Неточные совпадения
Вечер Анны Павловны
был пущен. Веретена с разных сторон равномерно
и не умолкая шумели. Кроме ma tante, около которой сидела только одна пожилая дама с исплаканным,
худым лицом, несколько чужая в этом блестящем обществе, общество разбилось на три кружка. В одном, более мужском, центром
был аббат; в другом, молодом, красавица-княжна Элен, дочь князя Василия,
и хорошенькая, румяная, слишком полная по своей молодости, маленькая княгиня Болконская. В третьем Мортемар
и Анна Павловна.
— Annette, ради Бога, не откажи мне, — сказала вдруг графиня, краснея, что́ так странно
было при ее немолодом,
худом и важном лице, доставая из-под платка деньги.
Один из говоривших
был штатский, с морщинистым, желчным
и бритым
худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя
и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека
и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым
и жмурился.
Из больших глаз ее светились лучи доброго
и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное,
худое лицо
и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился
и поцеловал образок. Лицо его в одно
и то же время
было нежно (он
был тронут)
и насмешливо.
С этою целью он
и хотел выехать навстречу полку, так что, чем
хуже было бы положение полка, тем приятнее
было бы это главнокомандующему.
—
И что́ становятся? Порядку-то нет! — говорили солдаты. — Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать.
Хуже того
будет, как он мост подожжет. Вишь,
и офицера-то приперли, — говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга,
и всё жались вперед к выходу.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его
было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно
и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу,
и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо
и весело.
— Ну, что́ ж это, господа! — сказал штаб-офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно
и то же. — Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не
было. Ну, вот вы, г. штабс-капитан, — обратился он к маленькому, грязному,
худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
Он открыл глаза
и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он
был один, только какой-то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня
и грел свое
худое желтое тело.
M-lle Bourienne
и маленькая княгиня должны
были признаться самим себе, что княжна Марья в этом виде
была очень дурна,
хуже, чем всегда; но
было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли
и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она
была молчалива
и непоколебима в своих решениях.
Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как
и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках
и составили себе определенное понятие о том, что̀ такое
была атака,
и ожидали точно такого же рассказа, — или бы они не поверили ему, или, что̀ еще
хуже, подумали бы, что Ростов
был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что̀ случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак.
Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому
и счастливому лицу императора
и исчезло. Он
был, после нездоровья, несколько
худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости
и кротости
было в его прекрасных, серых глазах,
и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений
и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.
«Она во всем, во всем она одна виновата, — говорил он сам себе; — но что́ ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: «Je vous aime», [Я вас люблю?] которое
было ложь
и еще
хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват
и должен нести… Что́? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, — подумал он, —
и позор имени,
и честь, всё условно, всё независимо от меня.
Хуже всего для его родных
было то, что оставалась всё-таки надежда на то, что он
был поднят жителями на поле сражения,
и может
быть лежал выздоравливающий или умирающий где-нибудь один, среди чужих,
и не в силах дать о себе вести.
Да, это
был он, но бледный
и худой,
и с измененным, странно-смягченным, но тревожным выражением лица.
Всё
было съедено,
и все жители разбежались; те, которые оставались,
были хуже нищих,
и отнимать у них уж
было нечего,
и даже мало-жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах
был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился за нос
и должен
был остановиться, чтобы собраться с силами
и итти дальше. Направо отворилась дверь,
и оттуда высунулся на костылях
худой, желтый человек, босой
и в одном белье. Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядывал на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные
и раненые лежали там на полу, на соломе
и шинелях.
Те, которые
были в памяти, все приподнялись или подняли свои
худые, желтые лица,
и все с одним
и тем же выражением надежды на помощь, упрека
и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова.
Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих
были кровати; раненые
и больные офицеры лежали
и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах,
был маленький,
худой человек без руки, в колпаке
и больничном халате с закушенною трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
Пойду
и подам сам письмо государю: тем
хуже будет для Друбецкого, который довел меня до этого».
— Так весело, как никогда в жизни! — сказала она,
и князь Андрей заметил, как быстро поднялись
было ее
худые руки, чтоб обнять отца
и тотчас же опустились. Наташа
была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она
была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне добр
и хорош,
и не верит в возможность зла, несчастия
и горя.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre, [дурного тона.] но который
был любим
и уважаем товарищами, подчиненными
и начальством
и который
был доволен своею жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются
хуже и хуже,
и что пора бы ему приехать домой, обрадовать
и успокоить стариков-родителей.
Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу,
и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно
было учено) из-за леса
и остановилось позади графа. Лицо это
был старик в седой бороде, в женском капоте
и высоком колпаке. Это
был шут Настасья Ивановна.
Немного погодя, дядюшка вошел в казакине, синих панталонах
и маленьких сапогах.
И Наташа почувствовала, что этот самый костюм, в котором она с удивлением
и насмешкой видала дядюшку в Отрадном —
был настоящий костюм, который
был ничем не
хуже сюртуков
и фраков. Дядюшка
был тоже весел; он не только не обиделся смеху брата
и сестры (ему в голову не могло притти, чтобы могли смеяться над его жизнию), а сам присоединился к их беспричинному смеху.
И вдруг в такие-то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них
и не видя, или забывал то, что́ сейчас
было, или делал слабевшими ногами неверный шаг
и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что́
было хуже всего, он за обедом, когда не
было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку,
и склонялся над тарелкой, трясущеюся головой.
Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло
хуже и хуже; но во всяком рассказе
и суждении
было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
Люди этой партии говорили
и думали, что всё дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии, что в армию перенесена та неопределенная, условная
и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском, что единственный выход из этого положения
есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализирует 50 тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый
плохой, но независимый главнокомандующий
будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием
и властью государя.
Пфуль
был невысок ростом, очень
худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом
и костлявыми лопатками.
Немец самоуверен
хуже всех,
и тверже всех
и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него
есть абсолютная истина.
Она
была так больна, что нельзя
было думать о том, на сколько она
была виновата во всем случившемся, тогда как она не
ела, не спала, заметно
худела, кашляла
и была, как давали чувствовать доктopà, в опасности.
Ей отрадно
было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а
хуже и гораздо
хуже всех, всех, кто только
есть на свете.
Чем
хуже было положение всяких дел,
и в особенности его дел, тем Пьеру
было приятнее, тем очевиднее
было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не
было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
Мнимые распоряжения во время сражения
были тоже не
хуже прежних, а точно такие же как
и всегда.
Но диспозиция
и распоряжения эти кажутся
хуже прежних только потому, что Бородинское сражение
было первое, которого не выиграл Наполеон.
Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты
поили худых лошадей,
и с которого в ворота выезжали подводы.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором
была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников,
худых, истомленных людей в халатах
и оборванных чуйках.
Шатаясь на своих длинных,
худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что-то хриплым голосом
и делая знаки, чтоб он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное
и торжественное лицо сумасшедшего
было худо и желто. Черные, агатовые зрачки его бегали низко
и тревожно по шафранно-желтым белкам.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно
и радостно-любовно смотрели на него.
Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами
было более чем некрасиво, оно
было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые
были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Другой, который особенно поразил Пьера,
был длинный сутуловатый, белокурый,
худой человек с медлительными движениями
и идиотическим выражением лица.
Два человека с края
были бритые острожные. Один высокий,
худой; другой черный, мохнатый, мускулистый с приплюснутым носом. Третий
был дворовый, лет 45-ти, с седеющими волосами
и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый
был мужик очень красивый с окладистою, русою бородой
и черными глазами. Пятый
был фабричный, желтый,
худой малый, лет 18-ти, в халате.
А живем тут, слава Богу, обиды нет. Тоже люди
и худые,
и добрые
есть, — сказал он
и, ещё говоря, гибким движением за перегнулся на колени, встал
и, прокашливаясь, пошел куда-то.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом, беличьем халате. Он
был худ и бледен. Одна
худая, прозрачно-белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Француз беспокойно оглянулся
и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир
и надел рубаху. Под мундиром на французе не
было рубахи, а на голое, желтое,
худое тело
был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись,
и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
В балагане все
были готовы, одеты, подпоясаны, обуты
и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный,
худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый
и не одетый, сидел на своем месте,
и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей
и не громко
и равномерно стонал. Видимо не столько страдания — он
был болен кровавым поносом — сколько страх
и горе оставаться одному, заставляли его стонать.
— Потому что — согласитесь сами — если не знать верно сколько там, от этого зависит жизнь может
быть сотен, а тут мы одни.
И потом мне очень этого хочется
и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, — говорил он, — только
хуже будет…
Наташа
похудела, побледнела
и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье,
и ей это приятно
было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты,
и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно
быть и вместе с тем становилось страшно
и грустно.
— А вот чтò, братцы. Я знаю, трудно вам, да чтò же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да всё же вы дома; а они — видите, до чего они дошли, — сказал он, указывая на пленных. —
Хуже нищих последних. Пока они
были сильны, мы их не жалели, а теперь
и пожалеть можно. Тоже
и они люди. Так, ребята?
Николинька, который
был теперь пятнадцатилетний
худой, с вьющимися русыми волосами
и прекрасными глазами, болезненный, умный мальчик, радовался потому, что дядя Пьер, как он называл его,
был предметом его восхищения
и страстной любви.