Неточные совпадения
Я согласен, что определять законы
мира из одних выводов разума без опыта и наблюдения
есть путь ложный и ненаучный, т. е. не могущий дать истинного знания; но если изучать заявления
мира опытом и наблюдениями, и вместе с тем руководствоваться
в этих опытах и наблюдениях понятиями не основными, общими всем, а условными, и описывать результаты этих опытов словами, которым можно приписывать различное значение, то не
будет ли еще хуже?
Чем дальше человек живет, тем больше рассуждение это подтверждается опытом, и человек видит, что жизнь
мира,
в которой он участвует, составленная из связанных между собой личностей, желающих истребить и съесть одна другую, не только не может
быть для него благом, но
будет, наверное, великим злом.
Человек оглядывается вокруг себя и ищет ответа на свой вопрос и не находит его. Он найдет вокруг себя учения, которые ответят ему на вопросы, которых он и не делает себе, но ответа на вопрос, который он ставит себе, нет
в окружающем
мире.
Есть одна суета людей, делающих, сами не зная зачем, дела, которые другие делают, сами не зная зачем.
Воспитавшись и выросши
в ложных учениях нашего
мира, утвердивших его
в уверенности, что жизнь его
есть не что иное, как его личное существование, начавшееся с его рождением, человеку кажется, что он жил, когда
был младенцем, ребенком; потом ему кажется, что он не переставая жил,
будучи юношей и возмужалым человеком.
Пробуждение человека к его истинной, свойственной ему жизни происходит
в нашем
мире с таким болезненным напряжением только от того, что ложное учение
мира старается убедить людей
в том, что призрак жизни
есть сама жизнь и что проявление истинной жизни
есть нарушение ее.
С людьми
в нашем
мире, вступающими
в истинную жизнь, случается нечто подобное тому, что бы
было с девушкой, от которой
были бы скрыты свойства женщины. Почувствовав признаки половой зрелости, такая девушка приняла бы то состояние, которое призывает ее к будущей семейной жизни, с обязанностями и радостями матери, за болезненное и неестественное состояние, которое привело бы ее
в отчаяние. Подобное же отчаяние испытывают люди нашего
мира при первых признаках пробуждения к истинной человеческой жизни.
И закон, который мы знаем
в себе, как закон нашей жизни,
есть тот же закон, по которому совершаются и все внешние явления
мира, только с тою разницею, что
в себе мы знаем этот закон как то, что мы сами должны совершать, — во внешних же явлениях как то, что совершается по этому закону без нашего участия.
Всё, что мы знаем о
мире,
есть только видимое нами, вне нас совершающееся
в небесных телах,
в животных,
в растениях, во всем
мире, подчинение разуму.
Отрешившись на время от знания самого себя как разумного центра, стремящегося к благу, т. е. вневременного и внепространственного существа, человек может на время условно допустить, что он
есть часть видимого
мира, проявляющаяся и
в пространстве и во времени.
Нужно нам знать, и мы знаем только себя.
Мир животных — для нас уже отражение того, что мы знаем
в себе.
Мир вещественный уже
есть как бы отражение от отражения.
Обыкновенно думают и говорят, что отречение от блага личности
есть подвиг, достоинство человека. Отречение от блага личности — не достоинство, не подвиг, а неизбежное условие жизни человека.
В то же время, как человек сознает себя личностью, отделенной от всего
мира, он познает и другие личности отделенными от всего
мира, и их связь между собою, и призрачность блага своей личности, и одну действительность блага только такого, которое могло бы удовлетворять его разумное сознание.
Знаю, что при прежнем взгляде на
мир, жизнь моя и всего существующего
была злом и бессмыслицей; при этом же взгляде она является осуществлением того закона разума, который вложен
в человека.
Он не может не видеть и того, что, при допущении такого же понимания жизни и
в других людях и существах, жизнь всего
мира, вместо прежде представлявшихся безумия и жестокости, становится тем высшим разумным благом, которого только может желать человек, — вместо прежней бессмысленности и бесцельности, получает для него разумный смысл: целью жизни
мира представляется такому человеку бесконечное просветление и единение существ
мира, к которому идет жизнь и
в котором сначала люди, а потом и все существа, более и более подчиняясь закону разума,
будут понимать (то, что дано понимать теперь одному человеку), что благо жизни достигается не стремлением каждого существа к своему личному благу, а стремлением, согласно с законом разума, каждого существа к благу всех других.
Допустив это, человек не может не видеть, что люди, поедавшие друг друга, перестают
поедать; убивавшие пленных и своих детей, перестают их убивать; что военные, гордившиеся убийством, перестают этим гордиться; учреждавшие рабство, уничтожают его; что люди, убивавшие животных, начинают приручать их и меньше убивать; начинают питаться, вместо тела животных, их яйцами и молоком; начинают и
в мире растений уменьшать их уничтожение.
И разум, и рассуждение, и история, и внутреннее чувство — всё, казалось бы, убеждает человека
в справедливости такого понимания жизни; но человеку, воспитанному
в учении
мира, всё-таки кажется, что удовлетворение требований его разумного сознания и его чувства не может
быть законом его жизни.
Да как же и не
быть этому
в нашем
мире, когда прямо признавалось и признается теми, которые считаются учителями других, что высшее совершенство отдельного человека
есть всестороннее развитие утонченных потребностей его личности, что благо масс
в том, чтобы у них
было много потребностей и они могли бы удовлетворять их, что благо людей состоит
в удовлетворении их потребностей.
Индеец этот понял то, что
в жизни личности и жизни разумной
есть противоречие, и разрешает его, как умеет; люди же нашего образованного
мира не только не поняли этого противоречия, но даже и не верят тому, что оно
есть.
Положение о том, что жизнь человеческая не
есть существование личности человека, добытое тысячелетним духовным трудом всего человечества, — положение это для человека (не животного) стало
в нравственном
мире не только такой же, но гораздо более несомненной и несокрушимой истиной, чем вращение земли и законы тяготения.
И только тем, что
есть такая любовь
в людях, только тем и стоит
мир.
Любовь по учению Христа
есть сама жизнь; но не жизнь неразумная, страдальческая и гибнущая, но жизнь блаженная и бесконечная. И мы все знаем это. Любовь не
есть вывод разума, не
есть последствие известной деятельности; а это
есть сама радостная деятельность жизни, которая со всех сторон окружает нас, и которую мы все знаем
в себе с самых первых воспоминаний детства до тех пор, пока ложные учения
мира не засорили ее
в нашей душе и не лишили нас возможности испытывать ее.
И несмотря на то, что сознание видит само себя и весь бесконечный
мир и судит само себя и весь бесконечный
мир, и видит всю игру случайностей этого
мира, и главное,
в противоположность чего-то не случайного, называет эту игру случайною, сознание это само по себе
есть только произведение мертвого вещества, призрак, возникающий и исчезающий без всякого остатка и смысла.
Внешний
мир действует на всех людей одинаково, но впечатления людей, поставленных даже
в совершенно тожественные условия, до бесконечности разнообразны, и по числу получаемых и могущих
быть дробимыми до бесконечности впечатлений, и по силе их.
То, что соединяет
в одно все разрозненные сознания, соединяющиеся
в свою очередь
в одно наше тело,
есть нечто весьма определенное, хотя и независимое от пространственных и временных условий, и вносится нами
в мир из области внепространственной и вневременной; это-то нечто, состоящее
в моем известном, исключительном отношении к
миру, и
есть мое настоящее и действительное я.
То же, что я еще не различаю
в каждом из этих существ его особенного отношения к
миру, не доказывает того, чтобы его не
было, а только то, что то особенное отношение к
миру, которое составляет жизнь одного отдельного паука, удалено от того отношения к
миру,
в котором нахожусь я, и что потому я еще не понял его, как понял Сильвио Пеллико своего отдельного паука.
Основа всего того, что я знаю о себе и о всем
мире,
есть то особенное отношение к
миру,
в котором я нахожусь и вследствие которого я вижу другие существа, находящиеся
в своем особенном отношении к
миру. Мое же особенное отношение к
миру установилось не
в этой жизни и началось не с моим телом и не с рядом последовательных во времени сознаний.
И потому может уничтожиться мое тело, связанное
в одно моим временным сознанием, может уничтожиться и самое мое временное сознание, но не может уничтожиться то мое особенное отношение к
миру, составляющее мое особенное я, из которого создалось для меня всё, что
есть.
Рассуждая на основании своего сознания, я вижу, что соединявшее все мои сознания
в одно — известная восприимчивость к одному и холодность к другому, вследствие чего одно остается, другое исчезает во мне, степень моей любви к добру и ненависти к злу, — что это мое особенное отношение к
миру, составляющее именно меня, особенного меня, не
есть произведение какой-либо внешней причины, а
есть основная причина всех остальных явлений моей жизни.
В этой и только
в этой вневременной и внепространственной основе моего особенного отношения к
миру, соединяющей все памятные мне сознания и сознания, предшествующие памятной мне жизни (как это говорит Платон и как мы все это
в себе чувствуем), —
в ней-то,
в этой основе,
в особенном моем отношении к
миру и
есть то особенное я, за которое мы боимся, что оно уничтожится с плотской смертью.
То неизбежное уничтожение плотского существования, которое мы на себе видим, показывает нам, что отношение,
в котором мы находимся к
миру, не
есть постоянное, но что мы вынуждены устанавливать другое.
Жизнь
есть неперестающее движение, а оставаясь
в том же отношении к
миру, оставаясь на той степени любви, с которой он вступил
в жизнь, он чувствует остановку ее, и ему представляется смерть.
Но не то для человека, понимающего жизнь. Такой человек знает, что он внес
в свою теперешнюю жизнь свое особенное отношение к
миру, свою любовь к одному и нелюбовь к другому из скрытого для него прошедшего. Он знает, что эта-то любовь к одному и нелюбовь к другому, внесенная им
в это его существование,
есть самая сущность его жизни; что это не
есть случайное свойство его жизни, но что это одно имеет движение жизни, — и он
в одном этом движении,
в увеличении любви, полагает свою жизнь.
Для человека же, знающего себя не по отражению
в пространственном и временном существовании, а по своему возросшему любовному отношению к
миру, уничтожение тени пространственных и временных условий
есть только признак большей степени света.
Я могу сказать, что он вышел из того низшего отношения к
миру,
в котором он
был как животное, и
в котором я еще нахожусь, — вот и всё; могу сказать, что я не вижу того центра нового отношения к
миру,
в котором он теперь; но не могу отрицать его жизни, потому что чувствую на себе ее силу.
Христос умер очень давно, и плотское существование Его
было короткое, и мы не имеем ясного представления о Его плотской личности, но сила Его разумно-любовной жизни, Его отношение к
миру — ничье иное, действует до сих пор на миллионы людей, принимающих
в себя это Его отношение к
миру и живущих им.
Какой бы тесный ни
был круг деятельности человека — Христос он, Сократ, добрый, безвестный, самоотверженный старик, юноша, женщина, — если он живет, отрекаясь от личности для блага других, он здесь,
в этой жизни уже вступает
в то новое отношение к
миру, для которого нет смерти, и установление которого
есть для всех людей дело этой жизни.
Боязнь потери того, что одно
есть, происходит только от того, что жизнь представляется человеку нетолько
в одном известном ему, но невидимом, особенном отношении его разумного сознания к
миру, но и
в двух неизвестных ему, но видимых ему отношениях: его животного сознания и тела к
миру.
Не понимая того, что отношение его разумного сознания к
миру есть единственная его жизнь, человек представляет себе свою жизнь еще и
в видимом отношении животного сознания и вещества к
миру, и боится потерять свое особенное отношение разумного сознания к
миру, когда
в его личности нарушается прежнее отношение его животного и вещества, его составляющего, к
миру.
При этом взгляде оказывается то, что отношение его животного сознания к
миру не может уничтожиться, — животное продолжает себя
в своей породе; отношение вещества к
миру уже никак не может уничтожиться и вечно; а самое драгоценное — разумное сознание его — не только не вечно, но
есть только проблеск чего-то ненужного, излишнего.
Если же ты боишься потерять то, что не
есть животное, то ты боишься потерять свое особенное разумное отношение к
миру, — то, с которым ты вступил
в это существование. Но ведь ты знаешь, что оно возникло не с твоим рождением: оно существует независимо от твоего родившегося животного и потому не может зависеть и от смерти его.
Нам кажется сначала, что с этого отношения нашего к
миру и начинается наша жизнь, но наблюдения над собой и над другими людьми показывают нам, что это отношение к
миру, степень любви каждого из нас, не начались с этой жизнью, а внесены нами
в жизнь из скрытого от нас нашим плотским рождением прошедшего; кроме того, мы видим, что всё течение нашей жизни здесь
есть ничто иное, как неперестающее увеличение, усиление нашей любви, которое никогда не прекращается, но только скрывается от наших глаз плотской смертью.
Я вхожу
в жизнь с известными готовыми свойствами любви к
миру вне меня; плотское мое существование — короткое или длинное — проходит
в увеличении этой любви, внесенной мною
в жизнь, и потому я заключаю несомненно, что я жил до своего рождения и
буду жить, как после того момента настоящего,
в котором я, рассуждая, нахожусь теперь, так и после всякого другого момента времени до или после моей плотской смерти.
Но ведь это нам кажется только. Никто из нас ничего не знает про те основы жизни, которые внесены другими
в мир, и про то движение жизни, которое совершилось
в нем, про те препятствия для движения жизни, которые
есть в этом существе и, главное, про те другие условия жизни, возможные, но невидимые нам,
в которые
в другом существовании может
быть поставлена жизнь этого человека.
И
в самом деле, если мы под жизнью разумеем жизнь, а не подобие ее, если истинная жизнь
есть основа всего, то не может основа зависеть от того, что она производит: — не может причина происходить из следствия, — не может течение истинной жизни нарушаться изменением проявления ее. Не может прекращаться начатое и неконченное движение жизни человека
в этом
мире от того, что у него сделается нарыв, или залетит бактерия, или
в него выстрелят из пистолета.
Страдание это
есть сознание противоречия между греховностью своей и всего
мира и не только возможностью, но обязанностью осуществления не кем-нибудь, а мной самим всей истины
в жизни своей и всего
мира.
Волей-неволей человек должен признать, что жизнь его не ограничивается его личностью от рождения и до смерти и что цель, сознаваемая им,
есть цель достижимая и что
в стремлении к ней —
в сознании большей и большей своей греховности и
в большем и большем осуществлении всей истины
в своей жизни и
в жизни
мира и состоит и состояло и всегда
будет состоять дело его жизни, неотделимой от жизни всего
мира.
Если же бы мы не знали, что лошадь желает себе своего и человек своего блага, что того желает каждая отдельная лошадь
в табуне, что того блага себе желает каждая птица, козявка, дерево, трава, мы не видели бы отдельности существ, а не видя отдельности, никогда не могли бы понять ничего живого: и полк кавалеристов, и стадо, и птицы, и несекомыя, и растения — всё бы
было как волны на море, и весь
мир сливался бы для нас
в одно безразличное движение,
в котором мы никак не могли бы найти жизнь.