Неточные совпадения
Она как будто делала усилие над собой, чтобы
не выказывать этих признаков
радости, но они сами собой выступали на ее лице.
Старая Ласка, еще
не совсем переварившая
радость его приезда и бегавшая, чтобы полаять на дворе, вернулась, махая хвостом и внося с собой запах воздуха, подошла к нему, подсунула голову под его руку, жалобно подвизгивая и требуя, чтоб он поласкал ее.
Она провела разрезным ножом по стеклу, потом приложила его гладкую и холодную поверхность к щеке и чуть вслух
не засмеялась от
радости, вдруг беспричинно овладевшей ею.
— Я
не знала, что вы едете. Зачем вы едете? — сказала она, опустив руку, которою взялась было за столбик. И неудержимая
радость и оживление сияли на ее лице.
Она сама чувствовала, что при виде его
радость светилась в ее глазах и морщила ее губы в улыбку, и она
не могла затушить выражение этой
радости.
Но для него, знавшего ее, знавшего, что, когда он ложился пятью минутами позже, она замечала и спрашивала о причине, для него, знавшего, что всякие свои
радости, веселье, горе, она тотчас сообщала ему, — для него теперь видеть, что она
не хотела замечать его состояние, что
не хотела ни слова сказать о себе, означало многое.
Она чувствовала, что в эту минуту
не могла выразить словами того чувства стыда,
радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и
не хотела говорить об этом, опошливать это чувство неточными словами.
Бабы-скотницы, подбирая поневы, босыми, еще белыми,
не загоревшими ногами шлепая по грязи, с хворостинами бегали за мычавшими, ошалевшими от весенней
радости телятами, загоняя их на двор.
Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он
не мог передать окружающим, и теперь он изливал в Степана Аркадьича и поэтическую
радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и в особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам
не замечал этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.
Кити покраснела от
радости и долго молча жала руку своего нового друга, которая
не отвечала на её пожатие, но неподвижно лежала в её руке. Рука
не отвечала на пожатие, но лицо М-llе Вареньки просияло тихою, радостною, хотя и несколько грустною улыбкой, открывавшею большие, но прекрасные зубы.
Она вспоминала наивную
радость, выражавшуюся на круглом добродушном лице Анны Павловны при их встречах; вспоминала их тайные переговоры о больном, заговоры о том, чтоб отвлечь его от работы, которая была ему запрещена, и увести его гулять; привязанность меньшего мальчика, называвшего ее «моя Кити»,
не хотевшего без нее ложиться спать.
Теперь, в уединении деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти
радости. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к своим детям; всё-таки она
не могла
не говорить себе, что у нее прелестные дети, все шестеро, все в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и была счастлива ими и гордилась ими.
Всё шло хорошо и дома; но за завтраком Гриша стал свистать и, что было хуже всего,
не послушался Англичанки, и был оставлен без сладкого пирога. Дарья Александровна
не допустила бы в такой день до наказания, если б она была тут; но надо было поддержать распоряжение Англичанки, и она подтвердила ее решение, что Грише
не будет сладкого пирога. Это испортило немного общую
радость.
Гриша плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его
не наказали и что он
не от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою
радостью ее сердце, что слезы выступили ей на глаза, и она сама простила преступника.
Сходя с лестницы, Серпуховской увидал Вронского. Улыбка
радости осветила лицо Серпуховского. Он кивнул кверху головой, приподнял бокал, приветствуя Вронского и показывая этим жестом, что
не может прежде
не подойти к вахмистру, который, вытянувшись, уже складывал губы для поцелуя.
Серые глава адвоката старались
не смеяться, но они прыгали от неудержимой
радости, и Алексей Александрович видел, что тут была
не одна
радость человека, получающего выгодный заказ, — тут было торжество и восторг, был блеск, похожий на тот зловещий блеск, который он видал в глазах жены.
Адвокат опустил глаза на ноги Алексея Александровича, чувствуя, что он видом своей неудержимой
радости может оскорбить клиента. Он посмотрел на моль, пролетевшую пред его носом, и дернулся рукой, но
не поймал ее из уважения к положению Алексея Александровича.
Теперь же, когда он услыхал, что она тут, он вдруг почувствовал такую
радость и вместе такой страх, что ему захватило дыхание, и он
не мог выговорить того, что хотел сказать.
Она обрадовалась и смутилась от своей
радости до такой степени, что была минута, именно та, когда он подходил к хозяйке и опять взглянул на нее, что и ей, и ему, и Долли, которая всё видела, казалось, что она
не выдержит и заплачет.
— А я стеснен и подавлен тем, что меня
не примут в кормилицы, в Воспитательный Дом, — опять сказал старый князь, к великой
радости Туровцына, со смеху уронившего спаржу толстым концом в соус.
Не только он всё знал, но он, очевидно, ликовал и делал усилия, чтобы скрыть свою
радость. Взглянув в его старческие милые глаза, Левин понял даже что-то еще новое в своем счастьи.
Он у постели больной жены в первый раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая
радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал
не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде
не испытывал.
И он, отвернувшись от шурина, так чтобы тот
не мог видеть его, сел на стул у окна. Ему было горько, ему было стыдно; но вместе с этим горем и стыдом он испытывал
радость и умиление пред высотой своего смирения.
— Ах! — вскрикнула она, увидав его и вся просияв от
радости. — Как ты, как же вы (до этого последнего дня она говорила ему то «ты», то «вы»)? Вот
не ждала! А я разбираю мои девичьи платья, кому какое…
После обычных вопросов о желании их вступить в брак, и
не обещались ли они другим, и их странно для них самих звучавших ответов началась новая служба. Кити слушала слова молитвы, желая понять их смысл, но
не могла. Чувство торжества и светлой
радости по мере совершения обряда всё больше и больше переполняло ее душу и лишало ее возможности внимания.
«Всё это было прекрасно, — думала Кити, слушая эти слова, — всё это и
не может быть иначе», и улыбка
радости, сообщавшаяся невольно всем смотревшим на нее, сияла на ее просветлевшем лице.
Она теперь с
радостью мечтала о приезде Долли с детьми, в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она сама
не знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это делать.
Сдерживая улыбку удовольствия, он пожал плечами, закрыв глаза, как бы говоря, что это
не может радовать его. Графиня Лидия Ивановна знала хорошо, что это одна из его главных
радостей, хотя он никогда и
не признается в этом.
Сереже было слишком весело, слишком всё было счастливо, чтоб он мог
не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною
радостью, про которую он узнал на гулянье в Летнем Саду от племянницы графини Лидии Ивановны.
Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с
радостью чиновника и своей
радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой день, в который все должны быть рады и веселы.
— Я?
не буду плакать… Я плачу от
радости. Я так давно
не видела тебя. Я
не буду,
не буду, — сказала она, глотая слезы и отворачиваясь. — Ну, тебе одеваться теперь пора, — оправившись, прибавила она, помолчав и,
не выпуская его руки, села у его кровати на стул, на котором было приготовлено платье.
— Барыня, голубушка! — заговорила няня, подходя к Анне и целуя ее руки и плечи. — Вот Бог привел
радость нашему новорожденному. Ничего-то вы
не переменились.
Сын видел, что она
не могла удержать улыбку
радости.
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он хотел говорить; она догадывалась о чем и замирала от волнения
радости и страха. Они отошли так далеко, что никто уже
не мог бы слышать их, но он всё еще
не начинал говорить. Вареньке лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
Левин испытывал теперь, оставив позади себя все заботы семейные и хозяйственные, такое сильное чувство
радости жизни и ожиданья, что ему
не хотелось говорить.
Эти две
радости, счастливая охота и записка от жены, были так велики, что две случившиеся после этого маленькие неприятности прошли для Левина легко. Одна состояла в том, что рыжая пристяжная, очевидно переработавшая вчера,
не ела корма и была скучна. Кучер говорил, что она надорвана.
— Я так и думала и
не смела думать. Вот
радость! Ты
не можешь представить себе мою
радость! — говорила она, то прижимаясь лицом к Долли и целуя ее, то отстраняясь и с улыбкой оглядывая ее.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому чувству. Он теперь уже
не был вполне частью ее, а иногда жил и своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем хотелось смеяться от странной новой
радости.
Львов, видимо, хотел удержаться, чтобы
не высказать своей
радости, но так и просиял улыбкой.
Она встала ему навстречу,
не скрывая своей
радости увидать его. И в том спокойствии, с которым она протянула ему маленькую и энергическую руку и познакомила его с Воркуевым и указала на рыжеватую хорошенькую девочку, которая тут же сидела за работой, назвав ее своею воспитанницей, были знакомые и приятные Левину приемы женщины большого света, всегда спокойной и естественной.
Он поспешно вскочил,
не чувствуя себя и
не спуская с нее глаз, надел халат и остановился, всё глядя на нее. Надо было итти, но он
не мог оторваться от ее взгляда. Он ли
не любил ее лица,
не знал ее выражения, ее взгляда, но он никогда
не видал ее такою. Как гадок и ужасен он представлялся себе, вспомнив вчерашнее огорчение ее, пред нею, какою она была теперь! Зарумянившееся лицо ее, окруженное выбившимися из-под ночного чепчика мягкими волосами, сияло
радостью и решимостью.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он
не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы
радости, которых он никак
не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.
Что он испытывал к этому маленькому существу, было совсем
не то, что он ожидал. Ничего веселого и радостного
не было в этом чувстве; напротив, это был новый мучительный страх. Это было сознание новой области уязвимости. И это сознание было так мучительно первое время, страх за то, чтобы
не пострадало это беспомощное существо, был так силен, что из-за него и
не заметно было странное чувство бессмысленной
радости и даже гордости, которое он испытал, когда ребенок чихнул.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная,
не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя
не испытывал более никакой
радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Но он
не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить, мыслить и чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много
радостей и был счастлив, когда
не думал о значении своей жизни.
«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б
не имел этих верований,
не знал, что надо жить для Бога, а
не для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные
радости моей жизни,
не существовало бы для меня». И, делая самые большие усилия воображения, он всё-таки
не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он сам, если бы
не знал того, для чего он жил.
Теперь, напротив, чувство
радости и успокоения было живее, чем прежде, а мысль
не поспевала за чувством.