-генеральше; смотри, не ударь себя лицом в грязь, — продолжал Вихров и назвал при этом и самую дачу.

— Слушаю-с, — проговорил Яков и на другой день действительно приехал на таком рысаке, в такой сбруе и пролетке, что Павел вскрикнул даже от удовольствия.

— Ну-с, Яков Петрович, — сказал он, усаживаясь в пролетке, — какого это завода конь?

— Мосоловского, — отвечал Яков, сидя прямо и внимательно поглядывая на лошадь, которая сердито рыла копытом землю.

— Трогай! Надеюсь, что на Тверской мы всех перегоним, — проговорил Павел.

Яков тронул: лошадь до самой Тверской шла покорной и самой легкой рысцой, но, как въехали на эту улицу, Яков посмотрел глазами, что впереди никто очень не мешает, слегка щелкнул только языком, тронул немного вожжами, и рысак начал забирать; они обогнали несколько колясок, карет, всех попадавшихся извозчиков, даже самого обер-полицеймейстера; у Павла в глазах даже зарябило от быстрой езды, и его слегка только прикидывало на эластической подушке пролетки.

— Немного осталось впереди-то! — сказал Яков, выехав за заставу и самодовольно оборачиваясь к Павлу: впереди в самом деле никого не было.

— Чудная лошадь! — воскликнул тот, смотря на это благородное животное, которое опять уже пошло тихо и покорно.

— У другого бы не стала она этого делать! — произнес Яков.

— Отчего же? — спросил Павел.

— Оттого, что человека чувствует!.. Знает, кто ею правит!.. — И Яков снова щелкнул языком, и лошадь снова понеслась; потом он вдруг, на всех рысях, остановил ее перед палисадником одной дачи.

— Здесь, надо быть, — проговорил он. Яков знал Москву, как свои пять пальцев.

Павел взглянул в палисадник и увидел, что в весьма красивой и богато убранной цветами беседке сидела Мари за большим чайным столом, а около нее помещался мальчишка, сынишка.

Мари, увидев и узнав Павла, заметно обрадовалась и даже как бы несколько сконфузилась.

— Ах, вот кто! — проговорила она.

Павел на этот раз почему-то с большим чувством поцеловал ее руку.

— А это ваш малютка? — сказал он, показывая на мальчика, подходя к нему и целуя того.

Ребенок как-то при этом ласково смотрел на него своими голубыми глазенками.

— А Евгений Петрович? — спросил Вихров Мари.

— Он дома и сейчас придет! — ответила та. — Поди, позови барина, — прибавила она стоявшему около беседки человеку.

Тот пошел.

Через несколько минут маленький, толстенький генерал, в летнем полотняном сюртуке, явился в сад; но, увидев Вихрова и вспомнив при этом, что вышел без галстука, стал перед ним чрезвычайно извиняться.

— Ничего, помилуйте! — говорил Павел, дружески пожимая ему руку.

— Все-таки мне совестно, — говорил генерал, захватывая себе рукой горло.

— Простит, ничего! — сказала ему и Мари.

Генерал наконец успокоился и сел, а Мари принялась сынишку поить чаем, размешивая хлеб в чашке и отирая салфеткой ему ротик: видно было, что это был ее баловень и любимец.

— Ты, однако, не был у покойного дяди на похоронах, — сказала она укоризненным голосом Вихрову.

— Я был болен, — отвечал тот.

— Н-ну! — сказала Мари.

— Что такое — ну? — спросил ее Павел.

— Знаю я, — отвечала Мари и немножко лукаво улыбнулась. — Михаил Поликарпович тоже, я слышала, помер.

— Помер! А Анна Гавриловна, скажите, жива? — прибавил Вихров после короткого молчания.

При этом вопросе Мари немного сконфузилась — она всегда, когда речь заходила об матери, чувствовала некоторую неловкость.

— Она вскоре же померла после Еспера Иваныча, — отвечала она, — тело его повезли похоронить в деревню, она уехала за ним, никуда не выходила, кроме как на его могилу, а потом и сама жизнь кончила.

— Вот это так любовь была! — проговорил Вихров.

— Д-да! — произнесла Мари печально. — Ты курс, надеюсь, кончил кандидатом? — переменила она разговор.

— Кандидатом, — отвечал Вихров.

— Какого же рода службе думаете вы себя посвятить? — отнесся к нему генерал.

— Никакой! — отвечал Вихров.

Генерал склонил при этом голову и придал такое выражение лицу, которым как бы говорил: «Почему же никакой?»

— По всем слухам, которые доходили до меня из разных служебных мирков, они до того грязны, до того преступны даже, что мне просто страшно вступить в какой-нибудь из них, — заключил Павел.

Добродушный генерал придал окончательно удивленное выражение своему лицу: он службу понимал совершенно иначе.

— Я не говорю об вашей военной, а, собственно, об штатской, — поспешил прибавить Павел.

— А, об штатской — это конечно! — произнес генерал.

— Тебе надобно сделаться ученым, как и прежде ты предполагал, — сказала Мари.

— Я им, вероятно, и буду; состояние у меня довольно обеспеченное.

— Вот-с за это больше всего и надобно благодарить бога! — подхватил генерал. — А когда нет состояния, так рассуждать таким образом человеку нельзя!

— Отчего же нельзя? — спросила Мари у мужа.

— Оттого, что кушать захочется — да-с! — отвечал генерал и самодовольно захохотал, воображая, вероятно, что он сострил что-нибудь.

— По-моему, лучше поденщиком быть, чем негодяем-чиновником, — заметила уже с некоторым сердцем Мари.

— Ну нет-с!.. Всякому человеку своя рубашка к телу ближе — хе-хе-хе! — засмеялся опять генерал.

Вихров глядел на него с некоторым недоумением: он тут только заметил, что его превосходительство был сильно простоват; затем он посмотрел и на Мари. Та старательно намазывала масло на хлеб, хотя этого хлеба никому и не нужно было. Эйсмонд, как все замечали, гораздо казался умнее, когда был полковником, но как произвели его в генералы, так и поглупел… Это, впрочем, тогда было почти общим явлением: развязнее, что ли, эти господа становились в этих чинах и больше высказывались…

Павел между тем все продолжал смотреть на Мари, и ему показалось, что лицо у ней как будто бы горело, и точно она была в каком-то волнении. Здесь я должен войти в глубину души этой дамы и объяснить довольно странные и в самом деле волновавшие ее в настоящую минуту чувствования. Павел, когда он был гимназистом, студентом, все ей казался еще мальчиком, но теперь она слышала до мельчайших подробностей его историю с m-me Фатеевой и поэтому очень хорошо понимала, что он — не мальчик, и особенно, когда он явился в настоящий визит таким красивым, умным молодым человеком, — и в то же время она вспомнила, что он был когда-то ее горячим поклонником, и ей стало невыносимо жаль этого времени и ужасно захотелось заглянуть кузену в душу и посмотреть, что теперь там такое.

— Ты, надеюсь, у нас обедаешь? — сказала она ему.

— Если позволите, — отвечал Павел.

— Пожалуйста, попросту, по-деревенски, — подхватил генерал и дружески пожал ему руку.

— Ну, а я уж сделаю немножко свой туалет, — сказала, немного покраснев, Мари и ушла.

Вихров остался вдвоем с генералом и стал с ним беседовать.

— Ваша служба лучшая из военных — ученая, — сказал он.

— Да, — произнес генерал с важностью.

— У вас прежде математике в корпусах прекрасно учили, и прекрасно знали ее офицеры.

— Отлично знали, — подтвердил и генерал, — все, знаете, вычисления эти…

— Какие вычисления? — спросил Вихров, думая, что Эйсмонд под этими словами что-нибудь определенное разумеет.

— Вычисления разные, — отвечал генерал.

Павел понял, что это он так только говорил, а что математику он, должно быть, совсем забыл.

— Сама служба-то приятнее, — продолжал он, — потому что все-таки умнее, чем простая шагистика.

— Конечно! — согласился генерал. — Зато для кармана-то тяжеленька, совершенно безвыгодна!

— Это почему? — спросил Вихров, не зная еще, что, собственно, генерал разумеет под выгодой.

— Да потому, что если взять того же батарейного командира, конечно, он получает довольно… но ведь он всех офицеров в батарее содержит на свой счет: они у него и пьют и едят, только не ночуют, — в кармане-то в итоге ничего и не осталось.

Этими словами Эйсмонд просто возмутил Вихрова. «Сам ворует, а с другими и поделиться не хочет!» — подумал он.

— А что же, в армейских полках разве выгоднее быть командиром? — сказал он вслух, желая вызвать генерала еще на большую откровенность.

— Там выгодней гораздо! — подхватил тот. — Там полковой командир тысяч двадцать пять, тысяч тридцать получает в год, потому там этого нет: офицеры все вразброд стоят.

— Но вы сами согласитесь, — заметил Вихров, — что эти тридцать тысяч — те же взятки!

— Какие же взятки? — воскликнул генерал. — Нет-с, совсем нет-с! Это хозяйственная экономия — это так!.. Вы знаете что, — продолжал Эйсмонд несколько уже даже таинственно, — один полковой командир показал в отчете в экономии пять тысяч… его представили за это к награде… только отчет возвращается… смотрят: представление к награде зачеркнуто, а на полях написано: «Дурак!».

— Это уж немножко странно, — сказал Вихров.

— Нет-с, не странно! — возразил генерал. — Вы согласитесь, что полковой командир может и сэкономить, может и не сэкономить — это в его воле; а между тем, извольте видеть, что выходит: он будет сдавать полк, он не знает еще, сколько с него будущий командир потребует, — что же, ему свои, что ли, деньги в этом случае прикладывать; да иногда их и нет у него… Потом-с вдруг говорят: переменить погончики такие-то. Министр военный говорит: «Нужно отнестись к министру финансов». — «Не нужно, говорят, пусть полковые командиры сделают это из экономических сумм!» Значит, само начальство знает это.

«Вот, внуши этому человеку, что честно и что нечестно!» — думал Павел, слушая генерала.

Мари наконец кончила свой туалет и пришла к ним. Она заметно оделась с особенной тщательностью, так что генерал даже это заметил и воскликнул:

— Как вы интересны сегодня!

Павел тоже с удовольствием и одобрительно на нее смотрел: у него опять уже сердце забилось столь знакомым ему чувством к Мари.

Вслед за матерью вошел также и сынишка Мари, в щегольской гарнитуровой рубашке и в соломенной шляпе; Мари взяла его за ручонку.

— Пока на стол накрывают, не хотите ли, cousin, прогуляться? — сказала она Павлу.

Тот этому очень обрадовался; генерал же пошел делать свой туалет: он каждодневно подкрашивался немножко и подрумянивался.

Мари, ребенок и Павел пошли по парку, но прошли они недалеко и уселись на скамеечке. Ребенок стал у ног матери. Павлу и Мари, видимо, хотелось поговорить между собой.

— Я слышала, — начала Мари тихим и неторопливым голосом, — что нынче всю зиму жила здесь Клеопатра Петровна.

— Жила, — отвечал Павел односложно.

— Ты видался с ней часто? — спрашивала Мари, как бы ничего по этому поводу не зная.

— Очень часто, — отвечал Павел.

— Где же она теперь?

— Она теперь уехала к мужу.

— Опять? — спросила Мари как-то уж насмешливо.

Павел весело и добродушно смотрел на нее.

— Послушайте, кузина, — начал он, — мы столько лет с вами знакомы, и во все это время играем между собой какую-то притворную комедию.

Мари вдруг вся вспыхнула.

— Почему же притворную? — спросила она.

— Притворную! Прикажете разъяснить вам это?

— Разъясните! — сказала Мари и потупилась, а вместе с тем с губ ее не сходила немножко лукавая улыбка.

— Во-первых, бывши мальчиком, я был в вас страстно влюблен, безумно, но никогда вам об этом не говорил; вы тоже очень хорошо это видели, но мне тоже никогда ничего об этом не сказали!

Мари слушала его, и Вихров только видел, что у ней уши даже при этом покраснели.

— Теперь та же самая комедия начинается, — продолжал он, — вам хочется спросить меня о Клеопатре Петровне и о том, что у меня с ней происходило, а вы меня спрашиваете, как о какой-нибудь Матрене Карповне; спрашивайте лучше прямо, как и что вам угодно знать по сему предмету?

— И ты скажешь мне откровенно? — спросила Мари, взмахнув на него свои голубые глаза.

— Все откровенно скажу, — отвечал Павел искренно.

— Что же ты, влюблен в нее очень?

— То есть я любил ее очень.

— А теперь — что же?

— Теперь — не знаю.

— Как не знаешь? — спросила Мари.

— Так, не знаю: перед отъездом ее в деревню я очень к ней охладел, но, когда она уехала, мне по ней грустно сделалось.

— Что тебе мешает? Поезжай сам за ней в деревню!.. — И на лице Мари, как легкое облако, промелькнула тень печали; Павел и это видел.

— В деревню я не поеду, потому что это может рассердить и огорчить ее мужа.

— Муж ее, я слышала, скоро умрет, и ты можешь сейчас же жениться на ней.

— Нет, я не женюсь на ней, — возразил Павел.

— Отчего же? — спросила Мари как бы с удивлением.

— Во-первых, оттого, что она старше меня годами, а потом — мы с ней совершенно разных понятий и убеждений.

— О, она, разумеется, постарается подражать всем твоим понятиям и убеждениям.

— Не думаю… — произнес протяжно Павел.

Разговор на несколько времени приостановился; Павел, видимо, собирался с мыслями и с некоторою смелостью возобновить его.

— Вот видите-с, — начал, наконец, он, — я был с вами совершенно откровенен, будьте же и вы со мной откровенны.

— Да в чем же мне с тобой быть откровенной? — спросила Мари, как будто бы ей, в самом деле, решительно нечего было скрывать от Павла.

— А в том, например, что неужели вы никогда и никого не любили, кроме вашего мужа? — проговорил Вихров неторопливым голосом.

Мари несколько мгновений молчала; видимо, что она обдумывала, как отвечать ей на этот вопрос.

— Никого! — произнесла она, наконец, с улыбкой.

— Не верю! — воскликнул Павел. — Чтобы вы, с вашим умом, с вашим образованием, никого не любили, кроме Евгения Петровича, который, может быть, и прекрасный и добрый человек…

— Никого не любила! — поспешила перебить его Мари.

— И впредь не полюбите?

— Постараюсь, — сказала Мари.

— И что же, все это для исполнения священной обязанности матери и супруги? — спросил Павел.

— Для исполнения священной обязанности матери и супруги, — повторила за ним немножко комическим тоном и Мари.

— Только для этого, не больше?

— Только для этого, не больше, — повторила еще раз Мари.

— Ну, а мне больше этого и знать ничего не надо! — произнес Павел.

— Ничего? — спросила Мари.

— Ничего, потому что я теперь уже все знаю.

Мари опять немножко лукаво улыбнулась и встала.

— Пора, однако, пойдем обедать! — сказала она.

Павел последовал за ней. За обедом генерал еще больше развернулся и показал себя. Он, между прочим, стал доказывать, что университетское образование — так себе, вздор, химера!

— Чему там учат? — говорил он. — Мне один племянник мой показывал какой-то пропедевтик [Пропедевтик. – Пропедевтика (греч.) – сокращенное изложение какой-нибудь науки, предшествующее более глубокому ее изучению.]! Что такое, скажите на милость!

Вихров усмехнулся немного.

— Да и в корпусах, я думаю, тому же самому учат, — проговорил он.

— Э, нет! — воскликнул генерал. — В корпусах другое дело. Вон в морском корпусе мальчишке скажут: «Марш, полезай на мачту!» — лезет! Или у нас в артиллерийском училище: «Заряжай пушки — пали!» — палит! Есперка, будешь палить? — обратился он к сынишке своему.

— Буду, — отвечал тот, шамша и тяжело повертываясь в креслицах.

Что этими последними словами об морском корпусе и об артиллерийском училище генерал хотел, собственно, сказать — определить трудно. Вихров слушал его серьезно, но молча. Мари от большей части слов мужа или хмурилась, или вспыхивала.