Неточные совпадения
То же выражение читаете вы и на
лице этого
офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в
лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в
лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в
лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает через улицу.
«Это вот каждый день этак человек семь или восемь», говорит вам морской
офицер, отвечая на выражение ужаса, выражающегося на вашем
лице, зевая и свертывая папиросу из желтой бумаги…
Выражение некрасивого с низким лбом
лица этого
офицера изобличало тупость умственных способностей, но притом рассудительность, честность и склонность к порядочности.
Он должен был быть или немец, ежели бы не изобличали черты
лица его чисто русское происхождение, или адъютант, или квартермистр полковой (но тогда бы у него были шпоры), или
офицер на время кампании перешедший из кавалерии, а может и из гвардии.
Никто особенно рад не был, встретив на бульваре штабс-капитана Михайлова, исключая, мóжет быть, его полка капитана Обжогова и прапорщика Сусликова, которые с горячностью пожали ему руку, но первый был в верблюжьих штанах, без перчаток, в обтрепанной шинели и с таким красным вспотевшим
лицом, а второй кричал так громко и развязно, что совестно было ходить с ними, особенно перед
офицерами в белых перчатках, из которых с одним — с адъютантом — штабс-капитан Михайлов кланялся, а с другим — штаб-офицером — мог бы кланяться, потому что два раза встречал его у общего знакомого.
Офицер был, сколько можно было заключить о нем в сидячем положении, не высок ростом, но чрезвычайно широк, и не столько от плеча до плеча, сколько от груди до спины; он был широк и плотен, шея и затылок были у него очень развиты и напружены, так называемой талии — перехвата в середине туловища — у него не было, но и живота тоже не было, напротив он был скорее худ, особенно в
лице, покрытом нездоровым желтоватым загаром.
Офицерская повозочка должна была остановиться, и
офицер, щурясь и морщась от пыли, густым, неподвижным облаком поднявшейся на дороге, набивавшейся ему в глаза и уши и липнувшей на потное
лицо, с озлобленным равнодушием смотрел на
лица больных и раненых, двигавшихся мимо него.
Станция была полна народом, когда Козельцов подъехал к ней. Первое
лицо, встретившееся ему еще на крыльце, был худощавый, очень молодой человек, смотритель, который перебранивался с следовавшими за ним двумя
офицерами.
Дымная, грязная комната была так полна
офицерами и чемоданами, что Козельцов едва нашел место на окне, где и присел; вглядываясь в
лица и вслушиваясь в разговоры, он начал делать папироску.
В
офицере же с сумкой, которого
лицо он видел где-то, ему всё казалось противно и нагло.
В пискливом тоне голоса и в пятновидном свежем румянце, набежавшем на молодое
лицо этого
офицера в то время, как он говорил, видна была эта милая молодая робость человека, который беспрестанно боится, что не так выходит его каждое слово.
Молодой офицерик с уважением посмотрел на исхудалое
лицо безрукого, неожиданно просветлевшее улыбкой, замолчал и снова занялся чаем. Действительно в
лице безрукого
офицера, в его позе и особенно в этом пустом рукаве шинели выражалось много этого спокойного равнодушия, которое можно объяснить так, что при всяком деле или разговоре он смотрел, как будто говоря: «всё это прекрасно, всё это я знаю и всё могу сделать, ежели бы я захотел только».
Денщик с гордым выражением
лица, как показалось Володе, вошел в балаган и из-под него, даже толкнув
офицера, достал портер.
Встречались носилки с ранеными, опять полковые повозки с турами; какой-то полк встретился на Корабельной; верховые проезжали мимо. Один из них был
офицер с казаком. Он ехал рысью, но увидав Володю, приостановил лошадь около него, вгляделся ему в
лицо, отвернулся и поехал прочь, ударив плетью по лошади. «Один, один! всем всё равно, есть ли я, или нет меня на свете», подумал с ужасом бедный мальчик, и ему без шуток захотелось плакать.
Часов в 11-ть утра Володя Козельцов сидел в кружке батарейных
офицеров и, уже успев немного привыкнуть к ним, всматривался в новые
лица, наблюдал, расспрашивал и рассказывал.
Скромные ли, учтивые манеры Володи, который обращался с ним так же, как с
офицером, и не помыкал им, как мальчишкой, или приятная наружность пленили Влангу, как называли его солдаты, склоняя почему-то в женском роде его фамилию, только он не спускал своих добрых больших глупых глаз с
лица нового
офицера, предугадывал и предупреждал все его желания и всё время находился в каком-то любовном экстазе, который, разумеется, заметили и подняли на смех
офицеры.
— Штурм! — сказал
офицер с бледным
лицом, отдавая трубку моряку.
Казаки проскакали по дороге,
офицеры верхами, главнокомандующий в коляске и со свитой проехал мимо. На каждом
лице видны были тяжелое волнение и ожидание чего-то ужасного.
Но вдруг он увидел одного
офицера, бегающего без всякой видимой цели из угла в угол, с таким бледным испуганным
лицом, что он всё понял.
Неточные совпадения
В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех. Из входной двери появились два
офицера: один молоденький, с слабым, тонким
лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый, старый
офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.
Не успел Вронский посмотреть седло, о котором надо было сделать распоряжение, как скачущих позвали к беседке для вынимания нумеров и отправления. С серьезными, строгими, многие с бледными
лицами, семнадцать человек
офицеров сошлись к беседке и разобрали нумера. Вронскому достался 7-й нумер. Послышалось: «садиться!»
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа.
Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное
лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С
лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в
офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
Луиза Ивановна с уторопленною любезностью пустилась приседать на все стороны и, приседая, допятилась до дверей; но в дверях наскочила задом на одного видного
офицера с открытым свежим
лицом и с превосходными густейшими белокурыми бакенами. Это был сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель. Луиза Ивановна поспешила присесть чуть не до полу и частыми мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.