Неточные совпадения
На
другой стороне
было прибавлено...
Другое письмо
было от главноуправляющего имениями.
Семь лет тому назад он бросил службу, решив, что у него
есть призвание к живописи, и с высоты художественной деятельности смотрел несколько презрительно на все
другие деятельности.
Тотчас же найдя в ящике огромного стола, под отделом срочные,повестку, в которой значилось, что в суде надо
было быть в одиннадцать, Нехлюдов сел писать княжне записку о том, что он благодарит за приглашение и постарается приехать к обеду. Но, написав одну записку, он разорвал ее:
было слишком интимно; написал
другую —
было холодно, почти оскорбительно. Он опять разорвал и пожал в стене пуговку. В двери вошел в сером коленкоровом фартуке пожилой, мрачного вида, бритый с бакенбардами лакей.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) —
было, во-первых, то, что она
была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал
другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех
других людей ценила его, стало
быть, по его понятиям, понимала его.
У указанной двери стояли два человека, дожидаясь: один
был высокий, толстый купец, добродушный человек, который, очевидно,
выпил и закусил и
был в самом веселом расположении духа;
другой был приказчик еврейского происхождения. Они разговаривали о цене шерсти, когда к ним подошел Нехлюдов и спросил, здесь ли комната присяжных.
В небольшой комнате присяжных
было человек десять разного сорта людей. Все только пришли, и некоторые сидели,
другие ходили, разглядывая
друг друга и знакомясь.
Был один отставной в мундире,
другие в сюртуках, в пиджаках, один только
был в поддевке.
Задняя же часть вся занята
была скамьями, которые, возвышаясь один ряд над
другим, шли до задней стены.
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки
буду и
буду говорить»,
другие же только шептали, отставали от священника и потом, как бы испугавшись, не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а
другие распускали их и опять собирали.
Да, это
была она. Он видел теперь ясно ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от
другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну и полноту лица, особенность эта, милая, исключительная особенность,
была в этом лице, в губах, в немного косивших глазах и, главное, в этом наивном, улыбающемся взгляде и в выражении готовности не только в лице, но и во всей фигуре.
Тогда женщина представлялась таинственным и прелестным, именно этой таинственностью прелестным существом, — теперь значение женщины, всякой женщины, кроме своих семейных и жен
друзей,
было очень определенное: женщина
была одним из лучших орудий испытанного уже наслаждения.
Перестал же он верить себе, а стал верить
другим потому, что жить, веря себе,
было слишком трудно: веря себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего животного я, ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же
другим, решать нечего
было, всё уже
было решено и решено
было всегда против духовного и в пользу животного я.
Сначала Нехлюдов боролся, но бороться
было слишком трудно, потому что всё то, что он, веря себе, считал хорошим, считалось дурным
другими, и, наоборот, всё, что, веря себе, он считал дурным, считалось хорошим всеми окружающими его.
Дела не
было никакого, кроме того, чтобы в прекрасно сшитом и вычищенном не самим, а
другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже и сделано, и вычищено, и подано
другими людьми, ездить верхом на прекрасной, тоже
другими воспитанной и выезженной и выкормленной лошади на ученье или смотр с такими же людьми, и скакать, и махать шашками, стрелять и учить этому
других людей.
Другого занятия не
было, и самые высокопоставленные люди, молодые, старики, царь и его приближенные не только одобряли это занятие, но хвалили, благодарили за это.
Один — духовный, ищущий блага себе только такого, которое
было бы благо и
других людей, и
другой — животный человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира.
Он догнал ее еще раз, опять обнял и поцеловал в шею. Этот поцелуй
был совсем уже не такой, как те первых два поцелуя: один бессознательный за кустом сирени и
другой нынче утром в церкви. Этот
был страшен, и она почувствовала это.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё
было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова
была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем
другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен
был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не
было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его, знал, что то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего
другого не признавая. Он знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
В душе Нехлюдова в этот последний проведенный у тетушек день, когда свежо
было воспоминание ночи, поднимались и боролись между собой два чувства: одно — жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя и далеко не давшей того, что она обещала, и некоторого самодовольства достигнутой цели;
другое — сознание того, что им сделано что-то очень дурное, и что это дурное нужно поправить, и поправить не для нее, а для себя.
Председатель, который гнал дело как мог скорее, чтобы
поспеть к своей швейцарке, хотя и знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги не может иметь никакого
другого следствия, как только скуку и отдаление времени обеда, и что товарищ прокурора требует этого чтения только потому, что он знает, что имеет право потребовать этого, всё-таки не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать...
Она не только знает читать и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности,
была воспитана в интеллигентной дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в дом терпимости, где выдается от
других своих товарок своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
Потом, когда он предположил, что присяжные уже достаточно прониклись этими истинами, он стал развивать
другую истину о том, что убийством называется такое действие, от которого происходит смерть человека, что отравление поэтому тоже
есть убийство.
То, а не
другое решение принято
было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов
был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не
был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
Нехлюдов
был принимаем в числе этих
друзей и потому, что он считался умным молодым человеком, и потому, что его мать
была близким
другом семьи, и потому, что хорошо бы
было, если бы Мисси вышла за него.
— Ну, здравствуйте, мой
друг, садитесь и рассказывайте, — сказала княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно сделанные, совершенно такие же, какими
были настоящие. — Мне говорят, что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я думаю, что это очень тяжело для людей с сердцем, — сказала она по-французски.
Слушая то Софью Васильевну, то Колосова, Нехлюдов видел, во-первых, что ни Софье Васильевне ни Колосову нет никакого дела ни до драмы ни
друг до
друга, а что если они говорят, то только для удовлетворения физиологической потребности после еды пошевелить мускулами языка и горла; во-вторых, то, что Колосов,
выпив водки, вина, ликера,
был немного пьян, не так пьян, как бывают пьяны редко пьющие мужики, но так, как бывают пьяны люди, сделавшие себе из вина привычку.
Было еще совсем светло, и только две женщины лежали на нарах: одна, укрытая с головой халатом, — дурочка, взятая за бесписьменность, — эта всегда почти спала, — а
другая — чахоточная, отбывавшая наказание за воровство.
Женщина эта — мать мальчишки, игравшего с старушкой, и семилетней девочки, бывшей с ней же в тюрьме, потому что не с кем
было оставить их, — так же, как и
другие, смотрела в окно, но не переставая вязала чулок и неодобрительно морщилась, закрывая глаза, на то, что говорили со двора проходившие арестанты.
— Да уж это как
есть, — подхватила сторожиха, и тотчас полилась ее певучая речь. — Это как мухи на сахар. На что
другое их нет, а на это их взять. Хлебом не корми ихнего брата…
Первое чувство, испытанное Нехлюдовым на
другой день, когда он проснулся,
было сознание того, что с ним что-то случилось, и прежде даже чем он вспомнил, что случилось, он знал уже, что случилось что-то важное и хорошее.
Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам себе, с тех пор
другие перестали
быть противными ему; напротив, он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея
был так внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.
В то время как он подходил к этой комнате, присяжные уж выходили из нее, чтобы итти в залу заседания. Купец
был так же весел и так же закусил и
выпил, как и вчера, и, как старого
друга, встретил Нехлюдова. И Петр Герасимович не вызывал нынче в Нехлюдове никакого неприятного чувства своей фамильярностью и хохотом.
Другой свидетель, пострадавший старичок, домовладелец и собственник половиков, очевидно желчный человек, когда его спрашивали, признает ли он свои половики, очень неохотно признал их своими; когда же товарищ прокурора стал допрашивать его о том, какое употребление он намерен
был сделать из половиков, очень ли они ему
были нужны, он рассердился и отвечал...
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре
были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают
друг другу зло и все страдают, надо
было не думать об этом. Станет скучно — покурила или
выпила или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
Из
другой камеры вышли
другие арестантки, и все стали в два ряда коридора, причем женщины заднего ряда должны
были класть руки на плечи женщин первого ряда. Всех пересчитали.
Их место
было направо, и они, теснясь и напирая
друг на дружку, стали устанавливаться.
Некоторое время в церкви
было молчание, и слышались только сморкание, откашливание, крик младенцев и изредка звон цепей. Но вот арестанты, стоявшие посередине, шарахнулись, нажались
друг на
друга, оставляя дорогу посередине, и по дороге этой прошел смотритель и стал впереди всех, посередине церкви.
Между теми и
другими были две сетки и аршина три расстояния, так что не только передать что-нибудь, но и рассмотреть лицо, особенно близорукому человеку,
было невозможно.
С обеих сторон
были прижавшиеся к сеткам лица: жен, мужей, отцов, матерей, детей, старавшихся рассмотреть
друг друга и сказать то, что нужно.
А рядом с ним сидела на полу женщина с ребенком, в хорошем шерстяном платке, и рыдала, очевидно в первый раз увидав того седого человека, который
был на
другой стороне в арестантской куртке, с бритой головой и в кандалах.
Одни поднимались на цыпочки, чтобы через головы
других быть слышными,
другие сидели на полу и переговаривались.
«Ничего ты не сделаешь с этой женщиной, — говорил этот голос, — только себе на шею повесишь камень, который утопит тебя и помешает тебе
быть полезным
другим. Дать ей денег, всё, что
есть, проститься с ней и кончить всё навсегда?» подумалось ему.
Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут
быть перетянуты в ту или
другую сторону. И он сделал это усилие, призывая того Бога, которого он вчера почуял в своей душе, и Бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей всё.
Он испытывал к ней теперь чувство такое, какого он никогда не испытывал прежде ни к ней ни к кому-либо
другому, в котором не
было ничего личного: он ничего не желал себе от нее, а желал только того, чтобы она перестала
быть такою, какою она
была теперь, чтобы она пробудилась и стала такою, какою она
была прежде.
Чуя же, что Нехлюдов хочет вывести ее в
другой мир, она противилась ему, предвидя, что в том мире, в который он привлекал ее, она должна
будет потерять это свое место в жизни, дававшее ей уверенность и самоуважение.
— Вот кабы прежде адвокат бы хороший… — перебила она его. — А то этот мой защитник дурачок совсем
был. Всё мне комплименты говорил, — сказала она и засмеялась. — Кабы тогда знали, что я вам знакома,
другое б
было. А то что? Думают все — воровка.
Нехлюдову приятно
было теперь вспомнить всё это; приятно
было вспомнить, как он чуть не поссорился с офицером, который хотел сделать из этого дурную шутку, как
другой товарищ поддержал его и как вследствие этого ближе сошелся с ним, как и вся охота
была счастливая и веселая, и как ему
было хорошо, когда они возвращались ночью назад к станции железной дороги.
Проснувшись на
другой день утром, Нехлюдов вспомнил всё то, что
было накануне, и ему стало страшно.
— Как же, даже должен
был меры строгости употребить — перевел в
другую камеру. Так она женщина смирная, но денег вы, пожалуйста, не давайте. Это такой народ…