Неточные совпадения
Мсье Пьер не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая, как у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка,
то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и
являлось другое — детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения.
Заметил ли граф
тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его
явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием.
Несмотря на
то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник
той губернии, где было имение князя, считал своим долгом
являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской.
Пьер только не знал
того, что там, где ему подносили хлеб-соль и строили придел Петра и Павла, было торговое село и ярмарка в Петров день, что придел уже строился давно богачами мужиками, села,
теми, которые
явились к нему, а что девять десятых мужиков этого села были в величайшем разорении.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал
то же успокоение,
ту же опору и
то же сознание
того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде
явился к обер-провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон,
то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
«Я сам знаю, как мы невластны в своих симпатиях и антипатиях», — думал князь Андрей, — «и потому нечего думать о
том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет
явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы и они всегда есть, всегда
являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этою необходимостью можно объяснить
то, как мог жестокий, лично выдергивавший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски-благородном и нежном характере Александра.
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для
того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет
явиться в квартиру Бенигсена, в шесть часов вечера.
Явилась тогда, месяца два
тому назад, эта прокламация.
У Яузского моста всё еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими, не
то гневными, не
то испуганными глазами, подошел к Кутузову и стал по-французски говорить ему что-то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что
явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше, и есть одна армия.
Всё так же в этом мире всё воздвигалось, не разрушаясь, здание, всё так же тянулось что-то, так же с красным кругом горела свечка,
та же рубашка-сфинкс лежала у двери; но кроме всего этого, что-то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс стоячий
явился пред дверью.
В самом веселом расположении духа, Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал всё
то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто на чисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал
являться к начальству.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не
являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о
том, чтобы
то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания
того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот
явился в нужное время. Это было так называемое у французов, le Hourra de l’Empereur. [императорское ура.]
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно
тому, что всё человечество называет добром и даже справедливостью,
является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого — нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину
тому, кто велик.
Но вдруг, вместо
тех случайностей и
той гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели,
является бесчисленное количество обратных случайностей от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и, вместо гениальности,
являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Явилось, как это всегда бывает, соревнование — кто прежде получит, — и
те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя — подарки,
явились теперь самыми требовательными кредиторами.
Но точно так же, как сомнение в действительной стоимости бумажек возникает или из
того, что, так как их делать легко,
то начнут их делать много, или из
того, что захотят взять за них золото, — точно так же возникает сомнение в действительном значении историй этого рода или из
того, что их
является слишком много, или из
того, что кто-нибудь, в простоте души, спросит: какою же силой сделал это Наполеон? т. е. захочет разменять ходячую бумажку на чистое золото действительного понятия.
Как в
том, так и в другом случае с обеих сторон борьба вызывает страсти и заглушает истину. С одной стороны
является страх и жалость за всё, веками воздвигнутое, здание; с другой страсть к разрушению.
Неточные совпадения
— Скажи! — // «Идите по лесу, // Против столба тридцатого // Прямехонько версту: // Придете на поляночку, // Стоят на
той поляночке // Две старые сосны, // Под этими под соснами // Закопана коробочка. // Добудьте вы ее, — // Коробка
та волшебная: // В ней скатерть самобраная, // Когда ни пожелаете, // Накормит, напоит! // Тихонько только молвите: // «Эй! скатерть самобраная! // Попотчуй мужиков!» // По вашему хотению, // По моему велению, // Все
явится тотчас. // Теперь — пустите птенчика!»
С козою с барабанщицей // И не с простой шарманкою, // А с настоящей музыкой // Смотрели тут они. // Комедия не мудрая, // Однако и не глупая, // Хожалому, квартальному // Не в бровь, а прямо в глаз! // Шалаш полным-полнехонек. // Народ орешки щелкает, // А
то два-три крестьянина // Словечком перекинутся — // Гляди,
явилась водочка: // Посмотрят да попьют! // Хохочут, утешаются // И часто в речь Петрушкину // Вставляют слово меткое, // Какого не придумаешь, // Хоть проглоти перо!
Тем не менее вопрос «охранительных людей» все-таки не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча,
то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол.
Явились так называемые «отпадшие»,
то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в
том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
Ободренный успехом первого закона, Беневоленский начал деятельно приготовляться к изданию второго. Плоды оказались скорые, и на улицах города
тем же таинственным путем
явился новый и уже более пространный закон, который гласил тако:
9. Буде который обыватель не приносит даров,
то всемерно исследовать, какая
тому непринесению причина, и если
явится оскудение,
то простить, а
явится нерадение или упорство — напоминать и вразумлять, доколе не будет исправен.