Неточные совпадения
Эту глупую улыбку он не мог простить
себе. Увидав эту улыбку, Долли вздрогнула, как
от физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она не хотела видеть мужа.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал тебя к
себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду
от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь
от Щербацких и вынося
от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к
себе любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала мне, что любит.
— Я о ней ничего, кроме самого хорошего, не знаю, и в отношении к
себе я видела
от нее только ласку и дружбу».
В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсунским, Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к
себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна прищурившись смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но заметив, что лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее улыбку, она отвернулась
от нее и весело заговорила с другою дамой.
Он видел, что эта артель есть только якорь спасения
от презрения к самому
себе.
Все эти следы его жизни как будто охватили его и говорили ему: «нет, ты не уйдешь
от нас и не будешь другим, а будешь такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством
собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и невозможно тебе».
Любовь к женщине он не только не мог
себе представить без брака, но он прежде представлял
себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для Левина это было главным делом жизни,
от которогo зависело всё ее счастье. И теперь
от этого нужно было отказаться!
Обдумав всё, полковой командир решил оставить дело без последствий, но потом ради удовольствия стал расспрашивать Вронского о подробностях его свиданья и долго не мог удержаться
от смеха, слушая рассказ Вронского о том, как затихавший титулярный советник вдруг опять разгорался, вспоминая подробности дела, и как Вронский, лавируя при последнем полуслове примирения, ретировался, толкая вперед
себя Петрицкого.
Он не мог успокоиться, потому что он, так долго мечтавший о семейной жизни, так чувствовавший
себя созревшим для нее, всё-таки не был женат и был дальше, чем когда-нибудь,
от женитьбы.
«Разумеется, я скажу, что Бетси прислала меня спросить, приедет ли она на скачки. Разумеется, поеду», решил он сам с
собой, поднимая голову
от книги. И, живо представив
себе счастье увидать ее, он просиял лицом.
Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство, подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что остановить движение не в его силах, что каждая минута удаляет его больше и больше
от должного направления и что признаться
себе в отступлении — всё равно, что признаться в погибели.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала
себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь
от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал
себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Он не позволял
себе думать об этом и не думал; но вместе с тем он в глубине своей души никогда не высказывая этого самому
себе и не имея на то никаких не только доказательств, но и подозрений, знал несомненно, что он был обманутый муж, и был
от этого глубоко несчастлив.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло
от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в
себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет.
Но нет, ему нужны только ложь и приличие», — говорила
себе Анна, не думая о том, чего именно она хотела
от мужа, каким бы она хотела его видеть.
Она видела теперь, что
от места падения Вронского через круг бежал офицер к беседке. Бетси махала ему платком. Офицер принес известие, что ездок не убился, но лошадь сломала
себе спину.
Она не отреклась
от всего того, что узнала, но поняла, что она
себя обманывала, думая, что может быть тем, чем хотела быть.
Он ничего не думал, ничего не желал, кроме того, чтобы не отстать
от мужиков и как можно лучше сработать. Он слышал только лязг кос и видел пред
собой удалявшуюся прямую фигуру Тита, выгнутый полукруг прокоса, медленно и волнисто склоняющиеся травы и головки цветов около лезвия своей косы и впереди
себя конец ряда, у которого наступит отдых.
Он чувствовал
себя более близким к нему, чем к брату, и невольно улыбался
от нежности, которую он испытывал к этому человеку.
Одна из молодых баб приглядывалась к Англичанке, одевавшейся после всех, и когда она надела на
себя третью юбку, то не могла удержаться
от замечания: «ишь ты, крутила, крутила, всё не накрутит!» — сказала она, и все разразились хохотом.
«И для чего она говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить
от искренности», думал он сам с
собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
Всё, что постигнет ее и сына, к которому точно так же как и к ней, переменились его чувства, перестало занимать его. Одно, что занимало его теперь, это был вопрос о том, как наилучшим, наиприличнейшим, удобнейшим для
себя и потому справедливейшим образом отряхнуться
от той грязи, которою она зaбрызгала его в своем падении, и продолжать итти по своему пути деятельной, честной и полезной жизни.
Одна мысль эта так раздражала Алексея Александровича, что, только представив
себе это, он замычал
от внутренней боли и приподнялся и переменил место в карете и долго после того, нахмуренный, завертывал свои зябкие и костлявые ноги пушистым пледом.
И, вновь перебрав условия дуэли, развода, разлуки и вновь отвергнув их, Алексей Александрович убедился, что выход был только один — удержать ее при
себе, скрыв
от света случившееся и употребив все зависящие меры для прекращения связи и, главное, — в чем самому
себе он не признавался — для наказания ее.
Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она взяла на
себя в последние годы, и с радостью почувствовала, что в том состоянии, в котором она находилась, у ней есть держава, независимая
от положения, в которое она станет к мужу и к Вронскому.
Она испугалась опять этого чувства и ухватилась за первый представившийся ей предлог деятельности, который мог бы отвлечь ее
от мыслей о
себе.
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался
от предложенного ему положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав
себе положение человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа
себя, так, как будто он ни на кого не сердился, не считал
себя никем обиженным и желает только того, чтоб его оставили в покое, потому что ему весело.
Он с новой силой почувствовал самого
себя,
от упругих движений ног до движения легких при дыхании, и что-то защекотало его губы.
Вернувшись домой, Вронский нашел у
себя записку
от Анны. Она писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти». Подумав с минуту о странности того, что она зовет его прямо к
себе, несмотря на требование мужа не принимать его, он решил, что поедет.
Сколько раз он говорил
себе, что ее любовь была счастье; и вот она любила его, как может любить женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, ― и он был гораздо дальше
от счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы.
― Он копошится и приговаривает по-французски скоро-скоро и, знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir…» [«Надо ковать железо, толочь его, мять…»] И я
от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать
себя, что это значит. И Корней мне говорит: «родами, родами умрете, родами, матушка»… И я проснулась…
Он чувствовал
себя на высоте,
от которой кружилась голова, и там где-то внизу, далеко, были все эти добрые славные Каренины, Облонские и весь мир.
Свияжский подошел к Левину и звал его к
себе чай пить. Левин никак не мог понять и вспомнить, чем он был недоволен в Свияжском, чего он искал
от него. Он был умный и удивительно добрый человек.
Он не ел целый день, не спал две ночи, провел несколько часов раздетый на морозе и чувствовал
себя не только свежим и здоровым как никогда, но он чувствовал
себя совершенно независимым
от тела: он двигался без усилия мышц и чувствовал, что всё может сделать.
«Что-нибудь еще в этом роде», сказал он
себе желчно, открывая вторую депешу. Телеграмма была
от жены. Подпись ее синим карандашом, «Анна», первая бросилась ему в глаза. «Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее», прочел он. Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму. Что это был обман и хитрость, в этом, как ему казалось в первую минуту, не могло быть никакого сомнения.
Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки
от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над
собой, поднялся и сказал...
«Вы можете затоптать в грязь», слышал он слова Алексея Александровича и видел его пред
собой, и видел с горячечным румянцем и блестящими глазами лицо Анны, с нежностью и любовью смотрящее не на него, а на Алексея Александровича; он видел свою, как ему казалось, глупую и смешную фигуру, го когда Алексей Александрович отнял ему
от лица руки. Он опять вытянул ноги и бросился на диван в прежней позе и закрыл глаза.
Первым движением она отдернула свою руку
от его влажной, с большими надутыми жилами руки, которая искала ее; но, видимо сделав над
собой усилие, пожала его руку.
Алексей Александрович вздохнул и помолчал. Она тревожно играла кистями халата, взглядывая на него с тем мучительным чувством физического отвращения к нему, за которое она упрекала
себя, но которого не могла преодолеть. Она теперь желала только одного — быть избавленною
от его постылого присутствия.
«Нет, это не может так оставаться», решительно сказал
себе Алексей Александрович, выйдя
от жены.
Алексей Александрович, сморщившись
от волнения, проговорил что-то сам с
собой и ничего не отвечал.
«Боже мой! Боже мой! за что?» подумал Алексей Александрович, вспомнив подробности развода, при котором муж брал вину на
себя, и тем же жестом, каким закрывался Вронский, закрыл
от стыда лицо руками.
Стоя у первой обедни, Левин попытался освежить в
себе юношеские воспоминания того сильного религиозного чувства, которое он пережил
от шестнадцати до семнадцати лет.
Она вспоминала не одну
себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Кити, стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь
от прошедшего и вступая в таинственное будущее.
Через час Анна рядом с Голенищевым и с Вронским на переднем месте коляски подъехали к новому красивому дому в дальнем квартале. Узнав
от вышедшей к ним жены дворника, что Михайлов пускает в свою студию, но что он теперь у
себя на квартире в двух шагах, они послали ее к нему с своими карточками, прося позволения видеть его картины.
Несмотря на то, что Левин полагал, что он имеет самые точные понятия о семейной жизни, он, как и все мужчины, представлял
себе невольно семейную жизнь только как наслаждение любви, которой ничто не должно было препятствовать и
от которой не должны были отвлекать мелкие заботы.
Он доказывал, что бедность России происходит не только
от неправильного распределения поземельной собственности и ложного направления, но что этому содействовали в последнее время ненормально привитая России внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения, железные дороги, повлекшие за
собою централизацию в городах, развитие роскоши и вследствие того, в ущерб земледелию, развитие фабричной промышленности, кредита и его спутника — биржевой игры.
Но только что он двинулся, дверь его нумера отворилась, и Кити выглянула. Левин покраснел и
от стыда и
от досады на свою жену, поставившую
себя и его в это тяжелое положение; но Марья Николаевна покраснела еще больше. Она вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими руками концы платка, свертывала их красными пальцами, не зная, что говорить и что делать.
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что
от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену в покое, не утруждая ее своим присутствием, и что сама жена его желала этого, он почувствовал
себя столь потерянным, что не мог ничего сам решить, не знал сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его делами, на всё отвечал согласием.