Неточные совпадения
«Исполняя взятую на себя обязанность быть вашей памятью, — было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны быть в суде присяжных и потому
не можете никак ехать с
нами и Колосовым смотреть картины, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы
не предполагаете уплатить в окружной суд штраф в 300 рублей, которые вы жалеете истратить на покупку лошади.] зa то, что
не явились во-время.
— Никогда
не сужден, потому как
мы жили прежде…
— А как
мы приехали с ним в номер, я хотела уходить, а он ударил меня по голове и гребень сломал. Я рассердилась, хотела уехать. Он взял перстень с пальца и подарил мне, чтобы я
не уезжала, — сказала она.
В особенности развращающе действует на военных такая жизнь потому, что если невоенный человек ведет такую жизнь, он в глубине души
не может
не стыдиться такой жизни. Военные же люди считают, что это так должно быть, хвалятся, гордятся такою жизнью, особенно в военное время, как это было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «
Мы готовы жертвовать жизнью на войне, и потому такая беззаботная, веселая жизнь
не только простительна, но и необходима для
нас.
Мы и ведем ее».
— Купец был уже в экстазе, — слегка улыбаясь, говорила Китаева, — и у
нас продолжал пить и угощать девушек; но так как у него
не достало денег, то он послал к себе в номер эту самую Любашу, к которой он получил предилекция, — сказала она, взглянув на подсудимую.
— Женщина эта, — говорил товарищ прокурора,
не глядя на нее, — получила образование, —
мы слышали здесь на суде показания ее хозяйки.
После этого защитника опять встал товарищ прокурора и, защитив свое положение о наследственности против первого защитника тем, что если Бочкова и дочь неизвестных родителей, то истинность учения наследственности этим нисколько
не инвалидируется, так как закон наследственности настолько установлен наукой, что
мы не только можем выводить преступление из наследственности, но и наследственность из преступления.
— Вот это и обсудим, — сказал старшина. —
Мы не должны поддаваться нашим личным впечатлениям.
Старшина думал, что он
не понимает, и объяснил ему, что по всему несомненно, что Картинкин и Бочкова виновны, но артельщик отвечал, что он понимает, но что всё лучше пожалеть. «
Мы сами
не святые», — сказал он и так и остался при своем мнении.
— Да как же, — сказал он. —
Мы не поставили в ответе: «виновна, но без намерения лишить жизни». Мне сейчас секретарь говорил, — прокурор подводит ее под 15 лет каторги.
— А помните, как вы говорили, что надо всегда говорить правду, и как вы тогда всем
нам говорили такие жестокие правды. Отчего же теперь вы
не хотите сказать? Помнишь, Мисси? — обратилась Катерина Алексеевна к вышедшей к ним Мисси.
—
Не поправляйтесь, а лучше скажите, чем же
мы так дурны, — сказала Катерина Алексеевна, играя словами и как бы
не замечая серьезности Нехлюдова.
— Нет ничего хуже, как признавать себя
не в духе, — сказала Мисси. — Я никогда
не признаюсь в этом себе и от этого всегда бываю в духе. Что ж, пойдемте ко мне.
Мы постараемся разогнать вашу mauvaise humeur. [дурное настроение.]
—
Мы и то с тетенькой, касатка, переговаривались, може, сразу ослобонят. Тоже, сказывали, бывает. Еще и денег надают, под какой час попадешь, — тотчас же начала своим певучим голосом сторожиха. — Ан, вот оно что. Видно, сгад наш
не в руку. Господь, видно, свое, касатка, —
не умолкая вела она свою ласковую и благозвучную речь.
— А уйдет,
нас с собой
не возьмет, — сказала Кораблева. — А ты лучше вот что скажи, — обратилась она к Масловой, — что тебе аблакат сказал об прошении, ведь теперь подавать надо?
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а
мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все
мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь,
не только
не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Что же
мы делаем?
Мы хватаем такого одного случайно попавшегося
нам мальчика, зная очень хорошо, что тысячи таких остаются
не пойманными, и сажаем его в тюрьму, в условия совершенной праздности или самого нездорового и бессмысленного труда, в сообщество таких же, как и он, ослабевших и запутавшихся в жизни людей, а потом ссылаем его на казенный счет в сообщество самых развращенных людей из Московской губернии в Иркутскую.
Для того же, чтобы уничтожить те условия, в которых зарождаются такие люди,
не только ничего
не делаем, но только поощряем те заведения, в которых они производятся. Заведения эти известны: это фабрики, заводы, мастерские, трактиры, кабаки, дома терпимости. И
мы не только
не уничтожаем таких заведений, но, считая их необходимыми, поощряем, регулируем их.
Воспитаем так
не одного, а миллионы людей, и потом поймаем одного и воображаем себе, что
мы что-то сделали, оградили себя, и что больше уже и требовать от
нас нечего,
мы его препроводили из Московской в Иркутскую губернию, — с необыкновенной живостью и ясностью думал Нехлюдов, сидя на своем стуле рядом с полковником и слушая различные интонации голосов защитника, прокурора и председателя и глядя на их самоуверенные жесты.
Когда же он, больной и испорченный от нездоровой работы, пьянства, разврата, одурелый и шальной, как во сне, шлялся без цели по городу и сдуру залез в какой-то сарай и вытащил оттуда никому ненужные половики,
мы все достаточные, богатые, образованные люди,
не то что позаботились о том, чтобы уничтожить те причины, которые довели этого мальчика до его теперешнего положения, а хотим поправить дело тем, что будем казнить этого мальчика.
— Известно,
не виновата. Разве я воровка или грабительница. У
нас говорят, что всё от адвоката, — продолжала она. — Говорят, надо прошение подать. Только дорого, говорят, берут…
Мы не видим в этих людях извращения понятия о жизни, о добре и зле для оправдания своего положения только потому, что круг людей с такими извращенными понятиями больше, и
мы сами принадлежим к нему.
— И в мыслях, барин,
не было. А он, злодей мой, должно, сам поджег. Сказывали, он только застраховал. А на
нас с матерью сказали, что
мы были, стращали его. Оно точно, я в тот раз обругал его,
не стерпело сердце. А поджигать
не поджигал. И
не был там, как пожар начался. А это он нарочно подогнал к тому дню, что с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на
нас сказал.
— Прикажите, ваше благородие,
не знаю, как назвать, решить
нас как-нибудь.
— Правда, это по случаю, — сказал помощник смотрителя, — за бесписьменность взяли этих людей, и надо было отослать их в их губернию, а там острог сгорел, и губернское правление отнеслось к
нам, чтобы
не посылать к ним. Вот
мы всех из других губерний разослали, а этих держим.
—
Мы все по каменной работе, все одной артели. Говорят, в губернии острог сгорел. Так
мы в этом
не причинны. Сделайте божескую милость.
— Enfin! [Наконец!] Что же это вы
нас знать
не хотите? Чем
мы вас обидели?
— Ну-с, je suis à vоus. [я к твоим услугам.] Хочешь курить? Только постой, как бы
нам тут
не напортить, — сказал он и принес пепельницу. — Ну-с?
— Ах, ты об этом? Нет, mon cher, решительно тебя
не надо пускать, тебе до всего дело. Пойдем, пойдем, Annette зовет
нас, — сказал он, подхватывая его под руку и выказывая опять такое же возбуждение, как и после внимания важного лица, но только теперь уже
не радостное, а тревожное.
— Что ж, али что
не ладно? — спросила Федосья, своими ясными голубыми глазами любовно глядя на Маслову. — А вот
нам к чаю, — и она стала укладывать калачи на полочку.
— Что ж,
мы с ним в законе, — сказала Федосья. — А ему зачем закон принимать, коли
не жить?
— Как
не стоим, Василий Карлыч, разве
мы тебе
не работали?
Мы много довольны барыней-покойницей, царство небесное, и молодой князь, спасибо,
нас не бросает, — начал рыжеватый мужик-краснобай.
— Да
мы разве
не уважаем тебя? — сказал старик. —
Нам тебя нельзя
не уважать, потому
мы у тебя в руках; ты из
нас веревки вьешь.
— Что же
нам обкладывать?
Мы этого
не можем. Земля ваша и власть ваша, — отвечали из толпы.
—
Мы этого
не можем. Общество сама собой, а это опять сама собой.
—
Мы очень хорошо понимаем, — сказал беззубый сердитый старик,
не поднимая глаз. — В роде как у банке, только
мы платить должны у срок.
Мы этого
не желаем, потому и так
нам тяжело, а то, значит, вовсе разориться.
— Даром землю отдам, только подпишись. Мало они нашего брата околпачивали. Нет, брат, шалишь, нынче
мы и сами понимать стали, — добавил он и стал подзывать отбившегося стригуна-жеребенка. — Коняш, коняш! — кричал он, остановив лошадь и оглядываясь назад, но стригун был
не назади, а сбоку, — ушел в луга.
— Земли свои за пять верст, а нанять — приступу нет, взнесли цену так, что
не оправдаешь, — прибавил беззубый сердитый старик, — веревки вьют из
нас как хотят, хуже барщины.
— Я вам говорю. Я всегда говорю господам судейским, — продолжал адвокат, — что
не могу без благодарности видеть их, потому что если я
не в тюрьме, и вы тоже, и
мы все, то только благодаря их доброте. А подвести каждого из
нас к лишению особенных прав и местам
не столь отдаленным — самое легкое дело.
— Где нынче нанять? Господишки, какие были, размотали свою. Купцы всю к рукам прибрали. У них
не укупишь, — сами работают. У
нас француз владеет, у прежнего барина купил.
Не сдает — да и шабаш.
— Дюфар-француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь он
нами владеет. Как хочет, так и ездит на
нас. Спасибо, сам человек хороший. Только жена у него из русских, — такая-то собака, что
не приведи Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду?
Не пущают, я чай.
—
Мы не знаем, поделом или нет. А они страдают. Вы — христианка и верите Евангелию, а так безжалостны…
— Да ведь народ бедствует. Вот я сейчас из деревни приехал. Разве это надо, чтоб мужики работали из последних сил и
не ели досыта, а чтобы
мы жили в страшной роскоши, — говорил Нехлюдов, невольно добродушием тетушки вовлекаемый в желание высказать ей всё, что он думал.
— Нет, я
не хочу, чтоб вы
не кушали, — невольно улыбаясь, отвечал Нехлюдов, — а хочу только, чтобы
мы все работали и все кушали.
— Так я оставлю en blanc [пробел] что тебе нужно о стриженой, а она уж велит своему мужу. И он сделает. Ты
не думай, что я злая. Они все препротивные, твои protégées, но je ne leur veux pas de mal. [я им зла
не желаю.] Бог с ними! Ну, ступай. А вечером непременно будь дома. Услышишь Кизеветера. И
мы помолимся. И если ты только
не будешь противиться, ça vous fera beaucoup de bien. [это тебе принесет большую пользу.] Я ведь знаю, и Элен и вы все очень отстали в этом. Так до свиданья.
— Это, видите ли, от меня
не зависит, — сказал он, отдохнув немного. — О свиданиях есть Высочайше утвержденное положение, и что там разрешено, то и разрешается. Что же касается книг, то у
нас есть библиотека, и им дают те, которые разрешены.
— Когда получим, в тот же день отправляем.
Мы их
не держим,
не дорожим особенно их посещениями, — сказал генерал, опять с попыткой игривой улыбки, кривившей только его старое лицо.
Не общайтесь с людьми, которые у
нас содержатся.
Мы-то их знаем, — сказал он тоном,
не допускавшим возможности сомнения.
Мы вот осуждаем порядки, а сами
не хотим помогать правительству.