Неточные совпадения
Степан Аркадьич не
мог говорить, так как цирюльник занят был верхнею губой, и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул
головой.
«Ах да!» Он опустил
голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего быть не
может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не
могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
Сухость эта огорчила Кити, и она не
могла удержаться от желания загладить холодность матери. Она повернула
голову и с улыбкой проговорила...
Ему и в
голову не приходило, чтобы
могло быть что-нибудь дурное в его отношениях к Кити.
Он прикинул воображением места, куда он
мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить
голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
Даже не было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому, что она имела слишком большой успех в свете, и никому в
голову не
могло прийти, чтоб она не была приглашена до сих пор.
«Еще раз увижу, — говорил он себе, невольно улыбаясь, — увижу ее походку, ее лицо; скажет что-нибудь, поворотит
голову, взглянет, улыбнется,
может быть».
Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы отыскивая образ, но, найдя его, не перекрестился. Он оглядел шкапы и полки с книгами и с тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся и неодобрительно покачал
головой, никак уже не допуская, чтоб эта овчинка
могла стоить выделки.
Подробности эти Вронский узнал уже после, теперь же он видел только то, что прямо под ноги, куда должна стать Фру-Фру,
может попасть нога или
голова Дианы.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не
мог отвечать на вопросы, не
мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с
головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в
голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным,
может быть и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
После страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой
головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг, не веря еще своему счастию, чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло его жизнь, приковывало к себе всё внимание, и что он опять
может жить, думать и интересоваться не одним своим зубом.
Он чувствовал, что он глубже, чем когда-нибудь, вникал теперь в это усложнение и что в
голове его нарождалась — он без самообольщения
мог сказать — капитальная мысль, долженствующая распутать всё это дело, возвысить его в служебной карьере, уронить его врагов и потому принести величайшую пользу государству.
— Алексей сделал нам ложный прыжок, — сказала она по-французски, — он пишет, что не
может быть, — прибавила она таким естественным, простым тоном, как будто ей никогда и не
могло приходить в
голову, чтобы Вронский имел для Анны какое-нибудь другое значение как игрока в крокет.
Все эти правила
могли быть неразумны, нехороши, но они были несомненны, и, исполняя их, Вронский чувствовал, что он спокоен и
может высоко носить
голову.
Сходя с лестницы, Серпуховской увидал Вронского. Улыбка радости осветила лицо Серпуховского. Он кивнул кверху
головой, приподнял бокал, приветствуя Вронского и показывая этим жестом, что не
может прежде не подойти к вахмистру, который, вытянувшись, уже складывал губы для поцелуя.
Но она не слушала его слов, она читала его мысли по выражению лица. Она не
могла знать, что выражение его лица относилось к первой пришедшей Вронскому мысли — о неизбежности теперь дуэли. Ей никогда и в
голову не приходила мысль о дуэли, и поэтому это мимолетное выражение строгости она объяснила иначе.
И тут же в его
голове мелькнула мысль о том, что ему только что говорил Серпуховской и что он сам утром думал — что лучше не связывать себя, — и он знал, что эту мысль он не
может передать ей.
Он опустил
голову и молчал. Он ничего не
мог сказать.
— Ты не
можешь понять. Я чувствую, что лечу
головой вниз в какую-то пропасть, но я не должна спасаться. И не
могу.
— Всё пройдет, всё пройдет, мы будем так счастливы! Любовь наша, если бы
могла усилиться, усилилась бы тем, что в ней есть что-то ужасное, — сказал он, поднимая
голову и открывая улыбкою свои крепкие зубы.
Во время службы он то слушал молитвы, стараясь приписывать им значение такое, которое бы не расходилось с его взглядами, то, чувствуя, что он не
может понимать и должен осуждать их, старался не слушать их, а занимался своими мыслями, наблюдениями и воспоминаниями, которые с чрезвычайною живостью во время этого праздного стояния в церкви бродили в его
голове.
И Левину смутно приходило в
голову, что не то что она сама виновата (виноватою она ни в чем не
могла быть), но виновато ее воспитание, слишком поверхностное и фривольное («этот дурак Чарский: она, я знаю, хотела, но не умела остановить его»), «Да, кроме интереса к дому (это было у нее), кроме своего туалета и кроме broderie anglaise, у нее нет серьезных интересов.
Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она узнавала и не узнавала его
голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала всё это и не
могла ничего говорить; слезы душили ее.
Самые разнообразные предположения того, о чем он сбирается говорить с нею, промелькнули у нее в
голове: «он станет просить меня переехать к ним гостить с детьми, и я должна буду отказать ему; или о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны… Или не о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А
может быть, о Кити, о том, что он чувствует себя виноватым?» Она предвидела всё только неприятное, но не угадала того, о чем он хотел говорить с ней.
Это были те самые доводы, которые Дарья Александровна приводила самой себе; но теперь она слушала и не понимала их. «Как быть виноватою пред существами не существующими?» думала она. И вдруг ей пришла мысль:
могло ли быть в каком-нибудь случае лучше для ее любимца Гриши, если б он никогда не существовал? И это ей показалось так дико, так странно, что она помотала
головой, чтобы рассеять эту путаницу кружащихся сумасшедших мыслей.
Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор говорит, что
может быть воспаление. Я одна теряю
голову. Княжна Варвара не помощница, а помеха. Я ждала тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где ты и что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что это будет тебе неприятно. Дай ответ какой-нибудь, чтоб я знала, что делать».
Он поднял
голову. Бессильно опустив руки на одеяло, необычайно прекрасная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не
могла улыбнуться.
— Это Сорокина с дочерью заезжала и привезла мне деньги и бумаги от maman. Я вчера не
мог получить. Как твоя
голова, лучше? — сказал он спокойно, не желая видеть и понимать мрачного и торжественного выражения ее лица.