Неточные совпадения
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно,
что она так далеко от него; и
о чем бы
ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и поговорить
о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
— Ну, будет
о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть.
Что там
ни толкуй, а всё не чужие. Ну, выпей же. Расскажи,
что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. — Как ты живешь?
—
О нет,
о нет! Я не Стива, — сказала она хмурясь. — Я оттого говорю тебе,
что я
ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться в себе, — сказала Анна.
— Разве вы не знаете,
что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу думать
о вас и
о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия
ни для себя,
ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
—
О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая
ни одного слова из того,
что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие в общем разговоре.
Но для него, знавшего ее, знавшего,
что, когда он ложился пятью минутами позже, она замечала и спрашивала
о причине, для него, знавшего,
что всякие свои радости, веселье, горе, она тотчас сообщала ему, — для него теперь видеть,
что она не хотела замечать его состояние,
что не хотела
ни слова сказать
о себе, означало многое.
Как
ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил
ни формы,
ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря
о разных пустяках и не будучи в силах спросить,
что хотел.
Само собою разумеется,
что он не говорил
ни с кем из товарищей
о своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Они и понятия не имеют
о том,
что такое счастье, они не знают,
что без этой любви для нас
ни счастья,
ни несчастья — нет жизни», думал он.
Когда он был тут,
ни Вронский,
ни Анна не только не позволяли себе говорить
о чем-нибудь таком,
чего бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли себе даже и намеками говорить то,
чего бы мальчик не понял.
Когда бы, в какую минуту
ни спросили бы ее,
о чем она думала, она без ошибки могла ответить: об одном,
о своем счастьи и
о своем несчастьи.
Алексей Александрович думал и говорил,
что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того,
что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела,
что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли
о них и которые делались тем страшнее,
чем дольше они там лежали.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как
ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки
о Вареньке и, узнав
о ней подробности, дававшие заключить,
что не было ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
— А знаешь, я
о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это
ни на
что не похоже,
что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо,
что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет
ни школ,
ни фельдшеров,
ни повивальных бабок,
ни аптек, ничего нет.
Достигнув успеха и твердого положения в жизни, он давно забыл об этом чувстве; но привычка чувства взяла свое, и страх за свою трусость и теперь оказался так силен,
что Алексей Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос
о дуэли, хотя и вперед знал,
что он
ни в каком случае не будет драться.
Хотя Алексей Александрович и знал,
что он не может иметь на жену нравственного влияния,
что из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи; хотя, переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал
ни разу
о том, чтоб искать руководства в религии, теперь, когда его решение совпадало с требованиями, как ему казалось, религии, эта религиозная санкция его решения давала ему полное удовлетворение и отчасти успокоение.
Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил всё,
что было во мне живого,
что он
ни разу и не подумал
о том,
что я живая женщина, которой нужна любовь.
Но
ни тот,
ни другой не смели говорить
о ней, и потому всё,
что бы они
ни говорили, не выразив того,
что одно занимало их, ― всё было ложь.
Сначала, когда говорилось
о влиянии, которое имеет один народ на другой, Левину невольно приходило в голову то,
что он имел сказать по этому предмету; но мысли эти, прежде для него очень важные, как бы во сне мелькали в его голове и не имели для него теперь
ни малейшего интереса.
Они возобновили разговор, шедший за обедом:
о свободе и занятиях женщин. Левин был согласен с мнением Дарьи Александровны,
что девушка, не вышедшая замуж, найдет себе дело женское в семье. Он подтверждал это тем,
что ни одна семья не может обойтись без помощницы,
что в каждой, бедной и богатой семье есть и должны быть няньки, наемные или родные.
Как
ни часто и много слышали оба
о примете,
что кто первый ступит на ковер, тот будет главой в семье,
ни Левин,
ни Кити не могли об этом вспомнить, когда они сделали эти несколько шагов.
Он был, более
чем прежде, любовно-почтителен к ней, и мысль
о том, чтоб она никогда не почувствовала неловкости своего положения,
ни на минуту не покидала его.
Как всегда, оказалось,
что после вопроса
о том, в какую цену им угодно нумер,
ни одного хорошего нумера не было: один хороший нумер был занят ревизором железной дороги, другой — адвокатом из Москвы, третий — княгинею Астафьевой из деревни.
После их разговора
о религии, когда они были еще женихом и невестой,
ни он,
ни она никогда не затевали разговора об этом, но она исполняла свои обряды посещения церкви, молитвы всегда с одинаковым спокойным сознанием,
что это так нужно.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать
о ней. Воспоминания
о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил,
что она
ни за
что не хотела вне его провести лишний день и решила,
что завтра непременно уедет.
Хоры были полны нарядных дам, перегибавшихся через перила и старавшихся не проронить
ни одного слова из того,
что говорилось внизу. Около дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры. Везде говорилось
о выборах и
о том, как измучался предводитель и как хороши были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему брату. Одна дама говорила адвокату...
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти дела, Кити должна была родить; а она всё еще носила, и
ни по
чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь,
чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать
о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку
о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться, чтобы показать,
что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и
ни разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому,
что неучтиво не смотреть на человека, когда он кланяется.
Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. «Разве я не знаю,
что это — бесконечное пространство, и
что оно не круглый свод? Но как бы я
ни щурился и
ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание
о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более прав,
чем когда я напрягаюсь видеть дальше его».
— Это слово «народ» так неопределенно, — сказал Левин. — Писаря волостные, учителя и из мужиков один на тысячу, может быть, знают,
о чем идет дело. Остальные же 80 миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют
ни малейшего понятия,
о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить,
что это воля народа?
Он шел через террасу и смотрел на выступавшие две звезды на потемневшем уже небе и вдруг вспомнил: «Да, глядя на небо, я думал
о том,
что свод, который я вижу, не есть неправда, и при этом что-то я не додумал, что-то я скрыл от себя, — подумал он. — Но
что бы там
ни было, возражения не может быть. Стоит подумать, — и всё разъяснится!»