Неточные совпадения
Ответа
не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь
на все
самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями
дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере, до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни.
Она знала, что старуху ждут со
дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было, что он, боясь оскорбить мать,
не делает предложения; однако ей так хотелось и
самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
— Да, вот вам кажется! А как она в
самом деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох!
не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах,
на бале»… — И князь, воображая, что он представляет жену, приседал
на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в
самом деле заберет в голову…
Она ему
не подавала никакого повода, но каждый раз, когда она встречалась с ним, в душе ее загоралось то
самое чувство оживления, которое нашло
на нее в тот
день в вагоне, когда она в первый раз увидела его.
Но и после, и
на другой и
на третий
день, она
не только
не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но
не находила и мыслей, которыми бы она
сама с собой могла обдумать всё, что было в ее душе.
В эти последние
дни он
сам не ездил
на проездку, а поручил тренеру и теперь решительно
не знал, в каком состоянии пришла и была его лошадь.
— Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого
не победил, а только сапоги снимай
сам, да еще за дверь их
сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли
дело дома! Проснешься
не торопясь, посердишься
на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь,
не торопишься.
— Я
не буду судиться. Я никогда
не зарежу, и мне этого нe нужно. Ну уж! — продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к
делу, — наши земские учреждения и всё это — похоже
на березки, которые мы натыкали, как в Троицын
день, для того чтобы было похоже
на лес, который
сам вырос в Европе, и
не могу я от души поливать и верить в эти березки!
Прелесть, которую он испытывал в
самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту жизнь, которое в эту ночь было для него уже
не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд
на заведенное у него хозяйство, что он
не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и
не мог
не видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое было основой всего
дела.
Главное же —
не только совершенно даром пропадала направленная
на это
дело энергия, но он
не мог
не чувствовать теперь, когда смысл его хозяйства обнажился для него, что цель его энергии была
самая недостойная.
Правда, мужики этой компании, хотя и условились вести это
дело на новых основаниях, называли эту землю
не общею, а испольною, и
не раз и мужики этой артели и
сам Резунов говорили Левину: «получили бы денежки за землю, и вам покойнее и нам бы развяза».
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену в покое,
не утруждая ее своим присутствием, и что
сама жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным, что
не мог ничего
сам решить,
не знал
сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его
делами,
на всё отвечал согласием.
Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас стал
на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после
на службе Алексей Александрович
не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был
самый близкий ему по душе человек, но он служил по министерству иностранных
дел, жил всегда за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
— Хорошо, я поговорю. Но как же она
сама не думает? — сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда
дело касалось задушевных сторон жизни. «Точно она
на свою жизнь щурится, чтобы
не всё видеть», подумала Долли. — Непременно, я для себя и для нее буду говорить с ней, — отвечала Дарья Александровна
на его выражение благодарности.
― Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное.
Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего
дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство
на ее руках; да
не так, свысока, деньгами, а она
сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а девочку взяла к себе. Да вот ты увидишь ее.
— Да вот что хотите, я
не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула
на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень милы, но я
не могла привязаться к этому
делу. Вы говорите — энергию. Энергия основана
на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку,
сама не знаю зачем.
И увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась
на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я
не могу взять
на себя? — сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод. Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму
на себя. Да, теперь, как он приедет, скажу, что я была виновата, хотя я и
не была виновата, и мы уедем».
Дела эти занимали его
не потому, чтоб он оправдывал их для себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь, с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для общей пользы, с другой стороны, слишком занятый своими мыслями и
самым количеством
дел, которые со всех сторон наваливались
на него, он совершенно оставил всякие соображения об общей пользе, и
дела эти занимали его только потому, что ему казалось, что он должен был делать то, что он делал, — что он
не мог иначе.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но
сама деятельность всегда бывала нескладная,
не было полной уверенности в том, что
дело необходимо нужно, и
сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя
не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что
дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
— Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они ничего
не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали, что вот собирают
на душеспасительное
дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А
на что — они
сами не знают.
В продолжение всего
дня за
самыми разнообразными разговорами, в которых он как бы только одной внешней стороной своего ума принимал участие, Левин, несмотря
на разочарование в перемене, долженствовавшей произойти в нем,
не переставал радостно слышать полноту своего сердца.