Неточные совпадения
Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным — все
было бы лучше того, что он сделал! — его лицо совершенно невольно («рефлексы головного мозга», подумал Степан Аркадьич, который
любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
Он сознавал, что меньше
любил мальчика, и всегда старался
быть ровен; но мальчик чувствовал это и не ответил улыбкой на холодную улыбку отца.
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего
быть не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным
любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь
были противны его натуре.
Она всё еще говорила, что уедет от него, но чувствовала, что это невозможно; это
было невозможно потому, что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и
любить его.
Была пятница, и в столовой часовщик Немец заводил часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике, что Немец «сам
был заведен на всю жизнь, чтобы заводить часы», — и улыбнулся. Степан Аркадьич
любил хорошую шутку. «А может
быть, и образуется! Хорошо словечко: образуется, подумал он. Это надо рассказать».
Степана Аркадьича не только
любили все знавшие его за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но в нем, в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце лица,
было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним.
Убеждение Левина в том, что этого не может
быть, основывалось на том, что в глазах родных он невыгодная, недостойная партия для прелестной Кити, а сама Кити не может
любить его.
Некрасивого, доброго человека, каким он себя считал, можно, полагал он,
любить как приятеля, но чтобы
быть любимым тою любовью, какою он сам
любил Кити, нужно
было быть красавцем, а главное — особенным человеком.
— А ты не очень
любишь устрицы? — сказал Степан Аркадьич,
выпивая свой бокал, — или ты озабочен? А?
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня
любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно
люблю. Но, ради Бога,
будь вполне откровенен.
— Так, что она мало того что
любит тебя, — она говорит, что Кити
будет твоею женой непременно.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она
будет счастлива и кого она
любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она
любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый,
любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
«Боже мой, неужели это я сама должна сказать ему? — подумала она. — Ну что я скажу ему? Неужели я скажу ему, что я его не
люблю? Это
будет неправда. Что ж я скажу ему? Скажу, что
люблю другого? Нет, это невозможно. Я уйду, уйду».
Это
была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она
любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала,
был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
«Это должен
быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она
любила этого человека, понял так же верно, как если б она сказала ему это словами. Но что же это за человек?
Теперь, — хорошо ли это, дурно ли, — Левин не мог не остаться; ему нужно
было узнать, что за человек
был тот, кого она
любила.
— Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, — сказала она, — если он чувствует, что от вины его всё несчастие. Но как же простить, как мне опять
быть его женою после нее? Мне жить с ним теперь
будет мученье, именно потому, что я
люблю свою прошедшую любовь к нему…
Никто, кроме ее самой, не понимал ее положения, никто не знал того, что она вчера отказала человеку, которого она, может
быть,
любила, и отказала потому, что верила в другого.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не
был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не
был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел
быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я
люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
— На том свете? Ох, не
люблю я тот свет! Не
люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы
было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да
выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
Долли едва могла удерживать улыбку. Она
любила Анну, но ей приятно
было видеть, что и у ней
есть слабости.
Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна
была высокая полная женщина с нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна
любила ее, но нынче она как будто в первый раз увидела ее со всеми ее недостатками.
Он
любил говорить о Шекспире, Рафаэле, Бетховене, о значении новых школ поэзии и музыки, которые все
были у него распределены с очень ясною последовательностью.
Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно нужно
было видеть полкового командира, не пропускавшего ни одного представления во Французском театре, с тем чтобы переговорить с ним о своем миротворстве, которое занимало и забавляло его уже третий день. В деле этом
был замешан Петрицкий, которого он
любил, и другой, недавно поступивший, славный малый, отличный товарищ, молодой князь Кедров. А главное, тут
были замешаны интересы полка.
— Если вы
любите меня, как вы говорите, — прошептала она, — то сделайте, чтоб я
была спокойна.
«Вот оно!—с восторгом думал он. — Тогда, когда я уже отчаивался и когда, казалось, не
будет конца, — вот оно! Она
любит меня. Она признается в этом».
Почему должно иметь доверие, то
есть полную уверенность в том, что его молодая жена всегда
будет его
любить, он себя не спрашивал; но он не испытывал недоверия, потому имел доверие и говорил себе, что надо его иметь.
— Анна, ради Бога не говори так, — сказал он кротко. — Может
быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как и за тебя. Я муж твой и
люблю тебя.
— Позволь, дай договорить мне. Я
люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может
быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может
быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что
есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Он помнил, как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он
любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может
быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
— Нет, ты счастливый человек. Всё, что ты
любишь, у тебя
есть. Лошадей
любишь —
есть, собаки —
есть, охота —
есть, хозяйство —
есть.
Вронский
любил его и зa его необычайную физическую силу, которую он большею частью выказывал тем, что мог
пить как бочка, не спать и
быть всё таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо, что считался первым игроком в Английском Клубе.
Как будто
было что-то в этом такое, чего она не могла или не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не
любил и боялся и которая давала ему отпор.
— Нет, вы не ошиблись, — сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. — Вы не ошиблись. Я
была и не могу не
быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нем. Я
люблю его, я его любовница, я не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас… Делайте со мной что хотите.
— Нет, отчего? Я скажу, — просто сказала Варенька и, не дожидаясь ответа, продолжала: — да, это воспоминание, и
было тяжелое когда-то. Я
любила одного человека, и эту вещь я
пела ему.
— Я
любила его, и он
любил меня; но его мать не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы не думали, что у меня тоже
был роман? — сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
— Как не думала? Если б я
была мужчина, я бы не могла
любить никого, после того как узнала вас. Я только не понимаю, как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не
было сердца.
— Да он не пренебрег; я верю, что он
любил меня, но он
был покорный сын…
На Вареньке она поняла, что стоило только забыть себя и
любить других, и
будешь спокойна, счастлива и прекрасна.
Она таила их не потому, чтоб она не уважала, не
любила свою мать, но только потому, что это
была ее мать.
Но
любить или не
любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому что не только жил с народом, не только все его интересы
были связаны с народом, но он считал и самого себя частью народа, не видел в себе и народе никаких особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя народу.
Кроме того, хотя он долго жил в самых близких отношениях к мужикам как хозяин и посредник, а главное, как советчик (мужики верили ему и ходили верст за сорок к нему советоваться), он не имел никакого определенного суждения о народе, и на вопрос, знает ли он народ,
был бы в таком же затруднении ответить, как на вопрос,
любит ли он народ.
Но, хотя он и отдыхал теперь, то
есть не работал над своим сочинением, он так привык к умственной деятельности, что
любил высказывать в красивой сжатой форме приходившие ему мысли и
любил, чтобы
было кому слушать.
— Ну, послушай однако, — нахмурив свое красивое умное лицо, сказал старший брат, —
есть границы всему. Это очень хорошо
быть чудаком и искренним человеком и не
любить фальши, — я всё это знаю; но ведь то, что ты говоришь, или не имеет смысла или имеет очень дурной смысл. Как ты находишь неважным, что тот народ, который ты
любишь, как ты уверяешь…
Если бы не
было этого, она бы оставалась одна со своими мыслями о муже, который не
любил ее.
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы
любите. Но девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, — у девушки бывает и может
быть такое чувство, что она не знает, что сказать.
— Сережа, — сказала она, как только гувернантка вышла из комнаты, — это дурно, но ты не
будешь больше делать этого? Ты
любишь меня?
Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. «Разве я могу не
любить его? — говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе обрадованный взгляд. — И неужели он
будет заодно с отцом, чтобы казнить меня? Неужели не пожалеет меня?» Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может
быть для меня жизни даже с тем, кого я
люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я не в силах
буду сделать этого».
И он знает всё это, знает, что я не могу раскаиваться в том, что я дышу, что я
люблю; знает, что, кроме лжи и обмана, из этого ничего не
будет; но ему нужно продолжать мучать меня.