Неточные совпадения
— Прежде этого не разбирали, — внушительным тоном сказал старик, — нынче только завелось это. Как что, она сейчас говорит: «я от тебя уйду». У мужиков на что, и
то эта самая мода завелась. «На, — говорит, — вот тебе твои рубахи и портки, а я пойду с Ванькой, он кудрявей тебя». Ну вот и толкуй. А
в женщине первое дело страх должен
быть.
— Они говорят, — вступился адвокат, указывая на даму, — что брак должен вытекать, во-первых, из привязанности, любви, если хотите, и что если налицо
есть таковая,
то только
в этом случае брак представляет из себя нечто, так сказать, священное. Затем, что всякий брак,
в основе которого не заложены естественные привязанности — любовь, если хотите, не имеет
в себе ничего нравственно-обязательного. Так ли я понимаю? — обратился он к даме.
— Нет-с, не может
быть, — возразил он, — так же как не может
быть, что
в возу гороха две замеченные горошины легли бы рядом. Да кроме
того, тут не невероятность одна, тут, наверное, пресыщение. Любить всю жизнь одну или одного — это всё равно, что сказать, что одна свечка
будет гореть всю жизнь, — говорил он, жадно затягиваясь.
На станции этой господин с дамой перешли
в другой вагон, о чем они переговаривались еще раньше с кондуктором. Приказчик устроился на лавочке и заснул. Позднышев же всё курил и
пил заваренный еще на
той станции чай.
Чай, действительно,
был как пиво, но я
выпил стакан.
В это время прошел кондуктор. Он проводил его молча злыми глазами и начал только тогда, когда
тот ушел.
Вы все, и вы, вы,
в лучшем случае, если вы не редкое исключение, вы
тех самых взглядов, каких я
был.
Правда,
есть это
в заповеди, но заповеди ведь нужны только на
то, чтобы отвечать на экзамене батюшке, да и
то не очень нужны, далеко не так, как заповедь об употреблении ut
в условных предложениях.
Нет, никакая женщина не соблазнила меня, а я пал потому, что окружающая меня среда видела
в том, что
было падение, одни — самое законное и полезное для здоровья отправление, другие — самую естественную и не только простительную, но даже невинную забаву для молодого человека.
Должно бы
быть то, что, когда
в общество к моей сестре, дочери вступит такой господин, я, зная его жизнь, должен подойти к нему, отозвать
в сторону и тихо сказать: «голубчик, ведь я знаю, как ты живешь, как проводишь ночи и с кем.
И он несколько раз издал свои странные звуки и взялся за чай. Чай
был страшно крепкий, не
было воды, чтобы его разбавить. Я чувствовал, что меня волновали особенно выпитые мною два стакана. Должно
быть, и на него действовал чай, потому что он становился всё возбужденнее и возбужденнее. Голос его становился всё более и более певучим и выразительным. Он беспрестанно менял позы,
то снимал шапку,
то надевал ее, и лицо его странно изменялось
в той полутьме,
в которой мы сидели.
В один вечер, после
того как мы ездили
в лодке и ночью, при лунном свете, ворочались домой, и я сидел рядом с ней и любовался ее стройной фигурой, обтянутой джерси, и ее локонами, я вдруг решил, что это она. Мне показалось
в этот вечер, что она понимает всё, всё, чтò я чувствую и думаю, а что чувствую я и думаю самые возвышенные вещи.
В сущности же
было только
то, что джерси
было ей особенно к лицу, также и локоны, и что после проведенного
в близости с нею дня захотелось еще большей близости.
Из тысячи женящихся мужчин не только
в нашем быту, но, к несчастью, и
в народе, едва ли
есть один, который бы не
был женат уже раз десять, а
то и сто или тысячу, как Дон-Жуан, прежде брака.
Если же
есть такие неприличные романы,
то их не дают
в руки, главное,
тем, кому нужнее всего это знать, — девушкам.
Скажите опытной кокетке, задавшей себе задачу пленить человека, чем она скорее хочет рисковать:
тем, чтобы
быть в присутствии
того, кого она прельщает, изобличенной во лжи, жестокости, даже распутстве, или
тем, чтобы показаться при нем
в дурно сшитом и некрасивом платье, — всякая всегда предпочтет первое.
Не
будь, с одной стороны, катаний на лодках, не
будь портних с талиями и т. п., а
будь моя жена одета
в нескладный капот и сиди она дома, а
будь я, с другой стороны,
в нормальных условиях человека, поглощающего пищи столько, сколько нужно для работы, и
будь у меня спасительный клапан открыт — а
то он случайно прикрылся как-то на это время, — я бы не влюбился, и ничего бы этого не
было.
Не
в том отсутствие прав женщины, что она не может вотировать или
быть судьей — заниматься этими делами не составляет никаких прав, — а
в том, чтобы
в половом общении
быть равной мужчине, иметь право пользоваться мужчиной и воздерживаться от него по своему желанию, по своему желанию избирать мужчину, а не
быть избираемой.
Я уверен, что придет время, и, может
быть, очень скоро, что люди поймут это и
будут удивляться, как могло существовать общество,
в котором допускались такие нарушающие общественное спокойствие поступки, как
те прямо вызывающие чувственность украшения своего тела, которые допускаются для женщин
в нашем обществе.
Ведь нет
того негодяя, который, поискав, не нашел бы негодяев
в каком-нибудь отношении хуже себя и который поэтому не мог бы найти повода гордиться и
быть довольным собой.
Другое, чем я гордился,
было то, что другие женились с намерением вперед продолжать жить
в таком же многоженстве,
в каком они жили до брака; я же имел твердое намерение держаться после свадьбы единобрачия, и не
было пределов моей гордости перед собой за это.
Но у нас, когда из десяти брачущихся едва ли
есть один, которой не только не верит
в таинство, но не верит даже
в то, что
то, что он делает,
есть некоторое обязательство, когда из ста мужчин едва ли один
есть уже неженатый прежде и из пятидесяти один, который вперед не готовился бы изменять своей жене при всяком удобном случае, когда большинство смотрит на поездку
в церковь только как на особенное условие обладания известной женщиной, — подумайте, какое ужасное значение получают при этом все эти подробности.
Наслажденье от куренья, так же как и от этого, если
будет,
то будет потом: надо, чтоб супруги воспитали
в себе этот порок, для
того чтоб получить от него наслажденье.
— Естественном? — сказал он. — Естественном? Нет, я скажу вам напротив, что я пришел к убеждению, что это не… естественно. Да, совершенно не… естественно. Спросите у детей, спросите у неразвращенной девушки. Моя сестра очень молодая вышла замуж за человека вдвое старше ее и развратника. Я помню, как мы
были удивлены
в ночь свадьбы, когда она, бледная и
в слезах, убежала от него и, трясясь всем телом, говорила, что она ни за что, ни за что, что она не может даже сказать
того, чего он хотел от нее.
Вы заметьте: если цель человечества — благо, добро, любовь, как хотите; если цель человечества
есть то, что сказано
в пророчествах, что все люди соединятся воедино любовью, что раскуют копья на серпы и т. д.,
то ведь достижению этой цели мешает что?
Не достигло теперь живущее поколение человечества цели,
то не достигло оно только потому, что
в нем
есть страсти, и сильнейшая из них — половая.
—
В нашем же мире как раз обратное: если человек еще думал о воздержании,
будучи холостым,
то, женившись, всякий считает, что теперь воздержание уже не нужно.
Я называл зто ссорой, но это
была не ссора, а это
было только обнаружение
той пропасти, которая
в действительности
была между нами.
И вот для женщины только два выхода: один — сделать из себя урода, уничтожить или уничтожать
в себе по мере надобности способность
быть женщиной, т. е. матерью, для
того чтобы мужчина мог спокойно и постоянно наслаждаться; или другой выход, даже не выход, а простое, грубое, прямое нарушение законов природы, который совершается во всех так называемых честных семьях.
— Вот такой-то свиньей я и жил, — продолжал он опять прежним тоном. — Хуже же всего
было то, что, живя этой скверной жизнью, я воображал, что потому, что я не соблазняюсь другими женщинами, что поэтому я живу честной семейной жизнью, что я нравственный человек, и что я ни
в чем не виноват, а что если у нас происходят ссоры,
то виновата она, ее характер.
Виновата же
была, разумеется, не она. Она
была такая же, как и все, как большинство. Воспитана она
была, как
того требует положение женщины
в нашем обществе, и поэтому как и воспитываются все без исключения женщины обеспеченных классов, и как они не могут не воспитываться. Толкуют о каком-то новом женском образовании. Bсё пустые слова: образование женщины точно такое, какое должно
быть при существующем не притворном, а истинном, всеобщем взгляде на женщину.
Освобождают женщину на курсах и
в палатах, а смотрят на нее как на предмет наслаждения. Научите ее, как она научена у нас, смотреть так на самую себя, и она всегда останется низшим существом. Или она
будет с помощью мерзавцев-докторов предупреждать зарождение плода, т. е.
будет вполне проститутка, спустившаяся не на ступень животного, но на ступень вещи, или она
будет то, что она
есть в большей части случаев, — больной душевно, истеричной, несчастной, какие они и
есть, без возможности духовного развития.
А
то, что одна побольше знает математики, а другая умеет играть на арфе, это ничего не изменит. Женщина счастлива и достигает всего, чего она может желать, когда она обворожит мужчину. И потому главная задача женщины — уметь обвораживать его. Так это
было и
будет. Так это
в девичьей жизни
в нашем мире, так продолжается и
в замужней.
В девичьей жизни это нужно для выбора,
в замужней — для властвованья над мужем.
Я особенно ревновал
в это время, во-первых, потому, что жена испытывала
то свойственное матери беспокойство, которое должно вызывать беспричинное нарушение правильного хода жизни; во-вторых, потому, что, увидав, как она легко отбросила нравственную обязанность матери, я справедливо, хотя и бессознательно, заключил, что ей так же легко
будет отбросить и супружескую,
тем более, что она
была совершенно здорова и, несмотря на запрещение милых докторов, кормила следующих детей сама и выкормила прекрасно.
Ведь если бы она
была совсем животное, она так бы не мучалась; если же бы она
была совсем человек,
то у ней
была бы вера
в Бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: «Бог дал, Бог и взял, от Бога не уйдешь».
Она бы думала, что жизнь и смерть как всех людей, так и ее детей, вне власти людей, а во власти только Бога, и тогда бы она не мучалась
тем, что
в ее власти
было предотвратить болезни и смерти детей, а она этого не сделала.
Я дрался больше Васей, старшим, а она Лизой. Кроме
того, когда дети стали подрастать, и определились их характеры, сделалось
то, что они стали союзниками, которых мы привлекли каждый на свою сторону. Они страшно страдали от этого, бедняжки, но нам,
в нашей постоянной войне, не до
того было, чтобы думать о них. Девочка
была моя сторонница, мальчик же старший, похожий на нее, ее любимец, часто
был ненавистен мне.
Ведь
в городе во всякий данный момент
есть одна, а
то сразу две, три знаменитости, которые нельзя никак пропустить.
Кроме
того, первое время
было чудесное занятие — устройства
в новом городе, на новой квартире, и еще занятие — переездов из города
в деревню и из деревни
в город.
Прожили одну зиму, и
в другую зиму случилось еще следующее никому незаметное, кажущееся ничтожным обстоятельство, но такое, которое и произвело всё
то, что произошло. Она
была нездорова, и мерзавцы не велели ей рожать и научили средству. Мне это
было отвратительно. Я боролся против этого, но она с легкомысленным упорством настояла на своем, и я покорился; последнее оправдание свиной жизни — дети —
было отнято, и жизнь стала еще гаже.
— Она пополнела с
тех пор, как перестала рожать, и болезнь эта — страдание вечное о детях — стала проходить; не
то что проходить, но она как будто очнулась от пьянства, опомнилась и увидала, что
есть целый мир Божий с его радостями, про который она забыла, но
в котором она жить не умела, мир Божий, которого она совсем не понимала.
Уйдет время, не воротишь!» Так мне представляется, что она думала или скорее чувствовала, да и нельзя ей
было думать и чувствовать иначе: ее воспитали
в том, что
есть в мире только одно достойное внимания — любовь.
— Дрянной он
был человечек, на мои глаза, на мою оценку. И не потому, какое он значение получил
в моей жизни, а потому, что он действительно
был такой. Впрочем,
то, что он
был плох, служило только доказательством
того, как невменяема
была она. Не он, так другой, это должно
было быть. — Он опять замолчал.
Тысячи разных планов о
том, как отомстить ей и избавиться от нее и как поправить всё это и сделать так, как будто бы ничего не
было, приходят мне
в голову.
Удивительное дело! Мои отношения к нему
в первый день,
в первый час моего свиданья с ним
были такие, какие они могли
быть только после
того, что случилось. Что-то
было напряженное
в моих отношениях с ним: я замечал всякое слово, выражение, сказанное им или мною, и приписывал им важность.
Вечером он приехал со скрипкой, и они играли. Но игра долго не ладилась, не
было тех нот, которые им
были нужны, а которые
были, жена не могла играть без приготовлений. Я очень любил музыку и сочувствовал их игре, устраивал ему пюпитр, переворачивал страницы. И кое-что они сыграли, какие-то песни без слов и сонатку Моцарта. Он играл превосходно, и у него
было в высшей степени
то, что называется тоном. Кроме
того, тонкий, благородный вкус, совсем не свойственный его характеру.
Потому что сомнения
в том, что она согласна, у него не
было никакого.
Только
в кабинете я дал себе отчет
в том, чтò это
было, и вернулся
в переднюю, чтобы поверить себя.
— Как я рада, что ты пришел; мы не решили, что играть
в воскресенье, — сказала она таким тоном, которым не говорила бы со мной, если бы мы
были одни. Это и
то, что она сказала «мы» про себя и его, возмутило меня. Я молча поздоровался с ним.
Я же
был вполне уверен, что
в сравнении с
тем, что занимало их, вопрос о
том, что играть,
был для них совершенно безразличен.
И она ведь не лгала, она верила
в то, что говорила; она надеялась словами этими вызвать
в себе презрение к нему и защитить им себя от него, но ей не удалось это. Всё
было направлено против нее,
в особенности эта проклятая музыка. Так всё и кончилось, и
в воскресенье собрались гости, и они опять играли.
— Я думаю, что излишне говорить, что я
был очень тщеславен: если не
быть тщеславным
в обычной нашей жизни,
то ведь нечем жить. Ну, и
в воскресенье я со вкусом занялся устройством обеда и вечера с музыкой. Я сам накупил вещей для обеда и позвал гостей.