Неточные совпадения
— Екатерина Маслова, —
начал председатель, обращаясь к третьей подсудимой, — вы обвиняетесь
в том, что, приехав из публичного дома
в номер гостиницы «Мавритания» с ключом от чемодана купца Смелькова, вы похитили из этого чемодана деньги и перстень, — говорил он, как заученный урок, склоняя между тем ухо к члену слева, который говорил, что пo списку вещественных доказательств недостает склянки.
— Как было? — вдруг быстро
начала Маслова. — Приехала
в гостиницу, провели меня
в номер, там он был, и очень уже пьяный. — Она с особенным выражением ужаса, расширяя глаза, произносила слово он. — Я хотела уехать, он не пустил.
И
в первое время это отречение от себя было неприятно, но продолжалось это неприятное чувство очень недолго, и очень скоро Нехлюдов,
в это же время
начав курить и пить вино, перестал испытывать это неприятное чувство и даже почувствовал большое облегчение.
Скинув всё мокрое и только
начав одеваться, Нехлюдов услыхал быстрые шаги, и
в дверь постучались. Нехлюдов узнал и шаги и стук
в дверь. Так ходила и стучалась только она.
«188* года февраля 15-го дня я, нижеподписавшийся, по поручению врачебного отделения, за № 638-м, — опять
начал с решительностью, повысив диапазон голоса, как будто желая разогнать сон, удручающий всех присутствующих, секретарь, —
в присутствии помощника врачебного инспектора, сделав исследование внутренностей...
Председательствующий при
начале этого чтения нагнулся к одному из членов и пошептал что-то, потом к другому и, получив утвердительный ответ, перервал чтение
в этом месте.
Когда ему предоставлено было слово, он медленно встал, обнаружив всю свою грациозную фигуру
в шитом мундире, и, положив обе руки на конторку, слегка склонив голову, оглядел залу, избегая взглядом подсудимых, и
начал...
Речь товарища прокурора, по его мнению, должна была иметь общественное значение, подобно тем знаменитым речам, которые говорили сделавшиеся знаменитыми адвокаты. Правда, что
в числе зрителей сидели только три женщины: швея, кухарка и сестра Симона и один кучер, но это ничего не значило. И те знаменитости так же
начинали. Правило же товарища прокурора было
в том, чтобы быть всегда на высоте своего положения, т. е. проникать вглубь психологического значения преступления и обнажать язвы общества.
Несмотря на то, что ему самому хотелось поскорее отделаться, и швейцарка уже ждала его, он так привык к своему занятию, что,
начавши говорить, никак уже не мог остановиться, и потому подробно внушал присяжным, что если они найдут подсудимых виновными, то имеют право признать их виновными, если найдут их невиновными, то имеют право признать их невиновными; если найдут их виновными
в одном, но невиновными
в другом, то могут признать их виновными
в одном, но невиновными
в другом.
Он всё не покорялся тому чувству раскаяния, которое
начинало говорить
в нем.
Третий же вопрос о Масловой вызвал ожесточенный спор. Старшина настаивал на том, что она виновна и
в отравлении и
в грабеже, купец не соглашался и с ним вместе полковник, приказчик и артельщик, — остальные как будто колебались, но мнение старшины
начинало преобладать,
в особенности потому, что все присяжные устали и охотнее примыкали к тому мнению, которое обещало скорее соединить, а потому и освободить всех.
— Она и опиумом могла лишить жизни, — сказал полковник, любивший вдаваться
в отступления, и
начал при этом случае рассказывать о том, что у его шурина жена отравилась опиумом и умерла бы, если бы не близость доктора и принятые во время меры. Полковник рассказывал так внушительно, самоуверенно и с таким достоинством, что ни у кого не достало духа перебить его. Только приказчик, заразившись примером, решился перебить его, чтобы рассказать свою историю.
Нынче же, удивительное дело, всё
в этом доме было противно ему — всё,
начиная от швейцара, широкой лестницы, цветов, лакеев, убранства стола до самой Мисси, которая нынче казалась ему непривлекательной и ненатуральной.
Он не шатался, не говорил глупостей, но был
в ненормальном, возбужденно-довольном собою состоянии; в-третьих, Нехлюдов видел то, что княгиня Софья Васильевна среди разговора с беспокойством смотрела на окно, через которое до нее
начинал доходить косой луч солнца, который мог слишком ярко осветить ее старость.
— Мы и то с тетенькой, касатка, переговаривались, може, сразу ослобонят. Тоже, сказывали, бывает. Еще и денег надают, под какой час попадешь, — тотчас же
начала своим певучим голосом сторожиха. — Ан, вот оно что. Видно, сгад наш не
в руку. Господь, видно, свое, касатка, — не умолкая вела она свою ласковую и благозвучную речь.
— Да уж, видно, такая твоя планида, — вступилась старушка, сидевшая за поджигательство. — Легко ли: отбил жену у малого, да его же вшей кормить засадил и меня туды ж на старости лет, —
начала она
в сотый раз рассказывать свою историю. — От тюрьмы да от сумы, видно, не отказывайся. Не сума — так тюрьма.
— Видно, у них всё так, — сказала корчемница и, вглядевшись
в голову девочки, положила чулок подле себя, притянула к себе девочку между ног и
начала быстрыми пальцами искать ей
в голове. — «Зачем вином торгуешь?» А чем же детей кормить? — говорила она, продолжая свое привычное дело.
Особенная эта служба состояла
в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными руками) того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей,
начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
И никому из присутствующих,
начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило
в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы
в храмах, а велел молиться каждому
в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их, и что молиться надо не
в храмах, а
в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их
в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
— Я вспоминаю затем, чтобы загладить, искупить свой грех, Катюша, —
начал он и хотел было сказать о том, что он женится на ней, но он встретил ее взгляд и прочел
в нем что-то такое страшное и грубое, отталкивающее, что не мог договорить.
В продолжение десяти лет она везде, где бы она ни была,
начиная с Нехлюдова и старика-станового и кончая острожными надзирателями, видела, что все мужчины нуждаются
в ней; она не видела и не замечала тех мужчин, которые не нуждались
в ней. И потому весь мир представлялся ей собранием обуреваемых похотью людей, со всех сторон стороживших ее и всеми возможными средствами — обманом, насилием, куплей, хитростью — старающихся овладеть ею.
«Приговор этот является результатом столь важных процессуальных нарушений и ошибок, — продолжал он внушительно, — что подлежит отмене. Во-первых, чтение во время судебного следствия акта исследования внутренностей Смелькова было прервано
в самом
начале председателем» — раз.
— Я одновà видела, как
в волостном мужика драли. Меня к старшине батюшка свекор послал, пришла я, а он, глядь… —
начала сторожиха длинную историю.
Меньшов подошел тоже к окну и тотчас же
начал рассказывать, сначала робко поглядывая на смотрителя, потом всё смелее и смелее; когда же смотритель совсем ушел из камеры
в коридор, отдавая там какие-то приказания, он совсем осмелел.
Только что смотритель кончил, как из толпы выдвинулся маленький человечек, тоже
в арестантском халате,
начал, странно кривя ртом, говорить о том, что их здесь мучают ни за что.
Она глядела во все глаза на чахоточного вида молодого человека
в такой же куртке и хотела что-то сказать, но не могла выговорить от слез: и
начинала и останавливалась.
Чувствуя на себе взгляды Нехлюдова и молодого человека, влюбленные — молодой человек
в гуттаперчевой куртке и белокурая миловидная девушка — вытянули сцепленные руки, опрокинулись назад и, смеясь,
начали кружиться.
Приказчик тяжело вздохнул и потом опять стал улыбаться. Теперь он понял. Он понял, что Нехлюдов человек не вполне здравый, и тотчас же
начал искать
в проекте Нехлюдова, отказывавшегося от земли, возможность личной пользы и непременно хотел понять проект так, чтобы ему можно было воспользоваться отдаваемой землей.
Нехлюдов сделал усилие над собой и
начал свою речь тем, что объявил мужикам о своем намерении отдать им землю совсем. Мужики молчали, и
в выражении их лиц не произошло никакого изменения.
Когда все разместились, Нехлюдов сел против них и, облокотившись на стол над бумагой,
в которой у него был написан конспект проекта,
начал излагать его.
— И прекрасно. Архиерей его с крестом встретит. Надо бы архиерея такого же. Я бы им такого рекомендовал, — сказал Сковородников и, бросив окурок папироски
в блюдечко, забрал что мог бороды и усов
в рот и
начал жевать их.
Карете своей адвокат велел ехать за собой и
начал рассказывать Нехлюдову историю того директора департамента, про которого говорили сенаторы о том, как его уличили и как вместо каторги, которая по закону предстояла ему, его назначают губернатором
в Сибирь.
Досказав всю историю и всю гадость ее и еще с особенным удовольствием историю о том, как украдены разными высокопоставленными людьми деньги, собранные на тот всё недостраивающийся памятник, мимо которого они проехали сегодня утром, и еще про то, как любовница такого-то нажила миллионы на бирже, и такой-то продал, а такой-то купил жену, адвокат
начал еще новое повествование о мошенничествах и всякого рода преступлениях высших чинов государства, сидевших не
в остроге, а на председательских креслах
в равных учреждениях.
Он нахмурился и, желая переменить разговор,
начал говорить о Шустовой, содержавшейся
в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил за ходатайство перед мужем и хотел сказать о том, как ужасно думать, что женщина эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не напомнил о них, но она не дала ему договорить и сама выразила свое негодование.
— Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А то садись. Бифштекс чудесный. Я всегда с существенного
начинаю и кончаю. Ха, ха, ха. Ну, вина выпей, — кричал он, указывая на графин с красным вином. — А я об тебе думал. Прошение я подам.
В руки отдам — это верно; только пришло мне
в голову, не лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.
А этому мешала и баба, торговавшая без патента, и вор, шляющийся по городу, и Лидия с прокламациями, и сектанты, разрушающие суеверия, и Гуркевич с конституцией. И потому Нехлюдову казалось совершенно ясно, что все эти чиновники,
начиная от мужа его тетки, сенаторов и Топорова, до всех тех маленьких, чистых и корректных господ, которые сидели за столами
в министерствах, — нисколько не смущались тем, что страдали невинные, а были озабочены только тем, как бы устранить всех опасных.
Но,
начав оправдываться, почувствовала, что он не верит, что ее оправдания только подтверждают его подозрения, и слезы выступили ей
в горло, и она замолчала.
— Не понимаю, а если понимаю, то не согласен. Земля не может не быть чьей-нибудь собственностью. Если вы ее разделите, —
начал Игнатий Никифорович с полной и спокойной уверенностью о том, что Нехлюдов социалист и что требования теории социализма состоят
в том, чтобы разделить всю землю поровну, а что такое деление очень глупо, и он легко может опровергнуть его, — если вы ее нынче разделите поровну, завтра она опять перейдет
в руки более трудолюбивых и способных.
«Милая Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего разговора с Игнатьем Никифоровичем…»
начал он. «Что же дальше? Просить простить за то, чтò я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство
в мои дела… Нет, не могу», и, почувствовав поднявшуюся опять
в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному, непонимающему его человеку, Нехлюдов положил неконченное письмо
в карман и, расплатившись, вышел на улицу и поехал догонять партию.
С самого
начала революционного движения
в России, и
в особенности после 1-го марта, Нехлюдов питал к революционерам недоброжелательное и презрительное чувство.
В религиозном отношении он был также типичным крестьянином: никогда не думал о метафизических вопросах, о
начале всех
начал, о загробной жизни. Бог был для него, как и для Араго, гипотезой,
в которой он до сих пор не встречал надобности. Ему никакого дела не было до того, каким образом начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение
в 6 дней.
— Дело мое к вам
в следующем, —
начал Симонсон, когда-тo они вместе с Нехлюдовым вышли
в коридор.
В коридоре было особенно слышно гуденье и взрывы голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но Симонсон, очевидно, не смущался этим. — Зная ваше отношение к Катерине Михайловне, —
начал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя
в лицо Нехлюдова, — считаю себя обязанным, — продолжал он, но должен был остановиться, потому что у самой двери два голоса кричали враз, о чем-то споря...
Нехлюдов видел, что людоедство начинается не
в тайге, а
в министерствах, комитетах и департаментах и заключается только
в тайге; что его зятю, например, да и всем тем судейским и чиновникам,
начиная от пристава до министра, не было никакого дела до справедливости или блага народа, о которых они говорили, а что всем нужны были только те рубли, которые им платили за то, чтобы они делали всё то, из чего выходит это развращение и страдание.
Устав ходить и думать, он сел на диван перед лампой и машинально открыл данное ему на память англичанином Евангелие, которое он, выбирая то, что было
в карманах, бросил на стол. «Говорят, там разрешение всего», — подумал он и, открыв Евангелие,
начал читать там, где открылось. Матфея гл. XVIII.
Надеясь найти подтверждение этой мысли
в том же Евангелии, Нехлюдов с
начала начал читать его.