Неточные совпадения
Больше всего народа было около залы гражданского отделения, в которой шло
то дело,
о котором
говорил представительный господин присяжным, охотник до судейских дел.
«Да не может быть», продолжал себе
говорить Нехлюдов, и между
тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она,
та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и
о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из
того, что ему
говорили, отвечал невпопад и думал только
о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни
о чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не
говоря уже
о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для
того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
Он отвергал показание Масловой
о том, что Бочкова и Картинкин были с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на
том, что показание ее, как уличенной отравительницы, не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей,
говорил адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными людьми, получавшими иногда в день по 3 и 5 рублей от посетителей. Деньги же купца были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так как она была не в нормальном состоянии. Отравление совершила одна Маслова.
Казалось, всё было сказано. Но председатель никак не мог расстаться с своим правом
говорить — так ему приятно было слушать внушительные интонации своего голоса — и нашел нужным еще сказать несколько слов
о важности
того права, которое дано присяжным, и
о том, как они должны с вниманием и осторожностью пользоваться этим правом и не злоупотреблять им,
о том, что они принимали присягу, что они — совесть общества, и что тайна совещательной комнаты должна быть священна, и т. д., и т. д.
— Господин председатель, — сказал Нехлюдов, подходя к нему в
ту минуту, как
тот уже надел светлое пальто и брал палку с серебряным набалдашником, подаваемую швейцаром, — могу я
поговорить с вами
о деле, которое сейчас решилось? Я — присяжный.
Опять
тот искуситель, который
говорил вчера ночью, заговорил в душе Нехлюдова, как всегда, стараясь вывести его из вопросов
о том, что должно сделать, к вопросу
о том, что выйдет из его поступков и что полезно.
— Уж очень он меня измучал — ужасный негодяй. Хотелось душу отвести, — сказал адвокат, как бы оправдываясь в
том, что
говорит не
о деле. — Ну-с,
о вашем деле… Я его прочел внимательно и «содержания оной не одобрил», как говорится у Тургенева, т. е. адвокатишко был дрянной и все поводы кассации упустил.
— Хорошо, я сделаю, узнаю, — сказал Нехлюдов, всё более и более удивляясь ее развязности. — Но мне
о своем деле хотелось
поговорить с вами. Вы помните, что я вам
говорил тот раз? — сказал он.
Дело,
о котором хотела
говорить Вера Ефремовна с Нехлюдовым, состояло в
том, что одна товарка ее, некто Шустова, даже и не принадлежавшая к их подгруппе, как она выражалась, была схвачена пять месяцев
тому назад вместе с нею и посажена в Петропавловскую крепость только потому, что у ней нашли книги и бумаги, переданные ей на сохранение.
На другой день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему дело Меньшовых, прося взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и если всё так, как
говорит Нехлюдов, что весьма вероятно,
то он без всякого вознаграждения возьмется за защиту. Нехлюдов между прочим рассказал адвокату
о содержимых 130 человеках по недоразумению и спросил, от кого это зависит, кто виноват. Адвокат помолчал, очевидно желая ответить точно.
Потом — истинно ли ты перед своей совестью поступаешь так, как ты поступаешь, или делаешь это для людей, для
того, чтобы похвалиться перед ними?» спрашивал себя Нехлюдов и не мог не признаться, что
то, что будут
говорить о нем люди, имело влияние на его решение.
— Да, постараюсь, — отвечал Нехлюдов, чувствуя, что он
говорит неправду, и если
о чем постарается,
то только
о том, чтобы не быть вечером у адвоката в среде собирающихся у него ученых, литераторов и художников.
— Надо просить
о том, чтобы разрешили свиданье матери с сыном, который там сидит. Но мне
говорили, что это не от Кригсмута зависит, а от Червянского.
С
тех пор Владимир Васильевич делал вид, что у него нет сына, и домашние никто не смели
говорить ему
о сыне, и Владимир Васильевич был вполне уверен, что он наилучшим образом устроил свою семейную жизнь.
Особенно положение матери, —
говорил он, повторяя почти слово в слово всё
то, что все в Петербурге
говорили в это время
о Каменском.
— Только подумаем, любезные сестры и братья,
о себе,
о своей жизни,
о том, что мы делаем, как живем, как прогневляем любвеобильного Бога, как заставляем страдать Христа, и мы поймем, что нет нам прощения, нет выхода, нет спасения, что все мы обречены погибели. Погибель ужасная, вечные мученья ждут нас, —
говорил он дрожащим, плачущим голосом. — Как спастись? Братья, как спастись из этого ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода.
— Сенат не имеет права сказать этого. Если бы Сенат позволял себе кассировать решения судов на основании своего взгляда на справедливость самих решений, не
говоря уже
о том, что Сенат потерял бы всякую точку опоры и скорее рисковал бы нарушать справедливость, чем восстановлять ее, — сказал Селенин, вспоминая предшествовавшее дело, — не
говоря об этом, решения присяжных потеряли бы всё свое значение.
Она не была особенно красива, была верна ему, и, казалось, не
говоря уже
о том, что она этим отравляла жизнь мужу и сама ничего, кроме страшных усилий и усталости, не получала от такой жизни, — она всё-таки старательно вела ее.
Не
говоря о домашних отношениях, в особенности при смерти его отца, панихидах по нем, и
о том, что мать его желала, чтобы он говел, и что это отчасти требовалось общественным мнением, — по службе приходилось беспрестанно присутствовать на молебнах, освящениях, благодарственных и
тому подобных службах: редкий день проходил, чтобы не было какого-нибудь отношения к внешним формам религии, избежать которых нельзя было.
Карете своей адвокат велел ехать за собой и начал рассказывать Нехлюдову историю
того директора департамента, про которого
говорили сенаторы
о том, как его уличили и как вместо каторги, которая по закону предстояла ему, его назначают губернатором в Сибирь.
Он нахмурился и, желая переменить разговор, начал
говорить о Шустовой, содержавшейся в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил за ходатайство перед мужем и хотел сказать
о том, как ужасно думать, что женщина эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не напомнил
о них, но она не дала ему договорить и сама выразила свое негодование.
— Да, она ничего для себя не хотела, а только была озабочена
о вашей племяннице. Ее мучало, главное,
то, что ее, как она
говорила, ни за что взяли.
— Это
та женщина,
о которой я тебе
говорила, — сказала Mariette мужу.
Нехлюдов сидел, ожидая, что Mariette скажет ему
то что-то, чтò она имела сказать ему, но она ничего не сказала ему и даже не искала сказать, а шутила и
говорила о пьесе, которая, она думала, должна была особенно тронуть Нехлюдова.
Видел он и одного бродягу и одну женщину, отталкивавших своей тупостью и как будто жестокостью, но он никак не мог видеть в них
того преступного типа,
о котором
говорит итальянская школа, а видел только себе лично противных людей, точно таких же, каких он видал на воле во фраках, эполетах и кружевах.
Нехлюдов же, не
говоря о досаде, которую он испытывал за
то, что зять вмешивался в его дела с землею (в глубине души он чувствовал, что зять и сестра и их дети, как наследники его, имеют на это право), негодовал в душе на
то, что этот ограниченный человек с полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным и законным
то дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумными преступным.
С отвращением и ненавистью я
говорил с ней и потом вдруг вспомнил
о себе,
о том, как я много раз и теперь был, хотя и в мыслях, виноват в
том, за что ненавидел ее, и вдруг в одно и
то же время я стал противен себе, а она жалка, и мне стало очень хорошо.
Не
говоря уже
о том, что по лицу этому видно было, какие возможности духовной жизни были погублены в этом человеке, — по тонким костям рук и скованных ног и по сильным мышцам всех пропорциональных членов видно было, какое это было прекрасное, сильное, ловкое человеческое животное, как животное, в своем роде гораздо более совершенное, чем
тот буланый жеребец, зa порчу которого так сердился брандмайор.
Так что Наталья Ивановна была рада, когда поезд тронулся, и можно было только, кивая головой, с грустным и ласковым лицом
говорить: «прощай, ну, прощай, Дмитрий!» Но как только вагон отъехал, она подумала
о том, как передаст она мужу свой разговор с братом, и лицо ее стало серьезно и озабочено.
Он вспомнил равнодушие Масленникова, когда он
говорил ему
о том, что делается в остроге, строгость смотрителя, жестокость конвойного офицера, когда он не пускал на подводы и не обратил внимания на
то, что в поезде мучается родами женщина.
Говорили обо всем, но только не
о своем положении и
о том, что ожидало их.
— Ты
говоришь — звери. А вот сейчас Нехлюдов рассказывал
о таком поступке, — раздражительно сказал Крыльцов, и он рассказал про
то, как Макар рискует жизнью, спасая земляка. — Это-то уже не зверство, а подвиг.
Нехлюдова он презирал за
то, что он «кривляется», как он
говорил, с Масловой, и в особенности за
то, что он позволяет себе думать
о недостатках существующего устройства и средствах исправления его не только не слово в слово так же, как думал он, Новодворов, но даже как-то по-своему, по-княжески, т. е. по-дурацки.
Рассуждение
о том, что
то, что возмущало его, происходило, как ему
говорили служащие, от несовершенства устройства мест заключения и ссылки, и что это всё можно поправить, устроив нового фасона тюрьмы, — не удовлетворяло Нехлюдова, потому что он чувствовал, что
то, что возмущало его, происходило не от более или менее совершенного устройства мест заключения.
Нехлюдов видел, что людоедство начинается не в тайге, а в министерствах, комитетах и департаментах и заключается только в тайге; что его зятю, например, да и всем
тем судейским и чиновникам, начиная от пристава до министра, не было никакого дела до справедливости или блага народа,
о которых они
говорили, а что всем нужны были только
те рубли, которые им платили за
то, чтобы они делали всё
то, из чего выходит это развращение и страдание.
Губернатор дальнего города был
тот самый бывший директор департамента,
о котором так много
говорили в
то время, как Нехлюдов был в Петербурге.
Все были не только ласковы и любезны с Нехлюдовым, но, очевидно, были рады ему, как новому и интересному лицу. Генерал, вышедший к обеду в военном сюртуке, с белым крестом на шее, как с старым знакомым, поздоровался с Нехлюдовым и тотчас же пригласил гостей к закуске и водке. На вопрос генерала у Нехлюдова
о том, что он делал после
того, как был у него, Нехлюдов рассказал, что был на почте и узнал
о помиловании
того лица,
о котором
говорил утром, и теперь вновь просит разрешения посетить тюрьму.
Генерал, очевидно недовольный
тем, что за обедом
говорят о делах, нахмурился и ничего не сказал.
13. И если случится найти ее,
то, истинно
говорю вам, он радуется
о ней более, нежели
о девяноста девяти не заблудившихся.