Неточные совпадения
Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того
не хотелось, она, чтобы
не обмануть ожиданий
людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и
не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она
не хочет,
не может и
не находит нужным исправляться.
— И зачем родятся дети у таких
людей, как вы? Ежели бы вы
не были отец, я бы ни в чем
не могла упрекнуть вас, — сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза.
— J’espère enfin, — продолжала Анна Павловна, — que ça a été la goutte d’eau qui fera déborder le verre. Les souverains ne peuvent plus supporter cet homme, qui menace tout. [Надеюсь, что это
была, наконец, та капля, которая переполнит стакан. Государи
не могут более терпеть этого
человека, который угрожает всему.]
— Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, — продолжал виконт начатый разговор, с видом
человека не слушающего других, но в деле, лучше всех ему известном, следящего только за ходом своих мыслей, — то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями, общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда
будет уничтожено, и тогда…
— Он бы
не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нем великого
человека. Революция
была великое дело, — продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание всё поскорее высказать.
— Это
были крайности, разумеется, но
не в них всё значение, а значение в правах
человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе.
Мсье Пьер
не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него
была не такая, как у других
людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое — детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения.
— Нельзя
не сознаться, — продолжал князь Андрей, — Наполеон как
человек велик на Аркольском мосту, в госпитале в Яффе, где он чумным подает руку, но… но
есть другие поступки, которые трудно оправдать.
Пьер с десятилетнего возраста
был послан с гувернером-аббатом за границу, где он пробыл до двадцатилетнего возраста. Когда он вернулся в Москву, отец отпустил аббата и сказал молодому
человеку: «Теперь ты поезжай в Петербург, осмотрись и выбирай. Я на всё согласен. Вот тебе письмо к князю Василью, и вот тебе деньги. Пиши обо всем, я тебе во всем помога». Пьер уже три месяца выбирал карьеру и ничего
не делал. Про этот выбор и говорил ему князь Андрей. Пьер потер себе лоб.
— Нет,
не был, но вот что́ мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это
была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего
человека в мире… это нехорошо…
— Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой
человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что́ хочешь; это всё равно. Ты везде
будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это
не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
Два молодые
человека, студент и офицер, друзья с детства,
были одних лет и оба красивы, но
не похожи друг на друга.
Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась
было заплакать оттого, что он
не сейчас шел, когда заслышались
не тихие,
не быстрые, приличные шаги молодого
человека. Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
— Напротив, — сказал князь, видимо сделавшийся
не в духе. — Je serais très content si vous me débarrassez de ce jeune homme… [Я
был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого
человека!..] Сидит тут. Граф ни разу
не спросил про него.
— А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих
людей. Мы очень бедны, но, я по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я
не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего
не будем просить и
не примем от него.
— Сообразите мое положение, Петр Николаич:
будь я в кавалерии, я бы получал
не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, — говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него
было очевидно, что его успех всегда
будет составлять главную цель желаний всех остальных
людей.
Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось,
не подозревал того, что у других
людей могли
быть тоже свои интересы.
Ежели ты мне
не веришь, то поверь
людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это
был адвокат дома), он то же сказал.
— Еще
есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что все это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы
не допустить его сделать этой несправедливости,
не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех
людей…
— Тех
людей, которые всем пожертвовали для него, — подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь
не пустил ее, — чего он никогда
не умел ценить. Нет, mon cousin, — прибавила она со вздохом, — я
буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо
быть хитрою и злою.
Теперь та же комната
была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные
люди, шопотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто
не забывает того, чтó делается теперь и имеет еще совершиться в спальне.
С
людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь
был резок и неизменно-требователен, и потому,
не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких
не легко мог бы добиться самый жестокий
человек.
Старый князь, казалось,
был убежден
не только в том, что все теперешние деятели
были мальчишки,
не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте
был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже
не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он
был убежден даже, что никаких политических затруднений
не было в Европе,
не было и войны, а
была какая-то кукольная комедия, в которую играли нынешние
люди, притворяясь, что делают дело.
— Одно, чтó тяжело для меня, — я тебе по правде скажу, André, — это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я
не понимаю, как
человек с таким огромным умом
не может видеть того, чтó ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки
не так язвительны, и
есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе
была темная осенняя ночь. Кучер
не видел дышла коляски. На крыльце суетились
люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m-lle Bourienne, княжна Марья и княгиня. Князь Андрей
был позван в кабинет к отцу, который с-глазу-на-глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
И солдаты, после тридцативерстного перехода,
не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он
был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2000
людей, из которых каждый знал свое место, свое дело, из которых на каждом каждая пуговка и ремешок
были на своем месте и блестели чистотой.
Хотя адъютант и
не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы
люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий
будет недоволен.
Кутузов и австрийский генерал о чем-то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и
не было этих 2000
людей, которые
не дыша смотрели на него и на полкового командира.
И перед роту с разных рядов выбежало
человек двадцать. Барабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «
Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То-то, братцы,
будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта
была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Несмотря на то, что еще
не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти
не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид
человека,
не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его
были веселее и привлекательнее.
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! [ — И да здравствует весь свет!] Хотя
не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба
человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись — немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
Все офицеры и
люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам,
не переставали думать только о том, что̀
было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска.
Опять на всех веселых лицах
людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая
была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов,
не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу
не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
— Ах, ваше сиятельство, — вмешался Жерков,
не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из-за которой нельзя
было догадаться, серьезно ли, что̀ он говорит, или нет. — Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух
человек послать, а нам-то кто же Владимира с бантом даст? А так-то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
В ночь сражения, взволнованный, но
не усталый (несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных
людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей
был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн.
Князь Андрей
не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он
был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему
было приятно после австрийского приема поговорить хоть
не по-русски (они говорили по-французски), но с русским
человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
— Вы
не знаете, Болконский, — обратился Билибин к князю Андрею, — что все ужасы французской армии (я чуть
было не сказал — русской армии) — ничто в сравнении с тем, что̀ наделал между женщинами этот
человек.
— Ну, что́ ж это, господа! — сказал штаб-офицер тоном упрека, как
человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. — Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого
не было. Ну, вот вы, г. штабс-капитан, — обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь
не совсем естественно.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны
были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1-й нумер с банником, широко расставив ноги, отскочил к колесу. 2-й нумер трясущеюся рукой клал заряд в дуло. Небольшой сутуловатый
человек, офицер Тушин, спотыкнушись на хобот, выбежал вперед,
не замечая генерала и выглядывая из-под маленькой ручки.
Переехав дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько
человек, которые лежали; им встретилась толпа солдат, в числе которых
были и
не раненые.
Они еще
не поровнялись с Багратионом, а уже слышен
был тяжелый, грузный шаг, отбиваемый в ногу всею массой
людей.
Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей,
был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого
не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все
люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они эту черту, волновал их.
—
Не знаю… ваше сиятельство…
людей не было, ваше сиятельство.
Он
не говорил себе, например: «Этот
человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он
не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но
человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот
человек может
быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно
было.
Притом ему
не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих
людей.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих
людей окружила Пьера. Он
не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего
не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий
было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но
не совершающегося какого-то блага.
Пьер
был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого
человека, к смерти графа Безухова (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти
не знал), — и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он
не мог уже этого сделать.
Не мог, как
не может
человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она
была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею
не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен
была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения
не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах
людей связывается с нею, что он
не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он
не может и оторваться от нее, что это
будет ужасно, но что он должен
будет связать с нею свою судьбу.
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что
не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно
была в нем. Пьер принадлежал к числу тех
людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им овладело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.