Неточные совпадения
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в
коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
— Игнат! — крикнул он кучеру, который с засученными рукавами у колодца обмывал
коляску. — Оседлай мне…
— Пошли ко мне на дом, чтобы закладывали поскорей
коляску тройкой, — сказал он слуге, подававшему ему бифстек на серебряном горячем блюде, и, придвинув блюдо, стал есть.
— Это куда? — спросил его Яшвин. — Вот и тройка, — прибавил он, увидев подъезжавшую
коляску.
Вронский действительно преждевременно начинал плешиветь. Он весело засмеялся, показывая свои сплошные зубы и, надвинув фуражку на лысину, вышел и сел в
коляску.
Едва он вышел из
коляски, как конюх его (грум), так называемый мальчик, узнав еще издалека его
коляску, вызвал тренера.
— All right, — улыбаясь отвечал Вронский и, вскочив в
коляску, велел ехать в Петергоф.
«Плохо! — подумал Вронский, поднимая
коляску. — И то грязно было, а теперь совсем болото будет». Сидя в уединении закрытой
коляски, он достал письмо матери и записку брата и прочел их.
Он вышел на шоссе и направился, осторожно ступая по грязи, к своей
коляске.
Он подошел к своему кучеру, задремавшему на козлах в косой уже тени густой липы, полюбовался переливающимися столбами толкачиков-мошек, вившихся над плотными лошадьми и, разбудив кучера, вскочил в
коляску и велел ехать к Брянскому.
— О да! — отвечал Алексей Александрович. — Вот и краса Петергофа, княгиня Тверская, — прибавил он, взглянув в окно на подъезжавший английский, в шорах, экипаж с чрезвычайно высоко поставленным крошечным кузовом
коляски. — Какое щегольство! Прелесть! Ну, так поедемте и мы.
На утро однако всё устроилось, и к девяти часам — срок, до которого просили батюшку подождать с обедней, сияющие радостью, разодетые дети стояли у крыльца пред
коляской, дожидаясь матери.
В
коляску, вместо заминающегося Ворона, запрягли, по протекции Матрены Филимоновны, приказчикова Бурого, и Дарья Александровна, задержанная заботами о своем туалете, одетая в белое кисейное платье, вышла садиться.
Самовар загудел в трубе; рабочие и семейные, убравшись с лошадьми, пошли обедать. Левин, достав из
коляски свою провизию, пригласил с собою старика напиться чаю.
Голенищев опомнился и охотно согласился. Но так как художник жил в дальнем квартале, то решили взять
коляску.
Через час Анна рядом с Голенищевым и с Вронским на переднем месте
коляски подъехали к новому красивому дому в дальнем квартале. Узнав от вышедшей к ним жены дворника, что Михайлов пускает в свою студию, но что он теперь у себя на квартире в двух шагах, они послали ее к нему с своими карточками, прося позволения видеть его картины.
— Ну полно, Саша, не сердись! — сказал он ей, робко и нежно улыбаясь. — Ты была виновата. Я был виноват. Я всё устрою. — И, помирившись с женой, он надел оливковое с бархатным воротничком пальто и шляпу и пошел в студию. Удавшаяся фигура уже была забыта им. Теперь его радовало и волновало посещение его студии этими важными Русскими, приехавшими в
коляске.
Но Левин ошибся, приняв того, кто сидел в
коляске, за старого князя. Когда он приблизился к
коляске, он увидал рядом со Степаном Аркадьичем не князя, а красивого полного молодого человека в шотландском колпачке, с длинными концами лент назади. Это был Васенька Весловский, троюродный брат Щербацких — петербургско-московский блестящий молодой человек, «отличнейший малый и страстный охотник», как его представил Степан Аркадьич.
Нисколько не смущенный тем разочарованием, которое он произвел, заменив собою старого князя, Весловский весело поздоровался с Левиным, напоминая прежнее знакомство, и, подхватив в
коляску Гришу, перенес его через пойнтера, которого вез с собой Степан Аркадьич.
Левин не сел в
коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. — Мы вот с ним имеем самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с тех пор не были в Москве. — Ну, Таня, вот тебе! — Достань, пожалуйста, в
коляске сзади, — на все стороны говорил он. — Как ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей и по трепливая сверху другою.
Проходя через переднюю, он велел закладывать
коляску, чтобы ехать на станцию.
Дарья Александровна по совету Левина выехала до зари. Дорога была хороша,
коляска покойна, лошади бежали весело, и на козлах, кроме кучера, сидел конторщик вместо лакея, посланный Левиным для безопасности. Дарья Александровна задремала и проснулась, только подъезжая уже к постоялому двору, где надо было переменять лошадей.
Коляска по улице деревни съезжала на мостик.
Бабы приостановились на мосту, любопытно оглядывая
коляску.
«Все живут, все наслаждаются жизнью, — продолжала думать Дарья Александровна, миновав баб, выехав в гору и опять на рыси приятно покачиваясь на мягких рессорах старой
коляски, — а я, как из тюрьмы выпущенная из мира, убивающего меня заботами, только теперь опомнилась на мгновение.
Кучер остановил четверню и оглянулся направо, на ржаное поле, на котором у телеги сидели мужики. Конторщик хотел было соскочить, но потом раздумал и повелительно крикнул на мужика, маня его к себе. Ветерок, который был на езде, затих, когда остановились; слепни облепили сердито отбивавшихся от них потных лошадей. Металлический, доносившийся от телеги, звон отбоя по косе затих. Один из мужиков поднялся и пошел к
коляске.
Курчавый старик, повязанный по волосам лычком, с темною от пота горбатою спиной, ускорив шаг, подошел к
коляске и взялся загорелою рукой за крыло
коляски.
— Говорю, тут и есть. Как выедешь… — говорил он, перебивая рукой по крылу
коляски.
Лицо Анны в ту минуту, как она в маленькой, прижавшейся к углу старой
коляски фигуре узнала Долли, вдруг просияло радостною улыбкой. Она вскрикнула, дрогнула на седле и тронула лошадь галопом. Подъехав к
коляске, она без помощи соскочила и, поддерживая амазонку, подбежала навстречу Долли.
Дарья Александровна подошла к остановившемуся шарабану и холодно поздоровалась с княжной Варварой. Свияжский был тоже знакомый. Он спросил, как поживает его чудак-приятель с молодою женой, и, осмотрев беглым взглядом непаристых лошадей и с заплатанными крыльями
коляску, предложил дамам ехать в шарабане.
— Нет, оставайтесь как вы были, — сказала подошедшая Анна, — а мы поедем в
коляске, — и, взяв под руку Долли, увела ее.
Когда обе женщины сели в
коляску, на обеих вдруг нашло смущение.
Анна смутилась от того внимательно-вопросительного взгляда, которым смотрела на нее Долли; Долли — оттого, что после слов Свияжского о вегикуле ей невольно стало совестно за грязную старую
коляску, в которую села с нею Анна.
Анна даже и не взглянула на него; но опять Дарье Александровне показалось, что в
коляске неудобно начинать этот длинный разговор, и потому она сократила свою мысль.
— Я так обещала, и дети… — сказала Долли, чувствуя себя смущенною и оттого, что ей надо было взять мешочек из
коляски, и оттого, что она знала, что лицо ее должно быть очень запылено.
На другое утро, несмотря на упрашиванья хозяев, Дарья Александровна собралась ехать. Кучер Левина в своем не новом кафтане и полуямской шляпе, на разномастных лошадях, в
коляске с заплатанными крыльями мрачно и решительно въехал в крытый, усыпанный песком подъезд.
Она вечером слышала остановившийся стук его
коляски, его звонок, его шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали, не хотел больше ничего узнавать и пошел к себе. Стало быть, всё было кончено.
Потом она слышала, как подали
коляску, как отворилась дверь, и он вышел опять.
Потом, не глядя в окна, он сел в свою обычную позу в
коляске, заложив ногу на ногу и, надевая перчатку, скрылся за углом.
— Они приказали доложить, что если вам угодно выехать, то
коляска сейчас вернется.
В то время как она отходила к большим часам, чтобы проверить свои, кто-то подъехал. Взглянув из окна, она увидала его
коляску. Но никто не шел на лестницу, и внизу слышны были голоса. Это был посланный, вернувшийся в
коляске. Она сошла к нему.
«Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное уехать из этого дома», сказала она, с ужасом прислушиваясь к страшному клокотанью, происходившему в ее сердце, и поспешно вышла и села в
коляску.
Сидя в углу покойной
коляски, чуть покачивавшейся своими упругими рессорами на быстром ходу серых, Анна, при несмолкаемом грохоте колес и быстро сменяющихся впечатлениях на чистом воздухе, вновь перебирая события последних дней, увидала свое положение совсем иным, чем каким оно казалось ей дома.
Эти лошади, эта
коляска — как я отвратительна себе в этой
коляске — всё его; но я больше не увижу их».
Анна села в
коляску в еще худшем состоянии, чем то, в каком она была, уезжая из дома. К прежним мучениям присоединилось теперь чувство оскорбления и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече с Кити.
Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать
коляску и вышла. Дом уже бросал тень чрез всю улицу, и был ясный, еще теплый на солнце вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в
коляску, и кучер, очевидно недовольный, — все были противны ей и раздражали ее своими словами и движениями.
«Вот она опять! Опять я понимаю всё», сказала себе Анна, как только
коляска тронулась и покачиваясь загремела по мелкой мостовой, и опять одно за другим стали сменяться впечатления.
Нет, вы напрасно едете, — мысленно обратилась она к компании в
коляске четверней, которая, очевидно, ехала веселиться за город.
Но… — она открыла рот и переместилась в
коляске от волнения, возбужденного в ней пришедшею ей вдруг мыслью.