Неточные совпадения
Он, видимо, гордился своим участием в них
и с видимой радостью рассказывал, как они вместе с этим самым знакомым сделали раз пьяные в Кунавине
такую штуку, что ее надо
было рассказать шопотом,
и что приказчик захохотал на весь вагон, а старик тоже засмеялся, оскалив два желтые зуба.
— Нет, сударыня, этому времени пройти нельзя. Как
была она,
Ева, женщина, из ребра мужнина сотворена,
так и останется до скончания века, — сказал старик,
так строго
и победительно тряхнув головой, что приказчик тотчас же решил, что победа на стороне купца,
и громко засмеялся.
— Ведь главное то, чего не понимают
такие люди, — сказала дама, — это то, что брак без любви не
есть брак, что только любовь освящает брак,
и что брак истинный только тот, который освящает любовь.
— Они говорят, — вступился адвокат, указывая на даму, — что брак должен вытекать, во-первых, из привязанности, любви, если хотите,
и что если налицо
есть таковая, то только в этом случае брак представляет из себя нечто,
так сказать, священное. Затем, что всякий брак, в основе которого не заложены естественные привязанности — любовь, если хотите, не имеет в себе ничего нравственно-обязательного.
Так ли я понимаю? — обратился он к даме.
— Нет, нету. Если допустить даже, что мужчина
и предпочел бы известную женщину на всю жизнь, то женщина-то, по всем вероятиям, предпочтет другого,
и так всегда
было и есть на свете, — сказал он
и достал папиросочницу
и стал закуривать.
Но Позднышев, не слушая его, быстро повернулся
и ушел на свое место. Господин с дамой шептались. Я сидел рядом с Позднышевым
и молчал, не умея придумать, что сказать. Читать
было темно,
и потому я закрыл глаза
и притворился, что хочу заснуть.
Так мы проехали молча до следующей станции.
Но вот товарищ брата, студент, весельчак,
так называемый добрый малый, т. е. самый большой негодяй, выучивший нас
и пить и в карты играть, уговорил после попойки ехать туда.
Правда,
есть это в заповеди, но заповеди ведь нужны только на то, чтобы отвечать на экзамене батюшке, да
и то не очень нужны, далеко не
так, как заповедь об употреблении ut в условных предложениях.
А всё-таки в этом первом падении
было что-то особенное
и трогательное.
Должно бы
быть то, что, когда в общество к моей сестре, дочери вступит
такой господин, я, зная его жизнь, должен подойти к нему, отозвать в сторону
и тихо сказать: «голубчик, ведь я знаю, как ты живешь, как проводишь ночи
и с кем.
Уйди!»
Так должно бы
быть; а
есть то, что, когда
такой господин является
и танцует, обнимая ее, с моей сестрой, дочерью, мы ликуем, если он богат
и с связями.
Я уверен, что придет время,
и, может
быть, очень скоро, что люди поймут это
и будут удивляться, как могло существовать общество, в котором допускались
такие нарушающие общественное спокойствие поступки, как те прямо вызывающие чувственность украшения своего тела, которые допускаются для женщин в нашем обществе.
Так и я: я женился не на деньгах — корысть
была не при чем, не
так, как большинство моих знакомых женились из-за денег или связей, — я
был богат, она бедна.
Другое, чем я гордился,
было то, что другие женились с намерением вперед продолжать жить в
таком же многоженстве, в каком они жили до брака; я же имел твердое намерение держаться после свадьбы единобрачия,
и не
было пределов моей гордости перед собой за это.
Ведь если бы мы
были животные, то
так бы
и знали, что говорить нам не полагается; а тут, напротив, говорить надо
и нечего, потому что занимает не то, что разрешается разговорами.
Наслажденье от куренья,
так же как
и от этого, если
будет, то
будет потом: надо, чтоб супруги воспитали в себе этот порок, для того чтоб получить от него наслажденье.
Я попробовал
было смягчить ее, но наткнулся на
такую непреодолимую стену холодной, ядовитой враждебности, что не успел я оглянуться, как раздражение захватило
и меня,
и мы наговорили друг другу кучу неприятностей.
И вот для женщины только два выхода: один — сделать из себя урода, уничтожить или уничтожать в себе по мере надобности способность
быть женщиной, т. е. матерью, для того чтобы мужчина мог спокойно
и постоянно наслаждаться; или другой выход, даже не выход, а простое, грубое, прямое нарушение законов природы, который совершается во всех
так называемых честных семьях.
Виновата же
была, разумеется, не она. Она
была такая же, как
и все, как большинство. Воспитана она
была, как того требует положение женщины в нашем обществе,
и поэтому как
и воспитываются все без исключения женщины обеспеченных классов,
и как они не могут не воспитываться. Толкуют о каком-то новом женском образовании. Bсё пустые слова: образование женщины точно
такое, какое должно
быть при существующем не притворном, а истинном, всеобщем взгляде на женщину.
А между тем возьмут, отменят внешнюю форму рабства, устроят
так, что нельзя больше совершать купчих на рабов,
и воображают
и себя уверяют, что рабства уже нет,
и не видят
и не хотят видеть того, что рабство продолжает
быть, потому что люди точно
так же любят
и считают хорошим
и справедливым пользоваться трудами других.
Освобождают женщину на курсах
и в палатах, а смотрят на нее как на предмет наслаждения. Научите ее, как она научена у нас, смотреть
так на самую себя,
и она всегда останется низшим существом. Или она
будет с помощью мерзавцев-докторов предупреждать зарождение плода, т. е.
будет вполне проститутка, спустившаяся не на ступень животного, но на ступень вещи, или она
будет то, что она
есть в большей части случаев, — больной душевно, истеричной, несчастной, какие они
и есть, без возможности духовного развития.
Гимназии
и курсы не могут изменить этого. Изменить это может только перемена взгляда мужчин на женщин
и женщин самих на себя. Переменится это только тогда, когда женщина
будет считать высшим положением положение девственницы, а не
так, как теперь, высшее состояние человека — стыдом, позором. Пока же этого нет, идеал всякой девушки, какое бы ни
было ее образование,
будет всё-таки тот, чтобы привлечь к себе как можно больше мужчин, как можно больше самцов, с тем чтобы иметь возможность выбора.
А то, что одна побольше знает математики, а другая умеет играть на арфе, это ничего не изменит. Женщина счастлива
и достигает всего, чего она может желать, когда она обворожит мужчину.
И потому главная задача женщины — уметь обвораживать его.
Так это
было и будет.
Так это в девичьей жизни в нашем мире,
так продолжается
и в замужней. В девичьей жизни это нужно для выбора, в замужней — для властвованья над мужем.
И один из
таких периодов
был тот, когда после первого ребенка доктора запретили ей кормить.
Я особенно ревновал в это время, во-первых, потому, что жена испытывала то свойственное матери беспокойство, которое должно вызывать беспричинное нарушение правильного хода жизни; во-вторых, потому, что, увидав, как она легко отбросила нравственную обязанность матери, я справедливо, хотя
и бессознательно, заключил, что ей
так же легко
будет отбросить
и супружескую, тем более, что она
была совершенно здорова
и, несмотря на запрещение милых докторов, кормила следующих детей сама
и выкормила прекрасно.
Это
была какая-то вечная опасность, спасенье от нее, вновь наступившая опасность, вновь отчаянные усилия
и вновь спасенье — постоянно
такое положение, как на гибнущем корабле.
Предполагается, что болезнь можно лечить,
и что
есть такая наука
и такие люди — доктора,
и они знают.
Ведь если бы она
была совсем животное, она
так бы не мучалась; если же бы она
была совсем человек, то у ней
была бы вера в Бога,
и она бы говорила
и думала, как говорят верующие бабы: «Бог дал, Бог
и взял, от Бога не уйдешь».
Она бы думала, что жизнь
и смерть как всех людей,
так и ее детей, вне власти людей, а во власти только Бога,
и тогда бы она не мучалась тем, что в ее власти
было предотвратить болезни
и смерти детей, а она этого не сделала.
Так что присутствие детей не только не улучшало нашей жизни, но отравляло ее. Кроме того, дети — это
был для нас новый повод к раздору. С тех пор, как
были дети
и чем больше они росли, тем чаще именно сами дети
были и средством
и предметом раздора. Не только предметом раздора, но дети
были орудием борьбы; мы как будто дрались друг с другом детьми.
— Ну-с,
так и жили. Отношения становились всё враждебнее
и враждебнее.
И наконец дошли до того, что уже не разногласие производило враждебность, но враждебность производила разногласие: что бы она ни сказала, я уж вперед
был несогласен,
и точно
так же
и она.
Как я теперь вспоминаю, мнения, которые я отстаивал,
были вовсе мне не
так дороги, чтобы я не мог поступиться ими; но она
была противного мнения,
и уступить — значило уступить ей.
Жить
так было бы ужасно, если бы мы понимали свое положение; но мы не понимали
и не видали его.
А мы
были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг другу
и старающиеся не видать этого. Я еще не знал тогда, что 0,99 супружеств живут в
таком же аду, как
и я жил,
и что это не может
быть иначе. Тогда я еще не знал этого ни про других ни про себя.
Прожили одну зиму,
и в другую зиму случилось еще следующее никому незаметное, кажущееся ничтожным обстоятельство, но
такое, которое
и произвело всё то, что произошло. Она
была нездорова,
и мерзавцы не велели ей рожать
и научили средству. Мне это
было отвратительно. Я боролся против этого, но она с легкомысленным упорством настояла на своем,
и я покорился; последнее оправдание свиной жизни — дети —
было отнято,
и жизнь стала еще гаже.
Уйдет время, не воротишь!»
Так мне представляется, что она думала или скорее чувствовала, да
и нельзя ей
было думать
и чувствовать иначе: ее воспитали в том, что
есть в мире только одно достойное внимания — любовь.
— Дрянной он
был человечек, на мои глаза, на мою оценку.
И не потому, какое он значение получил в моей жизни, а потому, что он действительно
был такой. Впрочем, то, что он
был плох, служило только доказательством того, как невменяема
была она. Не он,
так другой, это должно
было быть. — Он опять замолчал.
Вот он-то с своей музыкой
был причиной всего. Ведь на суде
было представлено дело
так, что всё случилось из ревности. Ничуть не бывало, т. е. не то, что ничуть не бывало, а то, да не то. На суде
так и решено
было, что я обманутый муж,
и что я убил, защищая свою поруганную честь (
так ведь это называется по-ихнему).
И от этого меня оправдали. Я на суде старался выяснить смысл дела, но они понимали
так, что я хочу реабилитировать честь жены.
— Да, это
так было,
и недолго перед тем.
Тысячи разных планов о том, как отомстить ей
и избавиться от нее
и как поправить всё это
и сделать
так, как будто бы ничего не
было, приходят мне в голову.
Удивительное дело! Мои отношения к нему в первый день, в первый час моего свиданья с ним
были такие, какие они могли
быть только после того, что случилось. Что-то
было напряженное в моих отношениях с ним: я замечал всякое слово, выражение, сказанное им или мною,
и приписывал им важность.
Кроме того, она обрадовалась тому, что
будет иметь удовольствие играть со скрипкой, что она очень любила,
так что нанимала для этого скрипача из театра,
и на лице ее выразилась эта радость.
С первой минуты, как он встретился глазами с женой, я видел, что зверь, сидящий в них обоих, помимо всех условий положения
и света, спросил: «можно?»
и ответил: «о, да, очень». Я видел, что он никак не ожидал встретить в моей жене, в московской даме,
такую привлекательную женщину,
и был очень рад этому.
Если бы я
был чист, я бы не понимал этого, но я,
так же как
и большинство, думал
так про женщин, пока я не
был женат,
и потому читал в его душе как по-писанному.
— Как я рада, что ты пришел; мы не решили, что играть в воскресенье, — сказала она
таким тоном, которым не говорила бы со мной, если бы мы
были одни. Это
и то, что она сказала «мы» про себя
и его, возмутило меня. Я молча поздоровался с ним.
Он пожал мне руку
и тотчас же с улыбкой, которая мне прямо казалась насмешливой, начал объяснить мне, что он принес ноты для приготовления к воскресенью,
и что вот между ними несогласие, что играть: более трудное
и классическое, именно Бетховенскую сонату со скрипкой, или маленькие вещицы? Всё
было так естественно
и просто, что нельзя
было ни к чему придраться, а вместе с тем я
был уверен, что всё это
было неправда, что они сговаривались о том, как обмануть меня.
— Ты решительно стал невозможен, — начала она. — Это
такой характер, с которым ангел но уживется, —
и, как всегда, стараясь уязвить меня как можно больнее, она напомнила мне мой поступок с сестрой (это
был случай с сестрой, когда я вышел из себя
и наговорил сестре своей грубости; она знала, что это мучит меня,
и в это место кольнула меня). — После этого меня уж ничто не удивит от тебя, — сказала она.
— Убирайся, или я тебя убью! — закричал я, подойдя к ней
и схватив ее за руку. Я сознательно усиливал интонации злости своего голоса, говоря это.
И должно
быть, я
был страшен, потому что она
так заробела, что даже не имела силы уйти, а только говорила...
И она ведь не лгала, она верила в то, что говорила; она надеялась словами этими вызвать в себе презрение к нему
и защитить им себя от него, но ей не удалось это. Всё
было направлено против нее, в особенности эта проклятая музыка.
Так всё
и кончилось,
и в воскресенье собрались гости,
и они опять играли.
Всё, что
было в нем непорядочного, всё это я замечал теперь с особенным удовольствием, потому что это всё должно
было успокоить меня
и показывать, что он стоял для моей жены на
такой низкой ступени, до которой, как она
и говорила, она не могла унизиться.