Неточные совпадения
Как ни старались люди, собравшись в
одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего
не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна была весною даже и в городе.
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным
не то, что всем животным и людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным то, что накануне получена была за номером с печатью и заголовком бумага о том, чтобы к 9-ти часам утра были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и
один мужчина.
— Пуще всего — лишнего
не высказывай, стой на
одном и шабаш.
— Да уж
одно бы что, хуже
не будет, — сказала Маслова, тряхнув головой.
— Известно,
одно, а
не два, — сказал старший надзиратель с начальственной уверенностью в собственном остроумии. — За мной, марш!
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до чего доводит дурное,
не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже
не сделает.
Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Проходя мимо мучной лавки, перед которой ходили, перекачиваясь, никем
не обижаемые голуби, арестантка чуть
не задела ногою
одного сизяка; голубь вспорхнул и, трепеща крыльями, пролетел мимо самого уха арестантки, обдав ее ветром.
Приказчик же, обещавший жениться, уехал, ничего
не сказав ей и, очевидно, бросив ее, в Нижний, и Маслова осталась
одна.
Она хотела было жить
одна на квартире, но ей
не позволили.
И вот в это-то время, особенно бедственное для Масловой, так как
не попадался ни
один покровитель, Маслову разыскала сыщица, поставляющая девушек для дома терпимости.
Разумеется, она
не могла знать, что она встретит его, но
одна мысль о том, что она могла любить кого-нибудь прежде, оскорбляла его.
Судебный пристав этот был честный человек, университетского образования, но
не мог нигде удержаться на месте, потому что пил запоем. Три месяца тому назад
одна графиня, покровительница его жены, устроила ему это место, и он до сих пор держался на нем и радовался этому.
Теперь он
не без удовольствия познакомился с знаменитым адвокатом, внушавшим ему большое уважение тем, что за
одно только дело старушки с огромными цветами на шляпке он получил десять тысяч рублей.
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки буду и буду говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом, как бы испугавшись,
не во-время догоняли его;
одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их и опять собирали.
«Да
не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он
одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда
не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью,
не только
не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Евфимья Бочкова показала, что она ничего
не знает о пропавших деньгах, и что она и в номер купца
не входила, а хозяйничала там
одна Любка, и что если что и похищено у купца, то совершила похищение Любка, когда она приезжала с купцовым ключом за деньгами.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена.
Один Нехлюдов
не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед тем, что могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
— Приехала домой, — продолжала Маслова, уже смелее глядя на
одного председателя, — отдала хозяйке деньги и легла спать. Только заснула — наша девушка Берта будит меня. «Ступай, твой купец опять приехал». Я
не хотела выходить, но мадам велела. Тут он, — она опять с явным ужасом выговорила это слово: он, — он всё поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у него все вышли. Хозяйка ему
не поверила. Тогда он меня послал к себе в номер. И сказал, где деньги и сколько взять. Я и поехала.
Он в первый раз понял тогда всю жестокость и несправедливость частного землевладения и, будучи
одним из тех людей, для которых жертва во имя нравственных требований составляет высшее духовное наслаждение, он решил
не пользоваться правом собственности на землю и тогда же отдал доставшуюся ему по наследству от отца землю крестьянам.
Но
не только присутствие и близость Катюши производили это действие на Нехлюдова; это действие производило на него
одно сознание того, что есть эта Катюша, а для нее, что есть Нехлюдов.
Он был уверен, что его чувство к Катюше есть только
одно из проявлений наполнявшего тогда всё его существо чувства радости жизни, разделяемое этой милой, веселой девочкой. Когда же он уезжал, и Катюша, стоя на крыльце с тетушками, провожала его своими черными, полными слез и немного косившими глазами, он почувствовал однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже
не повторится. И ему стало очень грустно.
Он чувствовал, что влюблен, но
не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам
не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он был убежден в том, что любить можно только
один paз, — теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
Он догнал ее еще раз, опять обнял и поцеловал в шею. Этот поцелуй был совсем уже
не такой, как те первых два поцелуя:
один бессознательный за кустом сирени и другой нынче утром в церкви. Этот был страшен, и она почувствовала это.
Тот животный человек, который жил в нем,
не только поднял теперь голову, но затоптал себе под ноги того духовного человека, которым он был в первый приезд свой и даже сегодня утром в церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал
один в его душе.
Несмотря на то, что он
не переставал караулить ее, ему ни разу
не удалось
один на
один встретить ее в этот день.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже
не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его, знал, что то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им и царило
одно, ничего другого
не признавая. Он знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
Весь вечер он был сам
не свой: то входил к тетушкам, то уходил от них к себе и на крыльцо и думал об
одном, как бы
одну увидать ее; но и она избегала его, и Матрена Павловна старалась
не выпускать ее из вида.
Шенбок пробыл только
один день и в следующую ночь уехал вместе с Нехлюдовым. Они
не могли дольше оставаться, так как был уже последний срок для явки в полк.
В душе Нехлюдова в этот последний проведенный у тетушек день, когда свежо было воспоминание ночи, поднимались и боролись между собой два чувства:
одно — жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя и далеко
не давшей того, что она обещала, и некоторого самодовольства достигнутой цели; другое — сознание того, что им сделано что-то очень дурное, и что это дурное нужно поправить, и поправить
не для нее, а для себя.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя
не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям,
не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было
одно средство:
не думать об этом. Так он и сделал.
Только
один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал к тетушкам и узнал, что Катюши уже
не было, что она скоро после его проезда отошла от них, чтобы родить, что где-то родила и, как слышали тетки, совсем испортилась, — у него защемило сердце.
Речь товарища прокурора, по его мнению, должна была иметь общественное значение, подобно тем знаменитым речам, которые говорили сделавшиеся знаменитыми адвокаты. Правда, что в числе зрителей сидели только три женщины: швея, кухарка и сестра Симона и
один кучер, но это ничего
не значило. И те знаменитости так же начинали. Правило же товарища прокурора было в том, чтобы быть всегда на высоте своего положения, т. е. проникать вглубь психологического значения преступления и обнажать язвы общества.
Товарищ прокурора говорил очень долго, с
одной стороны стараясь вспомнить все те умные вещи, которые он придумал, с другой стороны, главное, ни на минуту
не остановиться, а сделать так, чтобы речь его лилась,
не умолкая, в продолжение часа с четвертью.
Он отвергал показание Масловой о том, что Бочкова и Картинкин были с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на том, что показание ее, как уличенной отравительницы,
не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей, говорил адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными людьми, получавшими иногда в день по 3 и 5 рублей от посетителей. Деньги же купца были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так как она была
не в нормальном состоянии. Отравление совершила
одна Маслова.
Несмотря на то, что ему самому хотелось поскорее отделаться, и швейцарка уже ждала его, он так привык к своему занятию, что, начавши говорить, никак уже
не мог остановиться, и потому подробно внушал присяжным, что если они найдут подсудимых виновными, то имеют право признать их виновными, если найдут их невиновными, то имеют право признать их невиновными; если найдут их виновными в
одном, но невиновными в другом, то могут признать их виновными в
одном, но невиновными в другом.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и,
не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то,
один за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
—
Не может прислуга
одна сделать. Ключ у ней был.
На этот вопрос ответили очень скоро. Все согласились ответить: «да, виновен», признав его участником и отравления и похищения.
Не согласился признать виновным Картинкина только
один старый артельщик, который на все вопросы отвечал в смысле оправдания.
Княгиня Софья Васильевна кончила свой обед, очень утонченный и очень питательный, который она съедала всегда
одна, чтобы никто
не видал ее в этом непоэтическом отправлении. У кушетки ее стоял столик с кофе, и она курила пахитоску. Княгиня Софья Васильевна была худая, длинная, всё еще молодящаяся брюнетка с длинными зубами и большими черными глазами.
Широкогрудый, мускулистый красавец Филипп слегка поклонился, как бы извиняясь, и, слегка ступая по ковру своими сильными, с выдающимися икрами ногами, покорно и молча перешел к другому окну и, старательно взглядывая на княгиню, стал так расправлять гардину, чтобы ни
один луч
не смел падать на нее.
«Стыдно и гадко, гадко и стыдно», — повторял он себе
не об
одних отношениях к Мисси, но обо всем.
Не ты
один, а все такие — такова жизнь», говорил этот голос.
Мальчишка в
одной рубашонке пробегал мимо нее и приговаривал всё
одно и то же: «ишь,
не поймала!» Старушка эта, обвинявшаяся вместе с сыном в поджоге, переносила свое заключение с величайшим добродушием, сокрушаясь только о сыне, сидевшем с ней одновременно в остроге, но более всего о своем старике, который, она боялась, совсем без нее завшивеет, так как невестка ушла, и его обмывать некому.
Она,
не обращая никакого внимания на то, что происходило вокруг нее, ходила босая и в
одной грязной серой рубахе взад и вперед по свободному месту камеры, круто и быстро поворачиваясь, когда доходила до стены.
— А то и здесь, — перебила ее Маслова. — Тоже и здесь попала я. Только меня привели, а тут партия с вокзала. Так тàк одолели, что
не знала, как отделаться. Спасибо, помощник отогнал.
Один пристал так, что насилу отбилась.
Так же трудно показалось нынче утром сказать всю правду Мисси. Опять нельзя было начинать говорить, — это было бы оскорбительно. Неизбежно должно было оставаться, как и во многих житейских отношениях, нечто подразумеваемое.
Одно он решил нынче утром: он
не будет ездить к ним и скажет правду, если спросят его.
Что же мы делаем? Мы хватаем такого
одного случайно попавшегося нам мальчика, зная очень хорошо, что тысячи таких остаются
не пойманными, и сажаем его в тюрьму, в условия совершенной праздности или самого нездорового и бессмысленного труда, в сообщество таких же, как и он, ослабевших и запутавшихся в жизни людей, а потом ссылаем его на казенный счет в сообщество самых развращенных людей из Московской губернии в Иркутскую.
Но такого человека, который бы пожалел его,
не нашлось ни
одного во всё то время, когда он, как зверок, жил в городе свои года ученья и, обстриженный под гребенку, чтоб
не разводить вшей, бегал мастерам за покупкой; напротив, всё, что он слышал от мастеров и товарищей с тех пор, как он живет в городе, было то, что молодец тот, кто обманет, кто выпьет, кто обругает, кто прибьет, развратничает.
До этой ночи, пока она надеялась на то, что он заедет, она
не только
не тяготилась ребенком, которого носила под сердцем, но часто удивленно умилялась на его мягкие, а иногда порывистые движения в себе. Но с этой ночи всё стало другое. И будущий ребенок стал только
одной помехой.
Наверху же, на хорах, уже стояли приведенные прежде — с
одной стороны с бритыми полуголовами каторжные, обнаруживавшие свое присутствие позвякиваньем цепей, с другой —
не бритые и
не закованные подследственные.