Неточные совпадения
Корней так выгодно продал последний «товар» в Москве, что у него собралось около трех тысяч денег.
Узнав от земляка, что недалеко от его села выгодно продается у разорившегося помещика роща, он вздумал заняться еще и лесом. Он
знал это дело и еще до службы жил помощником приказчика у купца в роще.
Домой он приехал сумерками. Первый встретил его тот самый Евстигней Белый, про которого он не мог не думать всю дорогу.
Корней поздоровался с ним. Увидав худощавое белобрысое лицо заторопившегося Евстигнея,
Корней только недоуменно покачал головой. «Наврал, старый пес, — подумал он на слова Кузьмы. — А кто их
знает. Да уж я дознаюсь».
На дворе был тяжелый осенний туман, закрывающий все. Но
Корней хорошо
знал дорогу,
знал всякий спуск и подъем, и всякий куст, и все ветлы по дороге, и леса направо и налево, хотя за семнадцать лет одни срубили и из старых стали молодыми, а другие из молодых стали старыми.
— Чего лезешь не спросясь, — окликнул его женский голос из избы. Он
узнал ее голос. И вот она сама, сухая, жилистая, морщинистая старуха, высунулась из двери.
Корней ждал той молодой красивой Марфы, которая оскорбила его. Он ненавидел ее и хотел укорить, и вдруг вместо нее перед ним была какая-то старуха. — Милостыни — так под окном проси, — пронзительным, скрипучим голосом проговорила она.
Когда Марфа уверилась, что старик ушел, она села за стан и стала ткать. Она ударила раз десяток бердом, но руки не шли, она остановилась и стала думать и вспоминать, каким она сейчас видела Корнея, — она
знала, что это был он — тот самый, который убивал ее и прежде любил ее, и ей было страшно за то, что она сейчас сделала. Не то она сделала, что надо было. А как же надо было обойтись с ним? Ведь он не сказал, что он
Корней и что он домой пришел.
Когда Марфа стала подходить к дочернему двору, она увидала большую толпу народа у избы. Одни стояли в сенях, другие под окнами. Все уж
знали, что тот самый знаменитый богач
Корней Васильев, который двадцать лет тому назад гремел по округе, бедным странником помер в доме дочери. Изба тоже была полна народа. Бабы перешептывались, вздыхали и охали.
— Какие-нибудь особенные дела у них есть, — сказал Володеров. — Может статься,
Корней знает что-нибудь такое, от чего Марку Данилычу не расчет не уважить его.
Неточные совпадения
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не
знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с
корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
― Он копошится и приговаривает по-французски скоро-скоро и,
знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir…» [«Надо ковать железо, толочь его, мять…»] И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И
Корней мне говорит: «родами, родами умрете, родами, матушка»… И я проснулась…
Корней, камердинер, сойдя в швейцарскую, спрашивал, кто и как пропустил ее, и,
узнав, что Капитоныч принял и проводил ее, выговаривал старику.
— Дарья Александровна, — сказал он, краснея до
корней волос, — я удивляюсь даже, что вы, с вашею добротой, не чувствуете этого. Как вам просто не жалко меня, когда вы
знаете…
— Для меня лично
корень вопроса этого, смысл его лежит в противоречии интернационализма и национализма. Вы
знаете, что немецкая социал-демократия своим вотумом о кредитах на войну скомпрометировала интернациональный социализм, что Вандервельде усилил эту компрометацию и что еще раньше поведение таких социалистов, как Вивиани, Мильеран, Бриан э цетера, тоже обнаружили, как бессильна и как, в то же время, печально гибка этика социалистов. Не выяснено: эта гибкость — свойство людей или учения?