Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою, так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованью Алпатыча, и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтоб ехать, мужики вышли большою толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что
есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей.
Пьер расспросил его, чтò слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают, и что нынче должен
быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще всё, чтò только может случиться, всё предвидено начальством.
Неточные совпадения
С вечера, на последнем переходе,
был получен
приказ, что главнокомандующий
будет смотреть полк на походе.
Хотя слова
приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова
приказа: в походной форме или нет? — в совете батальонных командиров
было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться.
Адъютант
был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, чтò
было сказано неясно во вчерашнем
приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором он шел — в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
На другой день и в
приказе не
было: вот что̀ значит не потеряться.
Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали
приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l’empereur! [да здравствует!] бежали за ним.
Приказ Наполеона
был следующий...
В тот самый день, в который Наполеоном
был отдан
приказ о переходе через Неман, и передовые войска его, оттеснив казаков, перешли через русскую границу, Александр проводил вечер на даче Бенигсена — на бале, даваемом генерал-адъютантами.
Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи послал за секретарем Шишковым и велел написать
приказ войскам и рескрипт к фельдмаршалу князю Салтыкову, в котором он непременно требовал, чтобы
были помещены слова о том, что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле.
В
приказах было сказано, что государь
будет — не командовать, а сказано только, что государь
будет при армии.
Потом пришел
приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя
было увезти.
— Так-то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю,
приказ есть, что не пустят его, значит верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят — креста на них нет! — Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
— Ты, Дронушка, слушай! — сказал он. — Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то
приказ есть. А кто остается, тот царю изменник. Слышишь?
Алпатыч выходил к ним, усовещевая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то
приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому
будут служить ей и во всем повиноваться.
— Courte et énergique! [Короткий и энергический!] — проговорил Наполеон, когда он прочел сам, написанную сразу без поправок, прокламацию. В
приказе было...
Когда они слушали
приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они
были в битве под Москвою, они кричали: «Vive l’Empereur!» [Да здравствует император!] точно так же, как они кричали: «Vive l’Empereur», при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке, точно так же, они кричали бы «Vive l’Empereur» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали.
Далеко не самые слова, не самый
приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не
было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, чтó сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, чтó сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же, как и в душе каждого русского человека.
Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не
было никакой физической возможности в полном значении этих слов, т. е. до такой степени не
было возможности, что, ежели бы какой-нибудь безумный главнокомандующий отдал
приказ о даче сражения, то произошла бы путаница, и сражения всё-таки бы не
было; не
было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможною, но в разговорах своих обсуждали только то, что́ произойдет после несомненного оставления этой позиции.
Но
приказы и рапорты
были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться.
Так же как и старик, он, закрыв глаза, поднял руки ладонями кверху, прочел молитву, отер руками лицо и только тогда начал говорить. Он сказал, что от Шамиля
был приказ задержать Хаджи-Мурата, живого или мертвого, что вчера только уехали посланные Шамиля, и что народ боится ослушаться Шамиля, и что поэтому надо быть осторожным.