Неточные совпадения
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до
чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем,
что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже не
сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Шестой ребенок, прижитый от проезжего цыгана, была девочка, и участь ее была бы та же, но случилось так,
что одна из двух старых барышень зашла в скотную, чтобы
сделать выговор скотницам за сливки, пахнувшие коровой.
Старая барышня
сделала выговор и за сливки и за то,
что пустили родившую женщину в скотную, и хотела уже уходить, как, увидав ребеночка, умилилась над ним и вызвалась быть его крестной матерью.
Марья Ивановна говорила,
что из девочки надо
сделать работницу, хорошую горничную, и потому была требовательна, наказывала и даже бивала девочку, когда бывала не в духе.
В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел перед собой и думал о том,
что предстоит ему нынче
сделать и
что было вчера.
Первого он не мог
сделать, потому
что у него не было никаких, кроме земли, средств существования.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который
сделал так,
что старушка с цветами осталась не при
чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
— Теперь повторяйте за мной, — сказал он и начал: — Обещаюсь и клянусь всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием и животворящим крестом Господним,
что по делу, по которому… — говорил он,
делая перерыв после каждой фразы.
Всем было неловко, один только старичок-священник был несомненно убежден,
что он
делает очень полезное и важное дело.
Всё шло без задержек, скоро и не без торжественности, и эта правильность, последовательность и торжественность, очевидно, доставляли удовольствие участвующим, подтверждая в них сознание,
что они
делают серьезное и важное общественное дело. Это чувство испытывал и Нехлюдов.
— Ваше имя? — со вздохом усталости обратился председатель ко второй подсудимой, не глядя на нее и о чем-то справляясь в лежащей перед ним бумаге. Дело было настолько привычное для председателя,
что для убыстрения хода дел он мог
делать два дела разом.
«И
что могла она
сделать?» продолжал думать между тем Нехлюдов, с трудом переводя дыхание.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того,
что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед тем,
что могла
сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
— Не виновата я ни в
чем, — бойко и твердо заговорила обвиняемая. — Я и в номер не входила… А как эта паскуда вошла, так она и
сделала дело.
— Вы желаете
сделать вопрос? — сказал председатель и на утвердительный ответ товарища прокурора жестом показал товарищу прокурора,
что он передает ему свое право спрашивать.
—
Что говорила? Ничего я не говорила.
Что было, то я всё рассказала, и больше ничего не знаю.
Что хотите со мной
делайте. Не виновата я, и всё.
Вслед за этим председатель записал что-то в бумагу и, выслушав сообщение, сделанное ему шопотом членом налево, объявил на 10 минут перерыв заседания и поспешно встал и вышел из залы. Совещание между председателем и членом налево, высоким, бородатым, с большими добрыми глазами, было о том,
что член этот почувствовал легкое расстройство желудка и желал
сделать себе массаж и выпить капель. Об этом он и сообщил председателю, и по его просьбе был сделан перерыв.
Чего он хотел от нее, он сам не знал. Но ему казалось,
что когда она вошла к нему в комнату, ему нужно было
сделать что-то,
что все при этом
делают, а он не
сделал этого.
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было поверить себе, но он не понял,
что эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось,
что это говорит в нем его глупость,
что надо
делать, как все
делают.
—
Что же это вы
делаете? — вскрикнула она таким голосом, как будто он безвозвратно разбил что-то бесконечно драгоценное, и побежала от него рысью.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того,
что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о
чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был
делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Улыбка эта как будто сказала ему,
что то,
что он
делает, — дурно.
Не выпуская ее из своих объятий, Нехлюдов посадил ее на постель и, чувствуя,
что еще что-то надо
делать, сел рядом с нею.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны,
что она осуждает его, и права, осуждая его, знал,
что то,
что он
делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего другого не признавая. Он знал теперь,
что надо
делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство
сделать это.
Нехлюдов долго, не шевелясь, смотрел на нее, желая узнать,
что она будет
делать полагая,
что никто не видит ее.
Пришедшим слепым нищим он дал рубль, на чай людям он роздал 15 рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи Ивановны, при нем ободрала себе в кровь ногу, то он, вызвавшись
сделать ей перевязку, ни минуты не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками платок (Софья Ивановна знала,
что такие платки стоят не меньше 15 рублей дюжина) и
сделал из него бинты для Сюзетки.
Он думал еще и о том,
что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем,
что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать. Думал он еще о том,
что надо дать ей денег, не для нее, не потому,
что ей эти деньги могут быть нужны, а потому,
что так всегда
делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
«Но
что же
делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это было с дядей Гришей, так это было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так
делают, то, стало быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
В глубине, в самой глубине души он знал,
что поступил так скверно, подло, жестоко,
что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и
сделал.
Сначала он всё-таки хотел разыскать ее и ребенка, но потом, именно потому,
что в глубине души ему было слишком больно и стыдно думать об этом, он не
сделал нужных усилий для этого разыскания и еще больше забыл про свой грех и перестал думать о нем.
Потом, после допроса сторон, как они хотят спрашивать: под присягой или нет, опять, с трудом передвигая ноги, пришел тот же старый священник и опять так же, поправляя золотой крест на шелковой груди, с таким же спокойствием и уверенностью в том,
что он
делает вполне полезное и важное дело, привел к присяге свидетелей и эксперта.
Хотел он подпустить красноречия,
сделав обзор того, как была вовлечена в разврат Маслова мужчиной, который остался безнаказанным, тогда как она должна была нести всю тяжесть своего падения, но эта его экскурсия в область психологии совсем не вышла, так
что всем было совестно.
Так и Нехлюдов чувствовал уже всю гадость того,
что он наделал, чувствовал и могущественную руку хозяина, но он всё еще не понимал значения того,
что он
сделал, не признавал самого хозяина.
— Жаль, но
что же
делать, — и подал вопросы старшине для прочтения.
Он вспомнил,
что хотел разъяснить присяжным то,
что их ответ: «да — виновна», без отрицания умысла убийства, утверждает убийство с умыслом, но, торопясь кончить, не
сделал этого.
Нехлюдов вернулся в суд, снял пальто и пошел наверх. В первом же коридоре он встретил Фанарина. Он остановил его и сказал,
что имеет до него дело. Фанарин знал его в лицо и по имени и сказал,
что очень рад
сделать всё приятное.
«А чорт тебя разберет,
что тебе нужно, — вероятно, внутренно проговорил он», подумал Нехлюдов, наблюдая всю эту игру. Но красавец и силач Филипп тотчас же скрыл свое движение нетерпения и стал покойно
делать то,
что приказывала ему изможденная, бессильная, вся фальшивая княгиня Софья Васильевна.
Он чувствовал,
что формально, если можно так выразиться, он был прав перед нею: он ничего не сказал ей такого,
что бы связывало его, не
делал ей предложения, но по существу он чувствовал,
что связал себя с нею, обещал ей, а между тем нынче он почувствовал всем существом своим,
что не может жениться на ней.
«Разорву эту ложь, связывающую меня,
чего бы это мне ни стоило, и признаю всё и всем скажу правду и
сделаю правду, — решительно вслух сказал он себе.
Скажу ей, Катюше,
что я негодяй, виноват перед ней, и
сделаю всё,
что могу, чтобы облегчить ее судьбу.
Он молился, просил Бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между тем то, о
чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся в его сознании. Он почувствовал себя Им и потому почувствовал не только свободу, бодрость и радость жизни, но почувствовал всё могущество добра. Всё, всё самое лучшее,
что только мог
сделать человек, он чувствовал себя теперь способным
сделать.
— Ты
что, мерзавец,
делаешь? — крикнул подошедший сзади помощник начальника.
Старушка эта сидела у печки на нарах и
делала вид,
что ловит четырехлетнего коротко обстриженного пробегавшего мимо нее толстопузого, заливавшегося смехом мальчика.
В это время среди оставшихся у окон женщин раздался раскат хохота. Девочка тоже смеялась, и ее тонкий детский смех сливался с хриплым и визгливым смехом других трех. Арестант со двора что-то
сделал такое,
что подействовало так на смотревших в окна.
— Видно, и вправду, касатка, — говорила она, — правду-то боров сжевал.
Делают,
что хотят. Матвеевна говорит: ослобонят, а я говорю: нет, говорю, касатка, чует мое сердце, заедят они ее, сердешную, так и вышло, — говорила она, с удовольствием слушая звук своего голоса.
— А та,
что если я причиной того,
что она пошла по этому пути, то я же и должен
сделать,
что могу, чтобы помочь ей.
Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял,
что дурен и противен он сам себе, с тех пор другие перестали быть противными ему; напротив, он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен,
что он не решился этого
сделать.
Или буду с предводителем, которого я постыдно обманывал с его женой, на собрании считать голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ и т. п., а потом буду назначать свидания его жене (какая мерзость!); или буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда не будет кончена, потому
что мне и не следует заниматься этими пустяками и не могу ничего этого
делать теперь», говорил он себе и не переставая радовался той внутренней перемене, которую чувствовал.
И когда он представлял себе только, как он увидит ее, как он скажет ей всё, как покается в своей вине перед ней, как объявит ей,
что он
сделает всё,
что может, женится на ней, чтобы загладить свою вину, — так особенное восторженное чувство охватывало его, и слезы выступали ему на глаза.
Но когда он вместе с присяжными вошел в залу заседания, и началась вчерашняя процедура: опять «суд идет», опять трое на возвышении в воротниках, опять молчание, усаживание присяжных на стульях с высокими спинками, жандармы, портрет, священник, — он почувствовал,
что хотя и нужно было
сделать это, он и вчера не мог бы разорвать эту торжественность.