Неточные совпадения
Он читал книгу, думал о
том, что читал, останавливаясь, чтобы слушать Агафью Михайловну, которая без устали болтала; и вместе с
тем разные
картины хозяйства и будущей семейной жизни без связи представлялись его воображению.
И как голодное животное хватает всякий попадающийся предмет, надеясь найти в нем пищу, так и Вронский совершенно бессознательно хватался
то за политику,
то за новые книги,
то за
картины.
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными
картинами, — палаццо этот, после
того как они переехали в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия для любимой женщины.
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел
картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая на статью о русском художнике, жившем в
том же городе и окончившем
картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена. В статье были укоры правительству и Академии за
то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
И, вопросом о содержании
картины наведенный на одну из самых любимых
тем своих, Голенищев начал излагать...
— А что же, правда, что этот Михайлов в такой бедности? — спросил Вронский, думая, что ему, как русскому меценату, несмотря на
то, хороша ли или дурна его
картина, надо бы помочь художнику.
Художник Михайлов, как и всегда, был за работой, когда ему принесли карточки графа Вронского и Голенищева. Утро он работал в студии над большою
картиной. Придя к себе, он рассердился на жену за
то, что она не умела обойтись с хозяйкой, требовавшею денег.
О своей
картине,
той, которая стояла теперь на его мольберте, у него в глубине души было одно суждение —
то, что подобной
картины никто никогда не писал.
Он не думал, чтобы
картина его была лучше всех Рафаелевых, но он знал, что
того, что он хотел передать и передал в этой
картине, никто никогда не передавал.
Всякое замечание, самое ничтожное, показывающее, что судьи видят хоть маленькую часть
того, что он видел в этой
картине, до глубины души волновало его.
Судьям своим он приписывал всегда глубину понимания больше
той, какую он сам имел, и всегда ждал от них чего-нибудь такого, чего он сам не видал в своей
картине.
Он всего этого ждал, всё это видел в их лицах, видел в
той равнодушной небрежности, с которою они говорили между собой, смотрели на манекены и бюсты и свободно прохаживались, ожидая
того, чтоб он открыл
картину.
В
те несколько секунд, во время которых посетители молча смотрели на
картину, Михайлов тоже смотрел на нее и смотрел равнодушным, посторонним глазом.
Он забыл всё
то, что он думал о своей
картине прежде, в
те три года, когда он писал ее; он забыл все
те ее достоинства, которые были для него несомненны, — он видел
картину их равнодушным, посторонним, новым взглядом и не видел в ней ничего хорошего.
—
Картина ваша очень подвинулась с
тех пор, как я последний раз видел ее. И как тогда, так и теперь меня необыкновенно поражает фигура Пилата. Так понимаешь этого человека, доброго, славного малого, но чиновника до глубины души, который не ведает, что творит. Но мне кажется…
Вронский и Анна тоже что-то говорили
тем тихим голосом, которым, отчасти чтобы не оскорбить художника, отчасти чтобы не сказать громко глупость, которую так легко сказать, говоря об искусстве, обыкновенно говорят на выставках
картин.
Это было опять одно из
того миллиона верных соображений, которые можно было найти в его
картине и в фигуре Христа.
— Да, но в таком случае, если вы позволите сказать свою мысль…
Картина ваша так хороша, что мое замечание не может повредить ей, и потом это мое личное мнение. У вас это другое. Самый мотив другой. Но возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос сведен на степень исторического лица,
то лучше было бы Иванову и избрать другую историческую
тему, свежую, нетронутую.
— Если поискать,
то найдутся другие. Но дело в
том, что искусство не терпит спора и рассуждений. А при
картине Иванова для верующего и для неверующего является вопрос: Бог это или не Бог? и разрушает единство впечатления.
Когда посетители уехали, Михайлов сел против
картины Пилата и Христа и в уме своем повторял
то, что было сказано, и хотя и не сказано, но подразумеваемо этими посетителями.
Он стал смотреть на свою
картину всем своим полным художественным взглядом и пришел в
то состояние уверенности в совершенстве и потому в значительности своей
картины, которое нужно было ему для
того исключающего все другие интересы напряжения, при котором одном он мог работать.
Портрет Анны, одно и
то же и писанное с натуры им и Михайловым, должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Михайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова перестал писать свой портрет Анны, решив, что это теперь было излишне.
Картину же свою из средневековой жизни он продолжал. И он сам, и Голенищев, и в особенности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была гораздо более похожа на знаменитые
картины, чем
картина Михайлова.
Когда он, пухлый, красный, едет на тройке с бубенчиками и Пантелеймон, тоже пухлый и красный, с мясистым затылком, сидит на козлах, протянув вперед прямые, точно деревянные, руки, и кричит встречным: «Прррава держи!»,
то картина бывает внушительная, и кажется, что едет не человек, а языческий бог.
Неточные совпадения
"Была в
то время, — так начинает он свое повествование, — в одном из городских храмов
картина, изображавшая мучения грешников в присутствии врага рода человеческого.
Но что весьма достойно примечания: как ни ужасны пытки и мучения, в изобилии по всей
картине рассеянные, и как ни удручают душу кривлянья и судороги злодеев, для коих
те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается, что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного изверга, который до
того всякое естество в себе победил, что и на сии неслыханные истязания хладным и непонятливым оком взирать может".
Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владыкавказ. Избавлю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от
картин, которые ничего не изображают, особенно для
тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которые решительно никто читать не станет.
Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пустынным, и долго-долго всматриваться в их причудливые образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитой в их ущельях,
тот, конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные
картины.
Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем герое чувство любви, — даже сомнительно, чтобы господа такого рода,
то есть не так чтобы толстые, однако ж и не
то чтобы тонкие, способны были к любви; но при всем
том здесь было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить: ему показалось, как сам он потом сознавался, что весь бал, со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и трубы нарезывали где-то за горами, и все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле на
картине.