Неточные совпадения
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе
лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как
хочешь.
И странно то, что
хотя они действительно говорили о том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно было бы найти
лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это так же, как и Кити.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда
хотел быть
хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Он
хотел теперь быть только
лучше, чем он был прежде.
Ей всегда казалось, что он
лучше всех в семье понимает ее,
хотя он мало говорил о ней.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были товарищами по университету и,
хотя редко встречались, уважали друг друга и были
хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что не было ничего худого,
хотя и
хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
— Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше в самом деле, никто не
хочет знать. Знаете, в
хорошем обществе не говорят и не думают даже о некоторых подробностях туалета. Так и это.
— Рабочие не
хотят работать хорошо и работать
хорошими орудиями.
Они соглашались, что плуг пашет
лучше, что скоропашка работает успешнее, но они находили тысячи причин, почему нельзя было им употреблять ни то, ни другое, и
хотя он и убежден был, что надо спустить уровень хозяйства, ему жалко было отказаться от усовершенствований, выгода которых была так очевидна.
Как ни старался потом Левин успокоить брата, Николай ничего не
хотел слышать, говорил, что гораздо
лучше разъехаться, и Константин видел, что просто брату невыносима стала жизнь.
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам скажу про себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня; в злобе, ревности я
хотела всё бросить, я
хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я живу. Дети растут, муж возвращается в семью и чувствует свою неправоту, делается чище,
лучше, и я живу… Я простила, и вы должны простить!
Лакей был
хотя и молодой и из новых лакеев, франт, но очень добрый и
хороший человек и тоже всё понимал.
— Да, да! — вскрикнул он визгливым голосом, — я беру на себя позор, отдаю даже сына, но… но не
лучше ли оставить это? Впрочем, делай, что
хочешь…
Левин не
хотел его разочаровывать в том, что где-нибудь может быть что-нибудь
хорошее без нее, и потому ничего не сказал.
— То, что я тысячу раз говорил и не могу не думать… то, что я не стою тебя. Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня… Если…
лучше скажи, — говорил он, не глядя на нее. — Я буду несчастлив. Пускай все говорят, что̀
хотят; всё
лучше, чем несчастье… Всё
лучше теперь, пока есть время…
Он не думал, чтобы картина его была
лучше всех Рафаелевых, но он знал, что того, что он
хотел передать и передал в этой картине, никто никогда не передавал.
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он
хотел говорить; она догадывалась о чем и замирала от волнения радости и страха. Они отошли так далеко, что никто уже не мог бы слышать их, но он всё еще не начинал говорить. Вареньке
лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они
хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
— Я давно
хотела и непременно поеду, — сказала Долли. — Мне ее жалко, и я знаю ее. Она прекрасная женщина. Я поеду одна, когда ты уедешь, и никого этим не стесню. И даже
лучше без тебя.
— Да, это всё может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник,
хотя он
лучше меня знает дело, — это бесчестно?
Анна смотрела на худое, измученное, с засыпавшеюся в морщинки пылью, лицо Долли и
хотела сказать то, что она думала, именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она сама
похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и заговорила о себе.
— Ани? (так звала она дочь свою Анну) Здорова. Очень поправилась. Ты
хочешь видеть ее? Пойдем, я тебе покажу ее. Ужасно много было хлопот, — начала она рассказывать, — с нянями. У нас Итальянка была кормилицей.
Хорошая, но так глупа! Мы ее
хотели отправить, но девочка так привыкла к ней, что всё еще держим.
«Она
хочет взять этот тон, и тем
лучше, — подумал он, — а то всё одно и то же».
Все эти хлопоты, хождение из места в место, разговоры с очень добрыми,
хорошими людьми, понимающими вполне неприятность положения просителя, но не могущими пособить ему, всё это напряжение, не дающее никаких результатов, произвело в Левине чувство мучительное, подобное тому досадному бессилию, которое испытываешь во сне, когда
хочешь употребить физическую силу.
― Это мой искренний, едва ли не лучший друг, ― сказал он Вронскому. ― Ты для меня тоже еще более близок и дорог. И я
хочу и знаю, что вы должны быть дружны и близки, потому что вы оба
хорошие люди.
— Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают; а она не
хотела обманывать и сделала прекрасно. И еще
лучше сделала, потому что бросила этого полоумного вашего зятя. Вы меня извините. Все говорили, что он умен, умен, одна я говорила, что он глуп. Теперь, когда он связался с Лидией Ивановной и с Landau, все говорят, что он полоумный, и я бы и рада не соглашаться со всеми, но на этот раз не могу.
«Ну, неверующий!
Лучше пускай он будет всегда такой, чем как мадам Шталь, или какою я
хотела быть тогда за границей. Нет, он уже не станет притворяться».
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он,
хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо
лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
И
хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил ее, зная, что
лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.