Неточные совпадения
Люди считали,
что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви,
а священно и важно то, чтò они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом.
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не то,
что всем животным и людям даны умиление и радость весны,
а считалось священым и важным то,
что накануне получена была за номером с печатью и заголовком бумага о том, чтобы к 9-ти часам утра были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и один мужчина.
Муж тетки был переплетчик и прежде жил хорошо,
а теперь растерял всех давальщиков и пьянствовал, пропивая все,
что ему попадало под руку.
С прямотой и решительностью молодости он не только говорил о том,
что земля не может быть предметом частной собственности, и не только в университете писал сочинение об этом, но и на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей не его матери,
а по наследству от отца ему лично) мужикам, не желая противно своим убеждениям владеть землею.
Служить он не хотел,
а между тем уже были усвоены роскошные привычки жизни, от которых он считал,
что не может отстать.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то,
что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным,
а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то,
что она выше всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
— Ну, хорошо, отравление, так отравление, — сказал председатель, сообразив,
что это такое дело, которое можно кончить до 4-х часов,
а потом уехать. —
А Матвея Никитича нет?
Они провожали товарища, много пили и играли до 2 часов,
а потом поехали к женщинам в тот самый дом, в котором шесть месяцев тому назад еще была Маслова, так
что именно дело об отравлении он не успел прочесть и теперь хотел пробежать его.
В сделанный перерыв из этой залы вышла та самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца, не имевшего на это имущество никакого права, — это знали и судьи,
а тем более истец и его адвокат; но придуманный ими ход был такой,
что нельзя было не отнять имущество у старушки и не отдать его дельцу.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал так,
что старушка с цветами осталась не при
чем,
а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором и выражением, говорящим: «
а я всё-таки буду и буду говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом, как бы испугавшись, не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь,
что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки,
а другие распускали их и опять собирали.
Права их, по его словам, состояли в том,
что они могут спрашивать подсудимых через председателя, могут иметь карандаш и бумагу и могут осматривать вещественные доказательства. Обязанность состояла в том, чтобы они судили не ложно,
а справедливо. Ответственность же их состояла в том,
что в случае несоблюдения тайны совещаний и установления сношений с посторонними они подвергались наказанию.
«Да не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал,
что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен,
а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому
что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало,
что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Евфимья Бочкова показала,
что она ничего не знает о пропавших деньгах, и
что она и в номер купца не входила,
а хозяйничала там одна Любка, и
что если
что и похищено у купца, то совершила похищение Любка, когда она приезжала с купцовым ключом за деньгами.
— Не виновата я ни в
чем, — бойко и твердо заговорила обвиняемая. — Я и в номер не входила…
А как эта паскуда вошла, так она и сделала дело.
— Ни в
чем не виновата, — быстро заговорила она, — как сначала говорила, так и теперь говорю: не брала, не брала и не брала, ничего я не брала,
а перстень он мне сам дал…
— Ну,
а в том,
что дали купцу Смелькову порошки в вине, признаете себя виновной?
— В
чем знакомство? Приглашал меня к гостям,
а не знакомство, — отвечала Маслова, беспокойно переводя глазами с товарища прокурора на председателя и обратно.
—
А был ли у подсудимой разговор с Симоном и о
чем?
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины,
а люди. Но случилось,
что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Но не только присутствие и близость Катюши производили это действие на Нехлюдова; это действие производило на него одно сознание того,
что есть эта Катюша,
а для нее,
что есть Нехлюдов.
И вся эта страшная перемена совершилась с ним только оттого,
что он перестал верить себе,
а стал верить другим.
Перестал же он верить себе,
а стал верить другим потому,
что жить, веря себе, было слишком трудно: веря себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего животного я, ищущего легких радостей,
а почти всегда против него; веря же другим, решать нечего было, всё уже было решено и решено было всегда против духовного и в пользу животного я.
Когда он был девственником и хотел остаться таким до женитьбы, то родные его боялись за его здоровье, и даже мать не огорчилась,
а скорее обрадовалась, когда узнала,
что он стал настоящим мужчиной и отбил какую-то французскую даму у своего товарища.
— Поблагодарите тетушку.
А как я рад,
что приехал, — сказал Нехлюдов, чувствуя,
что на душе у него становится так же светло и умильно, как бывало прежде.
Чего он хотел от нее, он сам не знал. Но ему казалось,
что когда она вошла к нему в комнату, ему нужно было сделать что-то,
что все при этом делают,
а он не сделал этого.
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было поверить себе, но он не понял,
что эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его души, просившиеся наружу,
а, напротив, ему показалось,
что это говорит в нем его глупость,
что надо делать, как все делают.
Туман был так тяжел,
что, отойдя на пять шагов от дома, уже не было видно его окон,
а только чернеющая масса, из которой светил красный, кажущийся огромным свет от лампы.
— На
что похоже? Ну, можно ли? Услышат тетеньки, — говорили ее уста,
а всё существо говорило: «я вся твоя».
В душе Нехлюдова в этот последний проведенный у тетушек день, когда свежо было воспоминание ночи, поднимались и боролись между собой два чувства: одно — жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя и далеко не давшей того,
что она обещала, и некоторого самодовольства достигнутой цели; другое — сознание того,
что им сделано что-то очень дурное, и
что это дурное нужно поправить, и поправить не для нее,
а для себя.
Он думал еще и о том,
что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем,
что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать. Думал он еще о том,
что надо дать ей денег, не для нее, не потому,
что ей эти деньги могут быть нужны,
а потому,
что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
«Но
что же делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это было с дядей Гришей, так это было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив.
А если все так делают, то, стало быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
В глубине, в самой глубине души он знал,
что поступил так скверно, подло, жестоко,
что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя.
А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить.
А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
Когда судебный пристав с боковой походкой пригласил опять присяжных в залу заседания, Нехлюдов почувствовал страх, как будто не он шел судить, но его вели в суд. В глубине души он чувствовал уже,
что он негодяй, которому должно быть совестно смотреть в глаза людям,
а между тем он по привычке с обычными, самоуверенными движениями, вошел на возвышение и сел на свое место, вторым после старшины, заложив ногу на ногу и играя pince-nez.
Не отрицая того,
что Маслова участвовала в похищении денег, он только настаивал на том,
что она не имела намерения отравить Смелькова,
а дала порошок только с тем, чтобы он заснул.
Прежде изложения дела он очень долго объяснял присяжным, с приятной домашней интонацией, то,
что грабеж есть грабеж,
а воровство есть воровство, и
что похищение из запертого места есть похищение из запертого места,
а похищение из незапертого места есть похищение из незапертого места.
— Ни за
что не поверю, — закричал добродушный купец, —
а всё эта шельма красноглазая нашкодила.
Третий же вопрос о Масловой вызвал ожесточенный спор. Старшина настаивал на том,
что она виновна и в отравлении и в грабеже, купец не соглашался и с ним вместе полковник, приказчик и артельщик, — остальные как будто колебались, но мнение старшины начинало преобладать, в особенности потому,
что все присяжные устали и охотнее примыкали к тому мнению, которое обещало скорее соединить,
а потому и освободить всех.
А между тем он чувствовал,
что не может оставить дело так, и должен возражать.
То,
а не другое решение принято было не потому,
что все согласились,
а, во-первых, потому,
что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то,
что он всегда говорил,
а именно то,
что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому,
что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому,
что Нехлюдов был так взволнован,
что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал,
что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому,
что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому,
что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
Старшина с торжественным видом нес лист. Он подошел к председателю и подал его. Председатель прочел и, видимо, удивленный, развел руками и обратился к товарищам, совещаясь. Председатель был удивлен тем,
что присяжные, оговорив первое условие: «без умысла ограбления», не оговорили второго: «без намерения лишить жизни». Выходило по решению присяжных,
что Маслова не воровала, не грабила,
а вместе с тем отравила человека без всякой видимой цели.
Беседа с адвокатом и то,
что он принял уже меры для защиты Масловой, еще более успокоили его. Он вышел на двор. Погода была прекрасная, он радостно вдохнул весенний воздух. Извозчики предлагали свои услуги, но он пошел пешком, и тотчас же целый рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его поступке с ней закружились в его голове. И ему стало уныло и всё показалось мрачно. «Нет, это я обдумаю после, — сказал он себе, —
а теперь, напротив, надо развлечься от тяжелых впечатлений».
А то вдруг он, как бы при ярком солнечном свете, видел, не мог не видеть того,
чего недоставало ей.
Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия. Кроме того, он нравился ей, и она приучила себя к мысли,
что он будет ее (не она будет его,
а он ее), и она с бессознательной, но упорной хитростью, такою, какая бывает у душевно больных, достигала своей цели. Она заговорила с ним теперь, чтобы вызвать его на объяснение.
Ему показалось,
что она неестественно сжала рот, чтобы удержать слезы. Ему стало совестно и больно,
что он огорчил ее, но он знал,
что малейшая слабость погубит его, т. е. свяжет.
А он нынче боялся этого больше всего, и он молча дошел с ней до кабинета княгини.
«
А чорт тебя разберет,
что тебе нужно, — вероятно, внутренно проговорил он», подумал Нехлюдов, наблюдая всю эту игру. Но красавец и силач Филипп тотчас же скрыл свое движение нетерпения и стал покойно делать то,
что приказывала ему изможденная, бессильная, вся фальшивая княгиня Софья Васильевна.
—
А помните, как вы говорили,
что надо всегда говорить правду, и как вы тогда всем нам говорили такие жестокие правды. Отчего же теперь вы не хотите сказать? Помнишь, Мисси? — обратилась Катерина Алексеевна к вышедшей к ним Мисси.
— Оттого,
что то была игра, — ответил Нехлюдов серьезно. — В игре можно.
А в действительности мы так дурны, т. е. я так дурен,
что мне, по крайней мере, говорить правды нельзя.
— Не поправляйтесь,
а лучше скажите,
чем же мы так дурны, — сказала Катерина Алексеевна, играя словами и как бы не замечая серьезности Нехлюдова.
Нехлюдов испытал чувство подобное тому, которое должна испытывать лошадь, когда ее оглаживают, чтобы надеть узду и вести запрягать.
А ему нынче больше,
чем когда-нибудь, было неприятно возить. Он извинился,
что ему надо домой, и стал прощаться. Мисси дольше обыкновенного удержала его руку.