Неточные совпадения
И отъезжающий стал говорить об одном себе, не замечая того, что другим не было это так интересно, как
ему. Человек никогда не бывает таким эгоистом, как в минуту душевного восторга.
Ему кажется, что нет на свете в эту минуту ничего прекраснее и интереснее
его самого.
— И в
самом деле, прощай! — сказал
он, ища на себе незастегнутого крючка.
Отлично!» И
сам удивился, к чему
он это сказал, и спросил себя: «Уж не пьян ли я?» Правда,
он выпил на свою долю бутылки две вина, но не одно вино производило это действие на Оленина.
Но не любовь к друзьям так размягчила и подняла
его душу, что
он не удерживал бессмысленных слов, которые говорились
сами собой, и не любовь к женщине (
он никогда еще не любил) привела
его в это состояние.
Любовь к
самому себе, горячая, полная надежд, молодая любовь ко всему, чтò только было хорошего в
его душе (а
ему казалось теперь, что только одно хорошее было в
нем), заставляла
его плакать и бормотать несвязные слова.
Он носил в себе это сознание, был горд
им и,
сам не зная этого, был счастлив
им.
Он любил до сих пор только себя одного и не мог не любить, потому что ждал от себя одного хорошего и не успел еще разочароваться в
самом себе.
А отчего ж я еще не любил в
самом деле?» представился
ему вопрос.
Утро застало Оленина на третьей станции.
Он напился чаю, переложил с Ванюшей
сам узлы и чемоданы и уселся между
ними благоразумно, прямо и аккуратно, зная, где что у
него находится, — где деньги и сколько
их, где вид и подорожная и шоссейная расписка, — и все это
ему показалось так практично устроено, что стало весело, и дальняя дорога представилась в виде продолжительной прогулки.
То с необычайною храбростию и удивляющею всех силой
он убивает и покоряет бесчисленное множество горцев; то
он сам горец и с
ними вместе отстаивает против русских свою независимость.
Уж раз исповедался в
них перед
самим собою, и копчено.
«Ах, какой вздор!» говорит
он сам себе.
«Но ведь любви нет, — говорит
он сам себе.
Шестьсот семьдесят восемь рублей Капелю, а там видно будет…» И уже совсем смутные видения застилают мысль, и только голос Ванюши и чувство прекращенного движения нарушают здоровый, молодой сон, и,
сам не помня, перелезает
он в другие сани на новой станции и едет далее.
В старину большая часть этих станиц были на
самом берегу; но Терек, каждый год отклоняясь к северу от гор, подмыл
их, и теперь видны только густо-заросшие старые городища, сады, груши, лычи и раины, переплетенные ежевичником и одичавшим виноградником.
— А ты и не видал! Маленький видно, — сказал Лукашка. — У
самой у канавы, дядя, — прибавил
он серьезно, встряхивая головой. — Шли мы так-то по канаве, как
он затрещит, а у меня ружье в чехле было. Иляска как лопнет…. Да я тебе покажу, дядя, кое место, — недалече. Вот дай срок. Я, брат, все
его дорожки знаю. Дядя Мосев! — прибавил
он решительно и почти повелительно уряднику: — пора сменять! — и, подобрав ружье, не дожидаясь приказания, стал сходить с вышки.
Ергушов был тот
самый казак, который пьяный спал у избы.
Он только что, протирая глаза, ввалился в сени.
В
самые мозги, — проговорил
он: — не пропадет, хозяева узнают.
А
они были друзья,
сами того не зная.
«Видно, Ванюша прав! — подумал Оленин: — Татарин благороднее», и, провожаемый бранью бабуки Улитки, вышел из хаты. В то время как
он выходил, Марьяна, как была в одной розовой рубахе, но уже до
самых глаз повязанная белым платком, неожиданно шмыгнула мимо
его из сеней. Быстро постукивая по сходцам босыми ногами, она сбежала с крыльца, приостановилась, порывисто оглянулась смеющимися глазами на молодого человека и скрылась за углом хаты.
Ванюша, между тем, успевший уладить свое хозяйство и даже обрившийся у ротного цирюльника и выпустивший панталоны из сапог в знак того, что рота стоит на просторных квартирах, находился в
самом хорошем расположении духа.
Он внимательно, но недоброжелательно посмотрел на Ерошку, как на дикого невиданного зверя, покачал головой на запачканный
им пол и, взяв из-под лавки две пустые бутылки, отправился к хозяевам.
— Господин мой юнкер, значит, еще не офицер. А звание — то имеет себе больше генерала — большого лица. Потому что не только наш полковник, а
сам царь
его знает, — гордо объяснил Ванюша. — Мы не такие, как другая армейская голь, а наш папенька
сам сенатор; тысячу, больше душ мужиков себе имел и нам по тысяче присылают. Потому нас всегда и любят. А то пожалуй и капитан, да денег нет. Что проку-то?..
Шаги приближавшейся женщины развлекли
его.
Он стал прислушиваться и засмеялся
сам с собою. Марьяна, опустив голову, шла скорыми и ровными шагами прямо на
него, постукивая хворостиной по кольям забора. Лукашка приподнялся. Марьяна вздрогнула и приостановилась.
— Сгоришь, дурочка, вот сюда лети, места много, — приговаривал
он нежным голосом, стараясь своими толстыми пальцами учтиво поймать ее за крылышки и выпустить. —
Сама себя губишь, а я тебя жалею.
И
сам Оленин понравился
ему.
Он обдумывал
сам с собою и эти вопросы, и то, чего бы выпросить себе у Оленина.
Сам дядя Ерошка лежал навзничь на коротенькой кровати, устроенной между стеной и печкой, в одной рубашке, и, задрав сильные ноги на печку, колупал толстым пальцем струпы на руках, исцарапанных ястребом, которого
он вынашивал без перчатки.
Старик любил Лукашку, и лишь одного
его исключал из презрения ко всему молодому поколению казаков. Кроме того, Лукашка и
его мать, как соседи, нередко давали старику вина, каймачку и т. п. из хозяйственных произведений, которых не было у Ерошки. Дядя Ерошка, всю жизнь свою увлекавшийся, всегда практически объяснял свои побуждения, «что ж? люди достаточные, — говорил
он сам себе. — Я
им свежинки дам, курочку, а и
они дядю не забывают: пирожка и лепешки принесут другой раз».
— Ларжан, — сказал
он глубокомысленно, предупреждая барина о значении визита хорунжего. Вслед затем
сам хорунжий в новой черкеске, с офицерскими погонами на плечах, в чищеных сапогах, — редкость у казаков, — с улыбкой на лице, раскачиваясь, вошел в комнату и поздравил с приездом.
— Скупой! Не люблю, — отвечал старик. — Издохнет, всё останется. Для кого копит? Два дома построил. Сад другой у брата оттягал. Ведь тоже и по бумажным делам какая собака! Из других станиц приезжают к
нему бумаги писать. Как напишет, так как раз и выйдет. В
самый раз сделает. Да кому копить-то? Всего один мальчишка да девка; замуж отдаст, никого не будет.
Однако нельзя было удержать собаку, на
самой дороге набегавшую на следы, и
он убил еще пару фазанов, так что, задержавшись за
ними,
он только к полдню стал узнавать вчерашнее место.
Он отыскал вчерашние следы оленя, подобрался под куст в чащу, в то
самое место, где вчера лежал олень, и улегся у
его логова.
«Чуют, может быть, чакалки и с недовольными лицами пробираются в другую сторону; около меня, пролетая между листьями, которые кажутся
им огромными островами, стоят в воздухе и жужжат комары: один, два, три, четыре, сто, тысяча, миллион комаров, и все
они что-нибудь и зачем-нибудь жужжат около меня, и каждый из
них такой же особенный от всех Дмитрий Оленин, как и я
сам».
Как же надо жить, чтобы быть счастливым, и отчего я не был счастлив прежде?» И
он стал вспоминать свою прошедшую жизнь, и
ему стало гадко на
самого себя.
Он сам представился себе таким требовательным эгоистом, тогда как в сущности
ему для себя ничего не было нужно.
А вот как мне ничего не нужно для счастия!» И вдруг
ему как будто открылся новый свет. «Счастие — вот чтò, — сказал
он сам себе: — счастие в том, чтобы жить для других.
Он шел,
сам не зная, куда выведет
его канава.
«Какой молодец», подумал Оленин, глядя на веселое лицо казака.
Он вспомнил про Марьянку и про поцелуй, который
он подслушал за воротами, и
ему стало жалко Лукашку, жалко
его необразование. «Что за вздор и путаница? — думал
он: — человек убил другого, и счастлив, доволен, как будто сделал
самое прекрасное дело. Неужели ничто не говорит
ему, что тут нет причины для большой радости? Что счастье не в том, чтобы убивать, а в том, чтобы жертвовать собой?»
Придя домой, Оленин, к великому удивлению Лукашки,
сам вывел из клети купленную
им в Грозной — не ту, на которой
он всегда ездил, но другую, недурную, хотя и не молодую — лошадь и отдал
ему.
Лукашка забежал домой, соскочил с коня и отдал
его матери, наказав пустить
его в казачий табун;
сам же
он в ту же ночь должен был вернуться на кордон. Немая взялась свести коня и знаками показывала, что она как увидит человека, который подарил лошадь, так и поклонится
ему в ноги. Старуха только покачала головой на рассказ сына и в душе порешила, что Лукашка украл лошадь, и потому приказала немой вести коня в табун еще до света.
Само собой сделалось, что
он просыпался вместе с светом.
Тогда главным занятием была Марьянка, за каждым движением которой,
сам того не замечая,
он жадно следил из своих окон или с своего крыльца.
Белецкий сразу вошел в обычную жизнь богатого кавказского офицера в станице. На глазах Оленина
он в один месяц стал как бы старожилом станицы:
он подпаивал стариков, делал вечеринки и
сам ходил на вечеринки к девкам, хвастался победами и даже дошел до того, что девки и бабы прозвали
его почему-то дедушкой, а казаки, ясно определившие себе этого человека, любившего вино и женщин, привыкли к
нему и даже полюбили
его больше, чем Оленина, который был для
них загадкой.
— Ну, вот! Чтò общего? А чтò общего между мной и Амалией Ивановной? То же
самое. Скажете, что грязненьки
они, ну это другое дело. A la guerre, comme à la guerre! [На войне — по-военному!]
— Нет, я получил письмо от адъютанта.
Он пишет, что князь будет
сам в походе. Я рад, мы с
ним увидимся. Уж мне начинает надоедать здесь.
— На все, на все, — сказал Оленин и сел к окну,
сам удивляясь, почему у
него сердце стучало так, как будто
он на что-то важное и нехорошее готовился.
Белецкий, стараясь поддерживать приличие вечеринки, не переставая болтал, заставлял девок подносить чихирь, возился с
ними и беспрестанно делал Оленину неприличные замечания по-французски о красоте Марьянки, называя ее «ваша», la vôtre, и приглашая
его делать то же, что
он сам.
И оттого люди эти в сравнении с
ним самим казались
ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на
них,
ему становилось стыдно и грустно за себя.
И
он подбивал себя,
он стыдил себя: «Или я боюсь сделать то, чтò
сам нахожу разумным и справедливым?