Между
тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали на темном небе. По улицам было темно и пусто. Назарка остался с казачками на завалинке, и слышался их хохот, а Лукашка, отойдя тихим шагом от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побежал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а по направлению к дому хорунжего. Пробежав две улицы и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь в тени забора. «Ишь, хорунжиха! — думал он про Марьяну: — и не пошутит, чорт! Дай срок».
Неточные совпадения
На другое утро
то же самое, —
те же станции,
те же чаи,
те же движущиеся крупы лошадей,
те же короткие разговоры с Ванюшей,
те же неясные мечты и дремоты по вечерам, и усталый, здоровый, молодой сон в продолжение
ночи.
Лукашка между
тем, держа обеими руками передо ртом большой кусок фазана и поглядывая
то на урядника,
то на Назарку, казалось, был совершенно равнодушен к
тому, чтò происходило, и смеялся над обоими. Казаки еще не успели убраться в секрет, когда дядя Ерошка, до
ночи напрасно просидевший под чинарой, вошел в темные сени.
— Пришлю, Лукаша, пришлю. Что ж, у Ямки всё и гуляли, стало? — сказала старуха. — То-то я
ночью вставала к скотине, слушала, ровно твой голос песни играл.
— Их пять братьев, — рассказывал лазутчик на своем ломаном полурусском языке: — вот уж это третьего брата русские бьют, только два остались; он джигит, очень джигит, — говорил лазутчик, указывая на чеченца. — Когда убили Ахмед-хана (так звали убитого абрека), он на
той стороне в камышах сидел; он всё видел: как его в каюк клали и как на берег привезли. Он до
ночи сидел; хотел старика застрелить, да другие не пустили.
Лукашка забежал домой, соскочил с коня и отдал его матери, наказав пустить его в казачий табун; сам же он в
ту же
ночь должен был вернуться на кордон. Немая взялась свести коня и знаками показывала, что она как увидит человека, который подарил лошадь, так и поклонится ему в ноги. Старуха только покачала головой на рассказ сына и в душе порешила, что Лукашка украл лошадь, и потому приказала немой вести коня в табун еще до света.
На другое утро Оленин проснулся поздно. Хозяев уже не было. Он не пошел на охоту и
то брался за книгу,
то выходил на крыльцо и опять входил в хату и ложился на постель. Ванюша думал, что он болен. Перед вечером Оленин решительно встал, принялся писать и писал до поздней
ночи. Он написал письмо, но не послал его, потому что никто всё-таки бы не понял
того, чтò он хотел сказать, да и не зачем кому бы
то ни было понимать это, кроме самого Оленина. Вот чтò он писал...
Ночи я не спал и без всякой цели проводил под ее окнами и не отдавал отчета себе в
том, что со мною было.
— Поехали мы с Гирейкой, — рассказывал Лукашка. (Что он Гирей-хана называл Гирейкой, в
том было заметное для казаков молодечество.) — За рекой всё храбрился, что он всю степь знает, прямо приведет, а выехали,
ночь темная, спутался мой Гирейка, стал елозить, а всё толку нет. Не найдет аула, да и шабаш. Правей мы, видно, взяли. Почитай до полуночи искали. Уж, спасибо, собаки завыли.
Неточные совпадения
«Ну полно, полно, миленький! // Ну, не сердись! — за валиком // Неподалеку слышится. — // Я ничего… пойдем!» // Такая
ночь бедовая! // Направо ли, налево ли // С дороги поглядишь: // Идут дружненько парочки, // Не к
той ли роще правятся? //
Та роща манит всякого, // В
той роще голосистые // Соловушки поют…
Молиться в
ночь морозную // Под звездным небом Божиим // Люблю я с
той поры. // Беда пристигнет — вспомните // И женам посоветуйте: // Усердней не помолишься // Нигде и никогда. // Чем больше я молилася, //
Тем легче становилося, // И силы прибавлялося, // Чем чаще я касалася // До белой, снежной скатерти // Горящей головой…
Под песню
ту удалую // Раздумалась, расплакалась // Молодушка одна: // «Мой век — что день без солнышка, // Мой век — что
ночь без месяца, // А я, млада-младешенька, // Что борзый конь на привязи, // Что ласточка без крыл! // Мой старый муж, ревнивый муж, // Напился пьян, храпом храпит, // Меня, младу-младешеньку, // И сонный сторожит!» // Так плакалась молодушка // Да с возу вдруг и спрыгнула! // «Куда?» — кричит ревнивый муж, // Привстал — и бабу за косу, // Как редьку за вихор!
Ночь тихая спускается, // Уж вышла в небо темное // Луна, уж пишет грамоту // Господь червонным золотом // По синему по бархату, //
Ту грамоту мудреную, // Которой ни разумникам, // Ни глупым не прочесть.
Г-жа Простакова (увидя Кутейкина и Цыфиркина). Вот и учители! Митрофанушка мой ни днем, ни
ночью покою не имеет. Свое дитя хвалить дурно, а куда не бессчастна будет
та, которую приведет Бог быть его женою.