— Это, — отвечаю, — книги подбора моего
покойного дяди, а вы меня застали вот за «Душою животных» Вундта, — и показываю ему книгу.
Покойный дядя был страстный любитель псовой охоты. Он ездил с борзыми и травил волков, зайцев и лисиц. Кроме того, в его охоте были особенные собаки, которые брали медведей. Этих собак называли «пьявками». Они впивались в зверя так, что их нельзя было от него оторвать. Случалось, что медведь, в которого впивалась зубами пиявка, убивал ее ударом своей ужасной лапы или разрывал ее пополам, но никогда не бывало, чтобы пьявка отпала от зверя живая.
Святая простота! // Дает понять: тебя насквозь я вижу, // Ты заодно с другими! А меж тем, // Что ни скажу, за правду все примает. // Боится нас, а нам грозит. Борис // Феодорыч, ты ль это? Я тебя // Не узнаю. Куда девалась ловкость // Твоя, отец? И нравом стал не тот, // Ей-Богу! То уж чересчур опаслив, // То вдруг вспылишь и ломишь напрямик, // Ни дать ни взять, как мой
покойный дядя, // Которого в тюрьме ты удавил. // Когда кто так становится неровен, // То знак плохой!
Неточные совпадения
Именно в тот день, когда воспоминание соединяет меня с
покойным вашим
дядей и с будущим вашим мужем, пришлось мне отвечать на добрые ваши строки; 19 октября без сомнения и вам известно, хотя, по преданию, оно давно меня связало с близкими вам людьми и эта связь не страдает ни от каких разлук.
Дяди мои поместились в отдельной столовой, из которой, кроме двери в залу, был ход через общую, или проходную, комнату в большую столярную; прежде это была горница, в которой у
покойного дедушки Зубина помещалась канцелярия, а теперь в ней жил и работал столяр Михей, муж нашей няньки Агафьи, очень сердитый и грубый человек.
«Правду писал
покойный брат Степан Михайлович: Сережа похож на
дядю Григорья Петровича, девочка какая-то замухрышка, а маленький сынок какой-то чернушка».
Чем выше все они стали подниматься по лестнице, тем Паша сильнее начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его
дядя. В высокой и пространной комнате, перед письменным столом, на
покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он был в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате и в мягких сафьянных сапогах. Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало собою несколько лицо Вальтер-Скотта.
— Так! — сказал Павел. Он совершенно понимал все, что говорил ему
дядя. — А отчего, скажи,
дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем больше я смотрю на солнце, тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и мною все мелькает тень
покойной моей матери?