Неточные совпадения
— Нет, нету. Если допустить даже, что мужчина и предпочел бы известную женщину на всю жизнь,
то женщина-то, по всем вероятиям, предпочтет другого, и так всегда было и есть на свете, — сказал он и достал папиросочницу и
стал закуривать.
И он несколько раз издал свои странные звуки и взялся за чай. Чай был страшно крепкий, не было воды, чтобы его разбавить. Я чувствовал, что меня волновали особенно выпитые мною два стакана. Должно быть, и на него действовал чай, потому что он
становился всё возбужденнее и возбужденнее. Голос его
становился всё более и более певучим и выразительным. Он беспрестанно менял позы,
то снимал шапку,
то надевал ее, и лицо его странно изменялось в
той полутьме, в которой мы сидели.
Ведь если откинуть только
ту привычку к этому безобразию, которая
стала для нас второй природой, а взглянуть на жизнь наших высших классов как она есть, со всем ее бесстыдством, ведь это один сплошной дом терпимости.
Я дрался больше Васей, старшим, а она Лизой. Кроме
того, когда дети
стали подрастать, и определились их характеры, сделалось
то, что они
стали союзниками, которых мы привлекли каждый на свою сторону. Они страшно страдали от этого, бедняжки, но нам, в нашей постоянной войне, не до
того было, чтобы думать о них. Девочка была моя сторонница, мальчик же старший, похожий на нее, ее любимец, часто был ненавистен мне.
— Ну-с, так и жили. Отношения
становились всё враждебнее и враждебнее. И наконец дошли до
того, что уже не разногласие производило враждебность, но враждебность производила разногласие: что бы она ни сказала, я уж вперед был несогласен, и точно так же и она.
Прожили одну зиму, и в другую зиму случилось еще следующее никому незаметное, кажущееся ничтожным обстоятельство, но такое, которое и произвело всё
то, что произошло. Она была нездорова, и мерзавцы не велели ей рожать и научили средству. Мне это было отвратительно. Я боролся против этого, но она с легкомысленным упорством настояла на своем, и я покорился; последнее оправдание свиной жизни — дети — было отнято, и жизнь
стала еще гаже.
— Она пополнела с
тех пор, как перестала рожать, и болезнь эта — страдание вечное о детях —
стала проходить; не
то что проходить, но она как будто очнулась от пьянства, опомнилась и увидала, что есть целый мир Божий с его радостями, про который она забыла, но в котором она жить не умела, мир Божий, которого она совсем не понимала.
Сплошь да рядом
стало случаться
то, что она, как и всегда, разговаривая со мной через посредство других, т. е. говоря с посторонними, но обращая речь ко мне, выражала смело, совсем не думая о
том, что она час
тому назад говорила противоположное, выражала полусерьезно, что материнская забота — это обман, что не стоит
того — отдавать свою жизнь детям, когда есть молодость и можно наслаждаться жизнью.
Начинается перепрыгиванье с одного предмета на другой, попреки: «ну, да это давно известно, всегда так: ты сказал…», — «нет, я не говорил», — «
стало быть, я лгу!..» Чувствуешь, что вот-вот начнется
та страшная ссора, при которой хочется себя или ее убить.
Он
стал вспоминать о
том, что я играл прежде.
Мне в первый раз захотелось физически выразить эту злобу. Я вскочил и двинулся к ней; но в
ту же минуту, как я вскочил, я помню, что я сознал свою злобу и спросил себя, хорошо ли отдаться этому чувству, и тотчас же ответил себе, что это хорошо, что это испугает ее, и тотчас же, вместо
того чтобы противиться этой злобе, я еще
стал разжигать ее в себе и радоваться
тому, что она больше и больше разгорается во мне.
И тут же, пока еще она видела (я сделал это для
того, чтобы она видела), я
стал брать со стола вещи, подсвечники, чернильницу, и бросать о-земь их, продолжая кричать...
Брат Трухачевского, я помню, раз на вопрос о
том, посещает ли он публичные дома, сказал, что порядочный человек не
станет ходить туда, где можно заболеть, да и грязно и гадко, когда всегда можно найти порядочную женщину.
Отъехав с полверсты, мне
стало холодно ногам, и я подумал о
том, что снял в вагоне шерстяные чулки и положил их в сумку.
Я не мог продохнуть и не мог остановить трясущихся челюстей. «Да,
стало быть, не так, как я думал:
то прежде я думал — несчастье, а оказывалось всё хорошо, по-старому. Теперь же вот не по-старому, а вот оно всё
то, что я представлял себе и думал, что только представлял, а вот оно всё в действительности. Вот оно всё…
— Я начал понимать только тогда, когда увидал ее в гробу… — Он всхлипнул, но тотчас же торопливо продолжал: — только тогда, когда я увидал ее мертвое лицо, я понял всё, что я сделал. Я понял, что я, я убил ее, что от меня сделалось
то, что она была живая, движущаяся, теплая, а теперь
стала неподвижная, восковая, холодная, и что поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя.
Тот, кто не пережил этого,
тот не может понять… У! у! у!… — вскрикнул он несколько раз и затих.
Неточные совпадения
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не
станет! а когда генерал,
то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И
тот полов не выметет, // Не
станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
Сам Ермил, // Покончивши с рекрутчиной, //
Стал тосковать, печалиться, // Не пьет, не ест:
тем кончилось, // Что в деннике с веревкою // Застал его отец.
Да тут беда подсунулась: // Абрам Гордеич Ситников, // Господский управляющий, //
Стал крепко докучать: // «Ты писаная кралечка, // Ты наливная ягодка…» // — Отстань, бесстыдник! ягодка, // Да бору не
того! — // Укланяла золовушку, // Сама нейду на барщину, // Так в избу прикатит! // В сарае, в риге спрячуся — // Свекровь оттуда вытащит: // «Эй, не шути с огнем!» // — Гони его, родимая, // По шее! — «А не хочешь ты // Солдаткой быть?» Я к дедушке: // «Что делать? Научи!»
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, // Как гирю на весу; // Проделал
то же с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.